Текст книги "День Космонавтики(СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Кокоулин А. А.
День Космонавтики

Сначала к трибуне подошел мэр.

– Раз, раз, – сказал он в микрофон.

– Да слышно, слышно! – крикнули ему из толпы.

Мужики дымили папиросками. Женщины держали детей. Восьмые и девятые классы, приведенные с занятий, предвкушали свободу, обещанную завучем за торжественной частью. Погагатывали. Смотрели в смартфоны. Обсуждали, где раздобыть пивчанского.

Одиннадцать часов. Солнце и легкие облака. Редкие шары. Еще более редкие флажки. В прошлом году по Игорю, который вел статистику, народу было куда больше. Сегодня – едва ли пятьсот человек.

– Граждане! – сказал мэр.

Леха с занавешенной от публики части помоста показал мне двумя пальцами, что он готов. За ним уже маячил Саня в оранжевом скафандре. Где они умыкнули то ли копию, то ли настоящий СК-1, я не знал. Но выглядело здорово.

– Сегодня, когда тоталитарные праздники канули в прошлое, – проговорил мэр, вставая на носки, чтобы его было лучше видно, – когда мы отринули все, что связывало нас с насаждаемым кровавой кликой псевдопатриотизмом, когда мы...

Он сделал паузу, чтобы хлебнуть воды из граненого стакана.

За ним шеренгой теснились подчиненные и охрана. Был и куратор культурных мероприятий, и вице-мэр, и председатель законодательного собрания, похожий на завернутый в бежевое пончик, и несколько круглолицых депутатов.

Был даже представитель посольства США. В тонких очках. Улыбчивый. Высокий. В плаще горчичного цвета. Наблюдал, сука, и контролировал.

– ...когда мы отказались признавать достижения сталинского режима, унесшего миллионы жизней наших соотечественников, – продолжил мэр, щурясь в бумажку, – тогда мы осознали наконец, что у нас есть истинно народные, демократические и не отягощенные официозом праздники. Это Новый Год! Рождество! Пасха! День Города! И, конечно же, нынешний день – День Космонавтики, когда великий сын нашего народа вопреки коммунистической партии полетел в космос! Ура!

Мэру вяло захлопали.

Ко мне за кулису пробрался Семка и, стреляя зелеными глазами по сторонам, дернул меня за полу спецовки.

– Коста.

– Что? – я посмотрел на него поверх распечатки.

– В следующем году – последний День Космонавтики, – тихо сказал Семка. – Уже выкинули из планов. Типа, не популярен, никому не нужен, бюджетный комитет против финансирования...

– Так тут же все наше, ни копейки от города, – сказал я.

– Это не важно, – Семка просверлил взглядом горчичную спину посольского. – Рекомендовано прикрыть. Знаешь же, что это значит.

Я кивнул.

– Суки.

– А еще, – снова подступил к микрофону мэр, – именно в этот день, только на двадцать лет позже, наши американские друзья совершили знаменательный прорыв и запустили в космос возвращаемый летательный аппарат "Шаттл". Ура!

На сей раз хлопки были совсем жидкими.

За мэром выступил депутат от фракции "Свободные люди" и минут десять, надсаживаясь, орал, что в космосе не должно быть никакой пропаганды и диктата, а должны летать свободные корабли свободных людей.

Мне было смешно.

Семка убежал к автобусу. Я выглянул из-за кулисы, пытаясь рассмотреть, как там Игорь с Петром Игнатьевичем.

Ни черта видно не было, далеко.

Парковая зона имела небольшой уклон, метров сто тянулась широкая аллея, островками сбегая к овальной площадке с бетонной чашей неработающего фонтана. Полоса голых кустов отделяла площадку от гигантского пустыря, бывшего когда-то колхозным полем

По плану Саня и Семка должны были в автобусе проехать к фонтану идущим параллельно аллее спуском. Затем Саня выходит, машет рукой и забирается в макет ракеты. На самом деле, конечно, вовсе не забирается, а только прячется за картонным, выкрашенным серебрянкой корпусом и тихо отползает прочь. После Петр Игнатьевич дает зажигание, и Саня на огненных хвостах петард как бы устремляется вверх.

Пух-пух-пух – салют в небе.

Это было все, на что у нас хватило фантазии и денег. И это было все, что могла разрешить городская администрация в инициативном порядке.

