Текст книги "День Космонавтики(СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– А вот этот вопрос – не правильный. Почему? Потому что он подразумевает поиск цели. Но это все равно, что искать смысл в отливе, восходе солнца или ветре, качающем деревья. Какой смысл в реке? Вот вы капля, Константин. Какой для вас смысл?

– Смысл – попасть в море, – сказал я.

Преподаватель улыбнулся.

– А какой для вас, капли, смысл в море? Молчите? Вы его не найдете и не поймете. Почему погибли одни цивилизации и возвысились другие? Почему и те погибли в свою очередь? Почему мы двуполы? Или почему вы думаете так, а не иначе? Нет ответа. Но для экономики он хотя бы просматривается. Это рост личного и мирового благосостояния. Если уж совсем понятными словами – чтобы всем было хорошо. Надеюсь, Константин, я доступно объяснил, для чего вы учитесь и вообще существуете?

– Чтобы мне было хорошо?

– Именно. А теперь вернемся к нашим э... графикам.

Виктор Афанасьевич, посчитав разговор оконченным, вернулся к доске.

– Вот вроде правильно все сказал, – наклонился ко мне Леха, – а все равно подвох чудится. За счет чего всем хорошо? А конкуренция? А инфляция?

– Здесь не это главное, – прошептал я.

– А что?

– Ни космос, ни память в таком случае не нужны. Сиди, копи личное благосостояние, жри с корыта.

Я достал клей и карточку.

– Костя, – выдавил Леха.

– Не ссы.

Я приклеил карточку на жесткую деревянную спинку скамьи. От доски Виктору Афанасьевичу все равно видно не было.

Сексуальное воспитание я промотал.

Съездил до Северного рынка и пешком пошел к дому. Присматривался к тумбам и столбам. Не удержался и шлепнул карточку на пластиковую девчонку, зазывающую в стриптиз-бар.

Настроение было паршивое.

Ведь, в сущности, если подумать, наши предки воевали именно за то, чтобы нам жилось хорошо. Чтобы вообще жилось.

И вот я, я живу. Не голодаю. У меня есть отец и мать. Есть телевизор и интернет. Есть куча всякого дерьма, которая составляет мой быт, мои интересы, всю мою жизнь. А ощущение такое, словно я всем этим их, застреленных, замученных, разбомбленных, предаю.

Не затем живу. Не так.

Может, и куратор-то был прав – годимся мы только на убогие представления, на фальшивые полеты в петардном дыму.

Я забрел на спортивную площадку и, наверное, минут сорок смотрел, как малолетки гоняют мяч. Играли они бестолково, но азартно, двое были в сине-гранатовых футболках "Барселоны" и оба значились Месси.

– Бей!

– Куда ты бьешь?

– Пасовать же нужно!

Когда счет стал двенадцать-десять в пользу противников Месси, я вздохнул и поднялся. Хорошо им! Ни забот, ни тревог. Жизнь – как приключение.

Подумав, я приклеил карточку на боковину невысокой трибуны. Может прочтут. Хотя в школе им, наверное, уже промыли головы. Ах, эти американцы! Как высадились, как перемололи гитлеровцев в труху!

Я прижал к уху завибрировавший телефон.

– Костя, привет! – сказал Саня. – Мне тут Леха карточку показал. Крутая карточка. Только ты Петра Игнатьевича подставляешь.

– Каким образом? – спросил я.

– Ну, он же был против. Это вообще опасно.

– Саня, – сказал я, с трудом сдерживаясь, – в чем опасность? В том, что я знаю нашу историю, и хочу, чтобы ее знало как можно больше людей?

– Костя, блин! Есть официальная версия...

– Которая идет в задницу! – крикнул я и отключился.

Телефон захотелось грохнуть об асфальт.

Не ожидал такого от Сани. Эх, Гагарин, Гагарин. Перетрусил? Высок космос оказался? Карточка – это, конечно, не утвержденный в мэрии фейерверк. Страшнее.