Понимаете, Константин Сергеевич, объяснял мне куратор культурных мероприятий, почесывая холеную щеку, петарды и все прочее – это обязательное присутствие расчета пожарных, потом медиков, полиции для охраны и контроля, и, в общем, с учетом подключающихся структур немаленькая нагрузка на бюджет. Потом, не дай бог, какие-нибудь эксцессы, ущемления прав и чувств верующих, штрафы. Надо нам это?

Я смотрел в его лицо, выражающее заботу и мягкий упрек, в сожалеющие глаза и поджатые губы, и думал, что такие вот уроды скоро запретят нам дышать.

А как же! Вдох-выдох – экологическое бедствие. Это замеры, это подсчет выпускаемого в атмосферу углекислого газа. Это пожароопасный кислород! Мы же совсем не думаем о планете! Мы убиваем ее!

Необходимо уменьшить нормы дыхания, а кое-кому и вовсе запретить.

Вроде бы бред, да? Только после закона о том, что плач ребенка служит основанием для изъятия его из семьи, я уже ничему не удивляюсь.

Не знаю, как я этому куратору не вломил тогда. Саня, кажется, отвлек.

– А сейчас, – куратор культурных программ, оказавшись у микрофона, сделал многозначительную паузу и посмотрел на меня, – ребята из нашего колледжа менеджмента и услуг разыграют небольшую сценку, собственно, и дающую представление, почему мы до сих пор празднуем этот день!

Я вышел к трибуне.

Я изображал Королева, Сергея Павловича. Даже пожертвовал ради этого очками. Люди перед помостом оплыли едва различимыми пятнами. Распечатка дрожала вместе с пальцами.

– Здравствуйте, – сказал я.

Кто-то из цветной школьной массы крикнул: "Салют!". Как ни странно, это помогло мне справиться с волнением.

Куратор засопел в ухо:

– Константин, что за цирк?

Я шевельнул плечом и, спрятав распечатку, заговорил:

– Четвертого октября одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года мы впервые запустили искусственный спутник земли. Его так и назвали – Спутник. ПС-1. Простейший. Восемьдесят четыре килограмма. Две полусферы, вибраторные антенны и радиопередатчик. Я, Королев Сергей Павлович, сказал тогда: "Пророческие слова Константина Эдуардовича Циолковского о том, что человечество не останется на Земле, сбылись. Сегодня на околоземную орбиту выведен первый в мире искусственный спутник. С выводом его начался штурм космоса. Разрешите мне поздравить всех вас с этой исторической датой".

Слова падали в странную, установившуюся вдруг тишину.

Я перевел дух. Вроде не прокололся. Куратор, сука, перед самым выступлением с садистской улыбочкой вымарал участки текста с упоминанием СССР, и мне стоило больших усилий на ходу изымать их из памяти.

– А сегодня, – сказал я, – мы провожаем в космос человека, сына Земли, Юрия Алексеевича Гагарина. Я прошу его выйти на сцену.

Саня в СК-1 выступил из-за кулисы.

Деревянным шагом он добрался до трибуны и приветственно поднял руку.

– Здравствуйте!

Я взял Саню в команду, потому что его лицо было копией Гагаринского. И улыбка его была именно Гагаринской – мягкой, светлой, освещающей мир.

Я увидел, как люди заулыбались в ответ.

– Дорогие друзья, близкие и незнакомые, соотечественники, люди всех стран и континентов! – положив планшет на трибуну, торжественно начал читать Саня. – Через несколько минут могучий космический корабль унесет меня в далекие просторы Вселенной. Что можно сказать вам в эти последние минуты перед стартом? Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением. Все, что прожито, что сделано прежде, было прожито и сделано ради этой минуты. Сами понимаете, трудно разобраться в чувствах сейчас, когда очень близко подошел час испытания, к которому мы готовились долго и страстно. Вряд ли стоит говорить о тех чувствах, которые я испытал, когда мне предложили совершить этот первый в истории полет. Радость? Нет, это была не только радость. Гордость? Нет, это была не только гордость. Я испытал большое счастье. Быть первым в космосе, вступить один на один в небывалый поединок с природой – можно ли мечтать о большем?

Он остановился и посмотрел на собравшихся.

Было тихо. Резиновыми боками бились друг о друга два наполненных гелием воздушных шара.

В горле сделалось сухо, и я с трудом сглотнул. Торжественность момента заставила потянуться вверх. Мне хотелось взлететь вместе с Саней-Юркой.

Именно такие мгновения и примиряли меня с кислыми рожами городской власти. Саня же продолжил:

– Но вслед за этим я подумал о той колоссальной ответственности, которая легла на меня. Первым совершить то, о чем мечтали поколения людей, первым проложить дорогу человечеству в космос... Назовите мне большую по сложности задачу, чем та, что выпала мне. Это ответственность не перед одним, не перед десятками людей, не перед коллективом. Это ответственность перед всем народом, перед всем человечеством, перед его настоящим и будущим. Счастлив ли я, отправляясь в космический полет? Конечно, счастлив. Ведь во все времена и эпохи для людей было высшим счастьем участвовать в новых открытиях.

Сейчас до старта остаются считанные минуты. Я говорю вам, дорогие друзья, до свидания, как всегда говорят люди друг другу, отправляясь в далекий путь. Как бы хотелось вас всех обнять, знакомых и незнакомых, далеких и близких! До скорой встречи!

Саня отступил от трибуны.

Первым неожиданно взорвалось криками и хлопками "школьное" крыло.

– Ура! Юрий Алексеич! Ура!

Саня смутился и покраснел, неловко махнул рукой и пошел за кулису. А я подумал: не потерянные люди эти мальчишки и девчонки. Почти как мы.

– Сейчас, – я снова завладел микрофоном, – Юрий Алексеевич Гагарин проедет на космодром, и вы увидите старт ракеты.

Я вытянул руку к фонтану и картонному макету. Люди заоборачивались, кто-то подсадил ребенка на плечо.

Слева очень вовремя показался древний ПАЗ с Саней, оранжево маячившим за грязными стеклами, прокатился за деревьями и съехал к бетонной чаше. Петр Игнатьевич выбежал к дверям, помог Сане выбраться и повел его к ракете.

– Сейчас, – мой голос зазвенел, – первый в мире космонавт как и пятьдесят восемь лет назад совершит свой первый полет. Конечно, это даже не реконструкция, но нам бы хотелось, чтобы вы почувствовали, что люди испытывали тогда, чтобы вы хоть немного прикоснулись к тому, чем мы все можем гордиться.

Саня в последний раз махнул рукой и скрылся за макетом.

– Сейчас взлетит, – произнес кто-то в толпе.

Без иронии. Без смешка.

На телефон мне пришла смс-ка от Петра Игнатьевича. "Все готово". Я проглотил комок в горле.

– Давайте хором, – сказал я. – Давайте скажем, как Юрий Алексеевич: "Поехали!".

– По-е-ха-ли! – с готовностью проскандировали люди.

Несколько шаров взмыли в небо.

Едва не выронив телефон, я отбил ответную смс-ку Петру Игнатьевичу. "Давай!".

– Поехали!

Под макетом вспыхнуло красное, а затем зеленое пламя. Оно выстрелило вверх. Ракета окуталась белым дымом. В следующую секунду Игорь ее повалил, и это осталось не замеченным, потому что даже у меня создалось впечатление, будто макет с ревом стартовал в космос на огненном столбе.

В небо, в небо, в небо.

Пуфф! Пуфф! Пуфф! Петарды, взмывая на двадцати-тридцатиметровую высоту, взрывались разноцветными брызгами. Огромные одуванчики вспухали и гасли, искры золотили бледную синеву небосвода, опадая дождем. Пуфф! – и новые цветы на несколько мгновений раскидывали отпечатывающиеся на внутренней стороне век ослепительно-яркие лепестки.

– Ура-а!

Я чувствовал радость людей, как свою собственную.

Мэр с охраной и депутаты принялись спускаться по лесенке с помоста. Куратор культурных мероприятий задержался, поглядывая на салют с непонятной кривой улыбкой.

– С Днем Космонавтики! – крикнул я в микрофон.

– Ур-ра-а! – поддержал меня народ.

Куратор, тридцатилетний лощеный тип с бесцветными глазами, подошел ко мне через несколько секунд, когда взлетали со свистом последние петарды, и, отвернув головку микрофона, вполголоса произнес:

– Константин Сергеевич, ну разве вы не видите, насколько ваше представление убого?