Друзья-приятели. Друзья-предатели.

Сделалось вдруг чуть ли не до слез обидно. Мне же отвечать, мне, а они уже по кустам. Боятся, что и их потянут. Дружили, пиво вместе пили? А-та-та!

Тьфу, блин!

Кто еще потянет-то? Кому я нужен? Я же не террорист. Террорист-расклейщик, ага. Национальная угроза. Подлежу немедленному уничтожению, как только достану карточку.

Я и сам-то утром...

Нет, смешно на самом деле. Что я, действительно что-то противоправное делаю? Сколько людей по старинке объявления клеят? Тысячи. А мне, дураку, в этой толпе слежка мерещится. Петр Игнатьевич и запугал, кстати. Изымут, поймают, пропадешь...

В отместку своему страху я наклеил сразу пять карточек на длинный строительный забор, а потом еще на кабинку биотуалета.

Книжная лавка мигнула вывеской в арке, и я, не раздумывая, свернул туда.

Стеллажи, изгибаясь, с коротких ступенек по спирали вели в центр магазинчика к форпосту из стойки и допотопного кассового аппарата.

Для девушки, сидящей за стойкой с книжкой в руках, я, наверное, вынырнул слишком неожиданно, потому что она вытаращилась на меня как на привидение.

– Вы как вошли? – тихо спросила она.

– Ногами, – сказал я. – Там не заперто.

– Ой!

Девушка соскочила со стула и мимо меня, обмахнув полой светло-серой кофты, устремилась туда, откуда я пришел. Затем она вернулась.

– Извините, я думала, что закрылась.

– Так вы не работаете? – спросил я.

Девушка, беззастенчиво рассматривая меня, наклонила голову. У нее был высокий лоб и милое, чистое лицо. Я неожиданно вспотел. Вот так, подумалось мне, пропустишь урок сексуального воспитания, и сразу возникает желание.

Кошмар!

– Так что? – я припал к стойке, пытаясь скрыть напряжение внизу живота.

– А что вы хотели?

– Книжку.

Девушка очень весело рассмеялась.

– Понятно, что книжку. Какую? Детективную, фантастическую, научно-популярную? Может, какой-нибудь справочник?

Она зашла к себе в закуток, и мне стало легче. Брюк не видно, и хорошо. Что там звонко таранит ткань? Тьфу!

– Мне бы старую.

– О, это уже интереснее.

Девушка придвинулась ко мне, и ее светлые, ясные, смеющиеся глаза оказались сантиметрах в десяти от моих.

– Вас тянет на старушек?

Ее жутко, просто жутко хотелось поцеловать. Легонько укусить за маленькую, чуть оттопыренную нижнюю губу.

– Что? Нет! – возмутился я, осознав вопрос. – Я про книжку!

– Я поняла, – кивнула собеседница, улыбаясь и отклоняясь назад. – Хотите "Дикую охотницу"? Выпущена пять лет назад.

Она приподняла книжку, которую читала.

– Нет. Мне советской поры.

– Ой, таких уже и нет.

– Совсем нет?

– Сейчас посмотрю.

Девушка раскрыла лежащий на стойке ноут. Несколько минут она всматривалась в экран, постукивала по клавишам тонкими пальцами, а я любовался ее шеей, прядкой волос над ухом, ее сосредоточенностью и кожей в вырезе кофты и в расходящихся отворотах блузки.

– Нет, – приподняла она голову, – скорее всего, ничего нет.

– Вам не кажется это странным? – спросил я.

– Почему? Наверное, это просто не пользуется популярностью. Или, знаете, как будто вы совершили постыдный поступок, и вам не хочется о нем вспоминать. Возможно, что-то и есть в архивах, но не у нас.

– Все равно. Мне бы очень нужно историческую книгу.

Девушка снова нырнула в ноут.

– Нет, – сказала она. – Наверное, советским историкам не доверяли. Их книг нет вообще. Но у нас полно переводных. Вас какой период интересует?