Урод тупой.

Я разжал кулак, только когда он ушел. Важный, уверенный, здорово располневший на должности за год.

Вечером мы все встретились у Петра Игнатьевича в его небольшой квартирке, уставленной пластиковыми макетами парусников, танков и космических кораблей. Рулоны чертежей, два книжных шкафа, плакаты с Гагариным и Терешковой, стол, переставленный от окна в центр комнаты. Стулья и табуретки. Желтый ковер с медведями на стене. Запахи табака, пыли и растений, чахнущих на подоконнике.

На столе – селедка и картошка, маринованные огурцы, хлеб, бутылка водки и желтое пятно от лампочки под абажуром.

Я взял слово.

– Петр Игнатьевич, ребята, – сказал я, подняв рюмку. – Сегодня все получилось замечательно! Наверное, за три года, это лучшее, что мы сделали. И пусть жлобы из мэрии утрутся! Как бы ни было, это наш праздник!

Петр Игнатьевич кивнул.

– Ура! – крикнул Леха.

Руки потянулись к центру стола, рюмки, словно спутники, вышли на орбиту и столкнулись в воздухе с хрустальным звоном.

Мы выпили.

– Было круто! – сказал блондинистый Семка и толкнул кулаком в плечо Саню. – Я почти поверил, что мы запустили его в космос.

– Я бы попробовал, – улыбнулся по-гагарински Саня. – Только летное осталось всего одно, под Самарой. Там, правда, лишь на Эйрбасы с Боингами учат.

– Жалко, что мы теперь не летаем, – вздохнул Игорь, накалывая картофелину, будто отправляя снаряд по навесной траектории.

– Полетим! – с уверенностью сказал я. – Хрен им всем, уродам.

Петр Игнатьевич пошевелил седыми бровями.

– А людей все меньше, – проговорил он. – Не интересно никому.

Все притихли. Саня посмотрел на меня.

– Потому что официоз! – с жаром возразил я. – В первую очередь это власти не нужно, вот она и старается из праздника сделать картон. А на следующий год увидите, сколько придет. Только не потому, что суббота будет, а потому что мы Саню-Гагарина запустили! И вообще классно все сделали!

– В следующий раз СК не дадут, – сказал Семка. – Его вроде продать хотят в Германию, какому-то коллекционеру.

Какое-то время мы молча ели.

Селедка с картошкой – вкуснотища! Еще селедка – жирная, какая надо, в масле. Я прикидывал, как быть со скафандром через год.

Может, этот выкрасть? Или купить оранжевой ткани, Игорюхина мать сошьет приблизительно похоже, прикрепим мотоциклетный шлем...

Лажа, конечно, будет.

– Слушайте! – сказал Леха, тряхнув крашеной челкой. – У меня есть контакт во Львове, так он говорит, что у них там в цехах автобусного до сих пор ЛАЗ, возивший Гагарина с Титовым к стартовому столу на Байконуре, стоит. Круто, да? Его бы как-то к нам переправить!

– Не выйдет, – качнул головой Петр Игнатьевич. – Даже если автобус получим за бесплатно, просто не потянем транспортировку. Наверняка он не на ходу и начисто проржавел. Нет, никто не вложится.

Я скрипнул зубами.

– Суки!

От удара кулаком подскочила вилка. Саня вздрогнул. Петр Игнатьевич, подобрав куском хлеба масло на тарелке, слабо улыбнулся.

– Константин, не надо бороться с ветряными мельницами.

– Так это же всюду, Петр Игнатьевич! – сказал я. – Вроде все можно, а ничего нельзя! На гей-парады деньги есть, а на День Космонавтики нет! Пособия есть, а работы нет! И все дружно идут в задницу! Спросите вон Семку, чему нас учат. Как соблюдать корпоративную этику, следовать должностным инструкциям, топить соперников и конкурентов и парить всем мозги. Все! Мы выйдем из колледжа первостатейными болванами. – У меня стиснуло горло. – Не хочу! Мы же люди, а не скоты.

– Саша, налейте по второй, – попросил Петр Игнатьевич.

– Не вопрос.

Саня поднялся и понес бутылку над рюмками. Буль-буль-буль. Буль-буль-буль. Отрава доходила до краев.

– Я хочу сказать вам, ребята, – Петр Игнатьевич блестящими глазами посмотрел куда-то над нашими головами, – хочу сказать вам... – Он поднял рюмку, и все мы последовали его примеру. – Вы – славные. Вы как мы в свое время, вы идете в жизнь не за деньгами, а, не знаю, за светом, что ли... за идеями, за правдой, за возможностью гордиться своим прошлым, стремитесь в будущее. Но, думается, нынешние времена такого не приемлют. Они жестокие и слепые. Потребительские времена. Я-то уже динозавр, а вы... Вы, если не остановитесь, наживете себе только неприятности. Увы, я знаю, что говорю, поэтому от всей души желаю вам примирения с действительностью.

Петр Игнатьевич опрокинул водку в рот. Он сморщился, мы озадаченно переглянулись. Никто за такое пожелание пить не стал.

– Петр Игнатьевич, – обиженно сказал Леха, – уж лучше за космос, что вы нас...

– Кончился космос! – повысил голос Петр Игнатьевич. – Компетенции утрачены, корпуса распилены, документация – в пыль, в пепел. Вы ничего не знаете, ребятки.

Кадык у него дернулся под складками кожи.

– Мы проиграли.

– А я пока жив, – сказал я. – За космос!

– За космос! – хором прокричали Семка, Саня, Игорь и Леха.

Столкнулись рюмки.

– А через месяц, восьмого, день памяти и скорби, – сказал я. – Мы и к этой дате тоже что-нибудь придумаем. У меня на планшете есть кадры кинохроники. Можем сделать под них пикет памяти, в военной форме...

– Девятое, – негромко сказал Петр Игнатьевич. – Раньше праздновали девятое.

– Почему? – удивился Игорь, который ходил у него в негласных учениках. – Война же кончилась восьмого.

– Девятого.

Петр Игнатьевич поднялся, обошел стол, покопался в нижнем ящике комода, втиснутого в пространство между стеной и книжным шкафом, и извлек на свет небольшой, но пухлый блокнот. Оказалось, это маленький настенный календарь. Я, правда, подумал про "Библию" карманного размера, которую на железнодорожном вокзале раздают всем желающим то ли баптисты, то ли евангелисты, то ли какие-то сектанты с пожеланием прикоснуться к великой мудрости. Она примерно такая же толстая.

– Вот, – Петр Игнатьевич выложил календарь на стол и накрыл его ладонью. – Только я хочу, ребята, чтобы вы хранили это в тайне.

Мы сгрудились вокруг. Я привстал и случайно боднул абажур. Световое пятно заплясало по тарелкам.

– А что здесь такого-то? – спросил Леха.

– Да, Петр Игнатьевич, – поддержал его я, – мало ли, кто во что верит и кто что считает. Сейчас вроде не диктатура.

Петр Игнатьевич вздохнул.

– Ребята, там, где победила ложь, правда всегда будет самым страшным оружием. Поэтому за нее убивают.

Я почувствовал холодок в районе солнечного сплетения. Семка неуверенно хмыкнул.

– Скажете тоже.

– Ну, может, не убьют. Пригрозят, лишат места в колледже, внесут в списки неблагонадежных. Посадят.

– Это же раньше...

Взгляд Петра Игнатьевича остановился на мне, и я умолк.

– Что вы знаете о девятом мая? – спросил он, не отнимая руки от календаря.

– Что и все, – сказал я. – Обычный день.

– А восьмое?

– Соединенные Штаты разгромили Германию. Высадились во Франции, Греции и Италии. Одновременно с англичанами освободили Бельгию, Нидерланды, Данию, Румынию, Польшу, Австрию, словом, все страны Евросоюза, и вошли в Берлин.

– А что мы?

– Мы?

– Да, мы, Россия, СССР.

– Ну, у нас был диктатор Сталин, мы с Гитлером заключили пакт о ненападении, и только в конце войны немного поучаствовали, потому что Сталин хотел создать видимость борьбы с фашизмом. Это в любой книжке написано.

– И в интернете, – сказал Саня.

Усмешка Петра Игнатьевича была горькой.

– Вот как. Ну, да, этого, наверное, и следовало ожидать... – непонятно сказал он. – Так может мы и в космос не летали?

Мы шумно запротестовали.

– Летали!

– Сначала спутник, Белка и Стрелка, потом – Гагарин.