– Сорок первый – сорок пятый.

– Мировая война?

– Да, – кивнул я, – здесь, у нас.

– Ну что вы! На нашей территории почти не было военных действий. У нас же был этот... Пакт! Недавно показывали сериал. "На востоке без перемен". Видели?

– А если нам врут? – спросил я.

Светлые глаза за линзами удивленно расширились.

– Зачем?

– Чтобы нечем было гордиться.

Я выложил на стол свою последнюю карточку. Девушка внимательно ее прочла.

– Это похоже на бред, – сказала она.

Я улыбнулся.

– Выпустите меня, пожалуйста.

– Ты!

Отец был в ярости.

Он застал меня врасплох и стоял передо мной, застывшим в прихожей, а в кулаке его краснела одна из моих карточек.

– Что это такое?

– Что?

– Это! – он кинул смятую карточку мне в лицо.

Я попробовал пройти в свою комнату, но отец загородил мне проход. Из-за его плеча выглянула мать:

– Костик.

– Что?

Наверное, я мог только это и повторять. В груди заныло.

– Ты не придуривайся! – покрасневший, мощный отец протянул руку, чтобы схватить меня и, наверное, вытрясти всю душу, но в последний момент не осмелился. – Ты знаешь, что это статья? Что ты сядешь за это?

Я снова хотел сказать: "Что?" и вовремя прикусил язык. Мотнул головой.

– Искажение истории, – прошипел отец.

– Я ничего...

– Ты расклеиваешь какую-то хрень!

– Это не хрень, это правда! – выкрикнул я.

– Костик! – снова выглянула мать, но отец оттер ее телом.

– Где доказательства? – спросил он, сверля меня потемневшими глаза. – Они у тебя есть?

– А ты не чувствуешь, что это правда? – проорал я.

– Да будь это хоть Святое писание! – заорал отец в ответ. – Полиция теперь имеет право тебя посадить! Ты о нас с матерью подумал?

– А космос? А Гагарин? Скоро и за это будут сажать?

– Тебе-то какое дело?

– Мне? Потому что это – мой космос! Это моя страна и моя история! И твоя, папа! Понимаешь? Она и твоя!

Отец набрал воздуха в грудь.

– Ты...

Он внезапно сник и отступил в сторону.

– Иди к себе. Интернет я обрубил и диски отформатировал. Все.

У двери в свою комнату я обернулся. Лицо отца было несчастным.

Утром мы с ним не разговаривали. Он быстро собрался и ушел.

А я пропустил первую пару, возясь с компьютером и восстанавливая операционную систему. По иронии судьбы, первой парой значилась "История мира".

Взяли меня на остановке.

Незаметный микроавтобус подрулил к скамейке, на которой я сидел, и из темноты салона выглянул спортивного вида мужчина в костюме.

– Константин Ломакин? – спросил он.

Я кивнул.

Мужчина поманил меня жестом. Круглое лицо его выразило досадливое нетерпение. Собственно, это выглядело настолько будничным и безопасным, что ноги сами повели меня к нему. Мало ли, заблудились люди, что-то такое думалось.

– Залезай.

Меня мягко подтолкнули в спину, я поневоле шагнул внутрь, и дверь клацнула, отрезая дневной свет. Почему-то только тогда мне и сделалось жутко. Страх накрыл с головой. Дыхание сперло. Я застыл, не в силах ни закричать, ни дернуться.

Тусклый плафон в задней части салона смутно обрисовывал подголовники и фигуры людей в масках с прорезями для глаз.

– Сюда!

Меня рывком усадили в кресло. Кто-то, нависнув сбоку, ловко пристегнул наручником мое запястье к подлокотнику.

– Побледнел что-то наш товарищ, – весело сказал этот человек и отвесил мне мощную затрещину.

Я не закричал. Я лишь выдохнул.

– Вы...