– Мы первые были!

– Космос – наш!

Семка даже слюной в меня плюнул, крича. Я чуть не дал ему подзатыльника, но сдержался перед Петром Игнатьевичем.

Он смотрел на нас с тихой радостью, которая лучиками морщинок разбегалась от уголков глаз. Седой, сутулый человек, два месяца преподававший у нас основы физики и уволенный в связи с сокращением учебной программы.

Только мы, будущие менеджеры, сотрудники клиентских отделов и мерчендайзеры, успели к нему прикипеть.

– Хорошо, – сказал он со смешком, но сразу посерьезнел, – верю, космос был. Тогда и вы верьте мне. Книги о той войне почти все изъяты, а статьи в интернете, я думаю, или удалены, или подправлены. За Гагарина, ребята, тоже возьмутся, и сделают все, чтобы мы забыли и его, и его полет. И Белку со Стрелкой. Исказят, изоврут, измажут ложью, вывернут наизнанку. Окажется, что никто не летал, все подстановка, все фикция.

– Но зачем? – спросил Саня, сняв вопрос у меня с языка.

– Затем, что это делает нас сильными. Когда ты знаешь историю своей страны, ты знаешь, зачем живешь. Знаешь, куда идти. О чем мечтать. Кем гордиться. Знаешь, что ты не один в поле... – Петр Игнатьевич убрал руку с календаря. – В общем, смотрите. Девятое мая...

Он отступил, отвернулся к окну, словно ему было не интересно наше жадное шуршание пожелтевшими листками.

Перед моими глазами мелькали дни.

Первое февраля. Образование Киргизской АССР. Семнадцатое февраля. Цифры – красным. Воскресенье. 30 лет со дня гибели Вали Котика. Тринадцатое апреля. "Челюскин" во льдах.

Это был какой-то другой мир, притягательный, давно утраченный, живущий своим причудливым временем.

Я дал себе слово, что обязательно изучу его весь.

Игорь, торопясь, перелистнул весь май, попав на лист с шестым июня, днем рождения Пушкина. Сто семьдесят пять лет в семьдесят четвертом.

– Блин, назад, – прошипел Семка.

– Знаю.

Игорь зашелестел бумагой, мелькнуло четырнадцатое число мая, кажется, с детьми на осле или ишаке, а потом мы уставились на воина, держащего красный флаг с подписью ниже: "Праздник Победы".

Май, девятое. Четверг.

– Это что, наш праздник? – спросил я.

Петр Игнатьевич задернул занавеску и обернулся.

– Наш, Константин. День Победы. Самый что ни на есть. Потому что это мы разгромили Германию.

– Мы?

– Как мы могли? – засомневался Саня. – Ведь американцы...

– Да, – поддержал его Леха, – была же Сицилия, высадка в Нормандии, потом Маркет-Гарден, Арденны. Или не было?

– Как вы хорошо знаете не свою историю, – усмехнулся Петр Игнатьевич. – Все это было, только не в тех масштабах, что вам известно. И, вообще, я бы не стал относить это к славным страницам военной летописи. Хребет фашизму сломали мы, наши прадеды и прабабки. Своими жизнями, своей стойкостью, своей верой.

– А как же американский флаг на Рейхстаге? – спросил я.

– Американский? Раньше там был наш.

Петр Игнатьевич сел, перелистнул страницы календаря куда-то на июнь. Мы расположились вокруг.

– Ребята, – сказал он, – это на самом деле опасное знание. Ему не обрадуются ни в колледже, ни во властных структурах. Но это правда, какой я ее знаю. Подумайте, стоит ли мне рассказывать ее вам.

– Да, – за всех сказал я.

Мы расстались пришибленные, контуженные рассказом, по которому выходило все не так, как было в интернете и в телевизионных фильмах. Разошлись молча, пряча друг от друга глаза, словно были виноваты в своем незнании.

Я выгреб последние деньги и заплатил за проезд в маршрутном такси. Правда, долго не выдержал, попросил остановить через квартал и пошел пешком.

Слезы душили меня.

Двадцать семь миллионов! Суки, сволочи, фашисты! Двадцать семь! И никто уже не помнит! Никому не интересно.

Твари!