И тогда мне прилетело в скулу. Очки брызнули вниз. В правом глазу сразу поплыли круги, потому что боль была яркая и цветная. Я захлебнулся этой болью, как утопленник водой. Тень сзади поймала мое горло, а другие (третьи? четвертые?) руки ощупали ноги, подмышки, извлекли мобильник и ключи из карманов джинсов.

– Чисто, – сказал щупавший.

Мое бестолковое сердце гремело в ушах, куда-то торопилось, бежало и все не могло убежать.

Микроавтобус, дернувшись, покатил по улице, удаляясь от остановки. Одним глазом я видел, как в тонированном окне плывут дома.

Этого и следовало ожидать, подумалось мне. Раз мы не победили, раз победили другие...

– Н-на!

Носок тяжелого ботинка прилетел мне в голень, и я забыл мысль, я забыл вообще все, на мгновение с криком превращаясь в сгусток боли.

– Ах, как поет!

Жесткий, крепкий кулак пробил мне грудь, и я захрипел, сложился вдвое, утыкаясь лбом в чье-то колено.

Меня вздернули за шиворот. Яркий пучок света от миниатюрного фонарика ударил по глазам.

– Ну-ну-ну.

Хлопок ладонью по щеке по сравнению с предыдущими ударами был на удивление мягок, но именно он почему-то заставил меня рыдать. Я заморгал, подавился слезами и слюной, выплевывая боль сквозь дрожащие губы, а свет ползал по моему лицу, словно насекомое, и пытался убедиться в искренности.

– Что ж ты так, Константин Ломакин? – участливо произнес вставший напротив. – Тебя ведь еще бить и не начинали.

– За что? – спросил я.

Я не видел ничего и никого, только свет.

– Ой! А не за что, да?

Пятно света упало вниз, и я, поморгав, сквозь слезы разглядел, как оно зафиксировалось на красной, с черными буквами бумажке, зажатой в пальцах. "...Союз. 9 мая 1945 года..."

– Твое?

– Это же просто карточка.

– Кто еще их распространяет?

– Я один...

Закончить мне не дал удар в ухо, и в голове все поплыло, звеня и вспыхивая. За ухом или перед ним, кажется, что-то хрустнуло.

– Не ври нам!

– Я не вру! – прорыдал я. – Чего мне врать?

– Может, ты друзей своих выгораживаешь.

Микроавтобус кому-то требовательно бибикнул, в темных окнах мелькнуло низкое кирпичное здание.

– Не выгораживаю я никого!

– Да?

Короткий удар, и нос мой брызнул кровью. Но мне показалось, что он взорвался. Горячее потекло с губы вниз. Кап-кап-кап.

– А-а... кхо-кха...

Я закашлял, пачкая кровью руки.

– Угомонись, – сказали мне и сунули в пальцы какую-то тряпку. – Вытри сопли. И все, парни, хватит с него пока.

Я прижал тряпку к лицу. Микроавтобус повернул. Меня замутило, и я едва не сполз на пол. Впрочем, наручник на запястье не дал мне этого сделать.

– Голову выше, – кто-то грубо вздернул мой подбородок.

В салоне потемнело – мы въехали то ли в арку, то ли под мост. Потом оказались в тени мрачного, похожего на фабричный корпус здания.

– Выгружаем.

Дверь с грохотом ушла в сторону. После темноты салона даже серый, задавленный высокой стеной свет ослепил меня. Я съежился на сиденье.

– О, парень проникся, – весело сказал кто-то.

Возможно, тот, кто заметил, что я хорошо пою.

Наручники отщелкнули, и меня подхватили, заламывая руки за спину. Соображать я не соображал ничего. Только перебирал ногами. Тряпка упала. В носу хлюпало. Лицо казалось резиновым и распухшим. Голова звенела.

– Бегом!

Тесной группой мы пересекли плохо заасфальтированный двор от фабричного здания к низкой кирпичной постройке без окон.

Один из группы стукнул кулаком в железную дверь, она открылась, и меня спустили по узким ступеньками в руки ожидающих.

– Он ваш, – сказали над моей головой.

Кап-кап – капала кровь.

Очнулся я в полной темноте.

Под телом обнаружился тонкий матрас, подушки не было. Слева – пустота, справа – шершавый бетон стены. От стены веяло холодом. С изножья волнами наплывали запахи сырости и загаженного туалета.

Я попытался приподнять голову, и боль выстрелила в затылок, как киллер, дождавшийся нужного момента.

Вот же...

Я упал навзничь и перестал шевелиться. Потом, вспомнив про разбитый нос, ощупал его рукой. Пальцы наткнулись на корку подсохшей крови.

Поклеил карточки...

Меня вдруг разобрал смех. Это было смешно, дьявол, сука, это было смешно. Целое спецподразделение в микроавтобусе!

Я – террорист, честное слово. Наверное, взорвал чертову кучу мозгов.

Но еще смешнее, что человека, оказывается, можно подсадить к себе в автомобиль, и он исчезнет, пропадет, будто его и не было.

Нет, меня должны искать!

Леха, Семка, Саня, Игорь. Руководство лицея. Родители. Или их всех уведомили, что я подозреваюсь в противоправной деятельности и в интересах следствия мое местонахождение не подлежит разглашению?

Я задрожал.

Холодно. Из одежды на мне были только трусы, все остальное исчезло и, возможно, уже сожжено. Почему? Чтобы обо мне не осталось даже памяти.

Я закашлялся, и боль станцевала по груди острыми пятками. Я скрючился, но лучше не стало. Слезы потекли из глаз.

– Уроды, – просипел я, размазывая жгучую влагу по лицу, – сволочи и уроды.

Потолок вдруг вспыхнул ярким белым светом, и мне пришлось зажмуриться и закрыться ладонью. Постепенно из слепящей белизны сформировалось пространство, которое состояло из унитаза, койки и промежутка между койкой и стеной с дверью в виде отправного или конечного пункта. Войти-выйти.

Камера. Одиночная. Может быть, карцер.

Я, простонав, сел. Дверь открылась. На порог ступила подтянутая фигура в синей униформе с дубинкой в руке.

– К стене, – сказала фигура.

– Что?

– К стене, и руки – за спину.

– Я – ученик колледжа...

– К стене! – рявкнула фигура.

Я кое-как поднялся. На ногу, в голень которой пришелся удар ботинка, наступать было больно. Горячим лбом – в холодный бетон.

– Руки!

Фигура надвинулась, щелкнули металлические наручники на запястьях, дубинка дважды прошлась по лопаткам.

– Что вы де...

Удар по шее меня заткнул.

– На выход.

Фигура посторонилась, открывая мне путь из камеры. Я побрел, припадая на правую ногу и плечом придерживаясь стены.

– Живее!

Удар по бедру заставил меня вскрикнуть. Охранник, поймав за волосы, не дал мне остановиться, подтолкнул вперед.

– Вперед, сука!

Мы выбрались в узкий коридор с лампами дневного света под сводчатым потолком. Голые серые стены и веселая оранжевая и желтая плитка на полу. Это я смог разглядеть и без очков.

– Прямо.

Я пошел прямо, чувствуя, как хлюпает в носу, как греется, горит огнем, словно оттаивая, щека. Странным образом, я почти ни о чем не думал. Я проживал и переживал свое состояние, лишь мимоходом отмечая, что захожу из-под света одной лампы в свет другой.

– Направо, – скомандовал охранник.

Я повернул.

Коридор расширился, метрах в десяти забирались под свод и пропадали вверху ступеньки лестницы.

Помещение было без окон.

Пустое, оно показалось мне то ли приготовленным для ремонта, то ли только что отремонтированным. В углах громоздились банки и ведра. Полосой, расстеленный, у дальней стены лежал целлофан. Светила лампа с отражателями.

Меня усадили на привинченный к полу стул без спинки, еще одним наручником пристегнули за щиколотку к ножке, и оставили одного.