Я представлял тех, кто это сделал со мной, со всем городом, со всей страной, и мне хотелось рвать их зубами. Но они ускользали, будто тени, и меняли лица, приобретая черты то мэра, то куратора культурных мероприятий, то президента Соединенных Штатов, то принимали форму бесконечного офиса со стучащими по клавиатурам работниками.

Горло стискивало.

Двадцать второе июня. Первый день Войны. Четыре утра. Брестская крепость. Бомбежки Киева, Севастополя, Риги.

Первые жертвы. Первые военнопленные. А дальше, дальше...

Я сжал кулаки. Из груди моей вырвался стон, полный отчаяния и боли. Я свернул в первую попавшуюся арку и скрючился там, в темноте, у воняющего мусорного контейнера, стуча костяшками в шершавую штукатурку невидимой стены.

Я мысленно перечислял за Петром Игнатьевичем города: Ленинград, Ржев, Курск, Орел, Ковель, Смоленск, Шяуляй...

Жгло глаза.

Мне казалось, что сквозь меня идут бесконечные колонны по пыльным летним дорогам, я лечу на бреющем, я грудью ловлю цепочку трассирующих пуль, меня засыпает землей, снегом и давит гусеницами танка, я горю и умираю, и снова встаю, и хриплю, и давлюсь кровью, меня несут, я тону, какая-то девчонка бинтует мне голову, в моем животе – дыра, отдача противотанкового ружья с размаху бьет в плечо.

Одесса, Тернополь, Киров, Харьков, Москва...

Голос Петра Игнатьевича звучал во мне: "Были захвачены Литва, Латвия, Эстония, Белоруссия, Молдавия, большая часть Украины. Это которые сейчас независимые. А тогда наши, наши! Сотни тысяч людей были угнаны в Германию. Миллионы оказались на оккупированных территориях. Очень тяжело было, ребята. Очень. Но выстояли. В сорок первом выстояли, когда, казалось, нет уже ни сил, ни возможностей выстоять. Зубами цеплялись за свою землю. Жили ненавистью и будущей победой. Намертво встали под Москвой! Намертво встали за Ленинград! Девятьсот дней держались люди в блокаде, в голоде, в холоде, под постоянными бомбежками.

И твари дрогнули!

Зимой сорок второго-сорок третьего для них случился Сталинград. А потом были Курск и битва за Днепр, и мы медленно, но неумолимо погнали фашистов назад, дом за домом, километр за километром, город за городом освобождая свою страну, чтобы в сорок пятом прихлопнуть гадину в самом ее логове.

Девятого мая..."

За моей спиной кто-то выбросил пластиковый мешок в контейнер, и я взял себя в руки и выбрался из арки. Выпрямился, вытер глаза.

Все, хватит ныть.

Костяшки были в крови. По темному небу плыли темные облака. Горели редкие фонари. В окнах домов изменчивым светом мерцали телеприемники.

Посасывая разбитые пальцы, я подумал, что надо что-то придумать на девятое мая, чтобы показать людям, какой это на самом деле день.

А то – восьмое...

День памяти вместо Дня Победы.

"Проснитесь! – чуть не крикнул я окнам. – Мы еще не проиграли! Пока помним, мы... Я еще не сдался и не дам сдаться вам всем! Мы брали Берлин! Мы, а не американцы. Нарисовали флажок, перерисовали... А победители – мы! Слышите?"

– Костик! – встретила меня мать в прихожей. – Что ты так поздно?

Под ее чуть рассеянным взглядом я скинул ботинки, снял куртку и, пряча разбитые костяшки в кармане, завернул в ванную.

– Разбирали полеты у Петра Игнатьевича, – сказал я оттуда.

– Ей-богу, зачем вам это? – возникнув в дверном проеме, покачала головой мать.

Она подала мне полотенце.

– Потому что День Космонавтики, – сказал я.

– Будто других дней нет!

– Это же наш праздник, мам!

– Это понятно, – мать, послюнявив пальцы, вытерла мне грязь на скуле под глазом. – Весь измазался со своими полетами.

– Люди должны помнить.

– Заботливый какой! Иди ешь.

– Я не голоден.

– Поговори мне! – мать стукнула меня пониже спины. – Вымахал, а ума нет. Живо! Третий раз уже разогреваю.

– Сейчас.

Я сунул голову под струю холодной воды.

На кухне за столом в своем любимом углу сидел отец, водя пальцем по планшету. Небритое лицо его кривила усмешка.