Охранник на прощание ткнул дубинкой в бок.

– Сиди тихо.

Вторым предметом мебели в помещении был стол, а третьим и последним – стул с высокой спинкой, который составлял со столом гармоничную цветовую, светлого дерева пару.

Я вдруг почему-то с уверенностью подумал, что меня взяли по ошибке. Да, это разъяснится! Сейчас со мной побеседуют, и мы даже посмеемся вместе: ах, какие глупости, мелочи, какая-то карточка, вы просто оказались похожи на злодея, Константин.

Ха-ха-ха.

Я усмехнулся, тревожа щеку. Нет, я, конечно, представлял себя бесстрашным героем, но моя героика не шла дальше мысленной забавы и желания при первой же опасности кинуться в кусты. Герой, герой...

Может быть этого и боялся отец?

За спиной скрипнула дверь, но оглядываться я не стал. Человек, посвистывая, обошел меня и сел за стол. В руке его была бутылка с водой.

– Значит, вот ты какой, – сказал он, откинувшись на спинку.

Несколько секунд он разглядывал меня, видимо, ожидая, что я заговорю первым, начну требовать или жаловаться. Я молчал.

Мужчине было за тридцать. Он был невысок. Видел я его не четко, но лицо, удлиненное, с высоким лбом, рыжеватыми усами и светлыми внимательными глазами, на мой слепой взгляд, располагало к себе.

– Ничего не хочешь мне сказать? – спросил он.

– А что говорят в таких случаях? – спросил я.

Мужчина коротко улыбнулся.

– В таких случаях обычно произносят: "За что? Я же ни в чем не виноват!".

– Меня избили, – сказал я.

– О! Это вторая по популярности фраза, – мой собеседник свинтил крышку с бутылки. – А третья: "Выпустите меня отсюда!".

Он отпил и протянул бутылку мне:

– Хочешь?

Я привстал, но мужчина наставил на меня палец:

– Не так быстро.

– В каком смысле?

– В смысле, что вода – это награда. Что ты щуришься?

Я сел, звякнув наручниками.

– Очки потерял.

– Ну, это объясняет твой вид.

Мужчина, расстегнув пиджак, пересел на столешницу. Во второй руке его появился платок, который он смочил водой из бутылки.

– Что я думаю, – сказал он, наклоняясь и касаясь платком моей щеки, кожи под носом, – когда тебя брали, ты потерял очки. А потом, когда вели, в силу своего не очень хорошего зрения, ты упал. Упал неудачно. Ты же видел ступеньки? И узкий коридор. Во-от.

Я втянул воздух сквозь зубы – было больно, но одновременно касания влажной ткани приносили мне некоторое облегчение.

– Ты разбил нос, приложился о бетон скулой, расцарапал лоб, что-то, видимо, еще повредил, поскольку был в наручниках...

– Это неправда!

– А что такое правда? Ты видишь здесь кого-то, кто подтвердит твои слова? – Мужчина оглянулся. – Никого нет. Да и не интересно никому, что ты скажешь. Били тебя? Нет. Зачем это надо? Ты кто? Никто. Ладно...

Он показал мне платок с мазками вытертой крови, сложил его и снова пересел за стул. Улыбка пропала с его лица. Он выложил на стол одну из моих карточек.

– Что это?

– Правда, – сказал я.

– Да? – удивился мужчина и зачитал, насмешливо выделяя голосом отдельные слова: – "Великая Отечественная Война. 22 июня 1941 года – вероломное нападение гитлеровской Германии на Советский Союз. 9 мая 1945 года – взятие Берлина, разгром гитлеровской Германии войсками Красной Армии. Цена была велика, но мы победили! Мы!". Ай-яй-яй! Это правда?

– Да.

– Что-то я ни разу не слышал о такой правде. Но это и не важно. Важно, откуда ты это узнал, и сколько человек это делали.

– Я сделал это один.

Мужчина долго смотрел на меня.

– Ты думаешь, тебя спасут? – спросил он, и глаза его стали холодными. – Что сюда ворвутся адвокаты, правозащитники, какая-нибудь группа спасения? Ты не вырос из детского возраста? Очнись, парень! Как расположенный к тебе человек советую чистосердечно во всем признаться и сдать всех своих приятелей.

Я скрючился на стуле и не ответил. Мужчина подвинул бутылку на край стола.

– Пей.

– Спасибо.

Я взял бутылку обеими руками. Простая вода вдруг показалась изумительно вкусной, лучше соков, лимонадов и пива.

– Видишь, я проявил по отношению к тебе доброту, – сказал мужчина. – На добро, если ты воспитан, как полагается, надо отвечать добром. Поэтому я жду от тебя ответной услуги. Кто делал карточки?

Я вернул бутылку на стол.

– Я один делал. Дома.

– Ну, это мы выяснили, только, вот незадача, кто-то диски твои отформатировал. Не знаешь, кто бы это мог быть?

Я промолчал. Мужчина налег на стол, и тот скрипнул под его тяжестью.

– А может ты думаешь, что ты герой? – спросил он. – Поверь, многие так думали и ошибались. Потом ссали кровью и недосчитывались пальцев. Или находили конец в яме, в лесу. Ничего романтического и возвышенного в таком фальшивом героизме нет. Сначала человек сопротивляется, потому что полон дурацких иллюзий о собственной значимости, о драгоценности своей жизни, ему мерещатся какие-то идеалы, отживающие понятия о чести, достоинстве, дружбе, памяти, потом вместе с понятиями начинает отживать он сам. А ты еще совсем молод. Подумай, зачем тебе это надо? Мы ведь тебя все равно сломаем, возможно, превратим в инвалида. Твоим отцу и матери, думаю, не очень-то нужен сын-инвалид.

Я всхлипнул.

– Видишь? Это не добрая сказка и не романтическая история, – сказал мужчина. – Я полагаюсь на твое благоразумие. Скажи мне, сколько вас в группе?

Я поднял на него мокрые глаза.

– Да я один все сделал!

– А календарь? Маленький такой, с ладонь, календарь? Кажется, семьдесят четвертого года.

– Нашел.

– Где? В книжной лавке?

Я мотнул головой.

– У мусорных контейнеров, давно, с неделю назад.

– Кто-то выбросил? – удивился мужчина.

Я пожал плечом.

– А может ты на чудо надеешься? – спросил он меня. – Что вдруг – трах-бах! – и меня на благодушие потянет? Или что я сделаю скидку на твой возраст? Ай-яй, мальчик маленький, невинный, восемнадцать лет всего. Ну!

Он хлопнул по столу ладонью.

– Я же признался уже! – скрючился я.

Внутри меня все тряслось и ходило ходуном, ныло, кружило и сжималось от боли. Хотелось в туалет.

Я все меньше понимал, чего от меня требуется. Чтобы я оговорил Семку, Саню, Лешку, Игоря и Петра Игнатьевича? Но они здесь совсем не при чем.

А карточки – ладно, карточки мои...

– Ты меня на крик не бери, – сказал мужчина, привстав. – Ты чего добиваешься? Чтобы я озверел? Я озверею.

– Я же только карточки... – простонал я.

– И чего тебе не хватало? Небедная семья, отец – оператор насосной станции, мать – домохозяйка, учёба в престижном колледже. Перспективы! Выучился бы, уехал на стажировку в Штаты, глядишь, приметили бы такого головастого, как ты, парня, остался бы там, в раю.

– Но получается, что победили-то мы, а не американцы.

Мужчина помолчал. Мне было не видно, какое выражение сложилось на его лице, я заметил только, как криво встали его усы.

– Парень, тебе-то какая разница? – спросил он.