– Привет, – сказал я ему.

– Здорово! – отец бросил на меня взгляд. – Свежую серию "Сомбалины" пропустил. Слушай, хорошая серия.

– По тридцатому разу одно и тоже.

Я сел напротив, повернувшись спиной к работающему телевизору, взял из корзинки кусок пшеничного. Мать налила мне миску супа и поставила в микроволновку.

– А вот не скажи! – возразил отец, выключая планшет и наклоняясь ко мне. – Там Ле Патр, француз, толстый такой, задумал комбинацию, как развести семейство на "бабки". Он нанимает одного мужика, бывшего военного, чтобы тот проник в дом и выкрал договор, который Кирилл заключил с Пауэром...

– Па-ап, – протянул я.

– Что?

– Он посмотрит, если ему надо будет, Витя, – сказала мать, потрепав меня за плечо. – Пусть поест.

– Пусть, – согласился отец. – Но эти фейерверки его до добра не доведут.

Звякнула микроволновка.

– Это был запуск, – сказал я, убирая руки, чтобы мать поставила на стол пышущую паром миску. – На День Космонавтики.

– Видел. Показывали по городскому каналу.

– Ну и? Круто же! – сказал я, кусая хлеб.

Отец посмотрел скептически.

– Девку бы нашел!

– Он найдет, найдет, – сказала мать, оглаживая мне челку.

Я мотнул головой и уткнулся в миску.

Несколько секунд я усиленно работал ложкой, выхлебывая суп, вылавливая куски жирного мяса и заедая их хлебом.

Телевизор за спиной напористо предлагал то прокладки, то шоколадные батончики, то средства от простуды.

– А пальцы где оббил? – спросил отец.

– На празднике, – соврал я.

– Я вот понять не могу, на хрена это вам сдалось?

– Это же ради памяти.

– И чего эта память? К чему она? Она что, делает нашу жизнь лучше? От десятка петард, взорванных над парком, что-то изменилось в стране? Нет, сын. Человеку нужны две вещи: работа и семья. Все! А там уже появляются и комфорт, и всякие прибамбасы, облегчающие существование, всякие посудомойки, хлебопечки, компьютеры.

Я поднял на отца глаза. Располневший, лысеющий в свои сорок два, он уже снова что-то смотрел с планшета.

– Этим нас и купили, – сказал я.

Отец причмокнул, словно ожидал этой моей реплики.

– В тебе сейчас говорит обыкновенный юношеский максимализм. Болезнь личностного роста. Ты превращаешься из ребенка во взрослого, происходит ломка поведенческих стереотипов и мироощущения, которая характеризуется отторжением родительского авторитета. Так ты ищешь самостоятельности и своего места в жизни. Это нормально, Костя. Здесь все написано.

Он развернул ко мне планшет.

– Пап, – я закрыл статью, рыжие буковки ладонью, – я говорю о другом! Я о том, что мы променяли свое прошлое на это...

Я замялся, не зная, как сказать, чтобы прозвучало не слишком грубо. Не дерьмо же!

– Болото, – подсказал отец.

– Да!

– Костик, ты не прав, – сказала мать. – Я пошла в гостиную, скоро "Все начистоту" начинается. Не хочу пропустить.

Она вышла из кухни, шлепая тапочками по ламинату.

– Дурак ты, Костя, – сказал отец.

Я отставил тарелку.

– Пап, ты не понимаешь...

– Вкусно? – перебил меня отец.

– Да, но это...

– А мог перебиваться с хлеба на воду. В нашей жизни нет ничего плохого. Обычная жизнь. Все люди так живут.

– А космос? – спросил я.

Несколько секунд отец, подняв голову, смотрел в телевизор, на котором, судя по звукам, что-то чавкало, фыркало и смешно пищало. Не обернуться и не посмотреть, что там такое, было невозможно.

Оказалось, какая-то многоножка жрала чипсы.

– Знаешь, что? – сказал отец, когда многоножку сменила реклама подгузников. – Космос надо оставить специалистам. Это их работа.

– А мы? Кто тогда мы?

– Люди. Я – оператор насосной станции. Ты – будущий менеджер. Мама у нас – замечательная домохозяйка и волонтер.

– Но для чего мы тогда живем, если никуда не стремимся? – крикнул я.