– Ну, просто... – несколько секунд я подбирал слова. – Мы – другие, не такие, как нам рассказывают. Лучше. И у нас есть, чем гордиться. Мы были Советский Союз, и мы победили в Великой Отечественной. А у нас все это отнимают, словно мы не достойны этого. Словно мы какие-то идиоты. Скоро и космос отнимут, и Гагарина.

– И что?

Я посмотрел на мужчину.

– Кто мы будем тогда?

– Люди. Граждане Европы, члены общей европейской семьи. Зачем нам выделяться, парень? Нахрена нам эти имперские замашки? Первые, вторые...

– А американцам зачем?

Мужчина вздохнул.

– Я смотрю, ты упертый. Я-то думал, что ты по глупости карточки рисовать начал, а ты, оказывается, убежденный борец. Революционер!

– Но это же правда!

– Ты вот ни хрена не поймешь, но я тебе скажу. Правда эта никому не нужна. Ее ни к чему не пристроишь. Спроса на нее нет, перевожу на понятный ученику экономического колледжа язык. Ты жил без правды восемнадцать лет, плохо тебе было? Страна живет без нее третье десятилетие, и что? Не развалилась, не рассыпалась. Американцы доллары отстегивают, чтобы так продолжалось и дальше, чтобы мы не возомнили себе и не полезли голой задницей со своими замашками менять мир.

– Но правда...

– Это из тебя выбьют, – пообещал мужчина.

Он вышел тихо, я даже не уловил щелчка замка.

Меня били втроем.

Я обнаружил, что через какое-то время невозможно ни кричать, ни стонать, ни дышать, ни жить. Ты превращаешься в сгусток боли, который и становится твоим телом, твоим адским домом, покинуть который тебе давать не собираются. Мне выбили два зуба, сломали ребро и вывернули из сустава плечо.

Уже с потерей зубов я был готов отказаться от своих заблуждений, признаться во всем, что необходимо, и пообещать, что никогда, никогда больше...

Им было мало.

Вернее, трем моим мучителям было решительно безразлично, что я бормочу разбитыми губами, на что я согласен и в чем готов поклясться. Они методично превращали меня в фарш, они выбивали из меня все человеческое, проявляя, раскрывая скулящее, хрипящее, ползающее в собственных соплях животное существо.

Они, как истинные профессионалы, художественно показывали мне меня. Какое я дерьмо. Не героическое, вонючее, слабое.

Но мне не было стыдно ни за слезы и слюни, ни за выплевываемые слова, ни за "Простите! Простите меня!", ни за "Я все, что угодно...", ни за "Пожалуйста!".

Когда тебя убивают, не думаешь о стыде.

Единственное, что каленым гвоздем сидело в моей голове, было не проговориться насчет ребят и Петра Игнатьевича.

Карточки – я. Календарь – я. Плохой асфальт – я. И клещей, и саранчу, и раннюю весну – я. Один я. Всюду.

Впрочем, они не обращали внимания.

Зато когда тебя валят на койку в камере и закрывают за собой дверь, несколько мгновений испытываешь райское блаженство.

Ни с чем не сравнимое.

Правда, за этим мгновением следуют другие, полные отложенной боли, и ты трясешься, крутишься на месте, воешь, кричишь, сползаешь на пол, а затем, кое-как добираешься до унитаза и ссышь кровью.

Кровью – как было обещано.

Из-за вывернутого, распухшего плеча, из-за рези в животе, из-за перекатывающегося в голове свинцового шара невозможно заснуть. Впадаешь в какое-то муторное, полудремотное состояние, плывешь в цветных электрических вспышках. Как-то думалось: неужели и в войну так? Неужели немцы в войну относились к нам так же?

Странно, как же они выдержали, пионеры-герои, партизаны, простые люди? Как они выдержали? Как? Ведь смогли, не день, не месяц, целых четыре года.

Смогу ли я?

На этот вопрос ответа не было. Ни ночью, ни следующим утром, которое, я был убежден, наступило с включившимся светом под потолком.

Меня, смеясь, выволокли. В какой-то белой камере человек в халате, имеющий отдаленное сходство с врачом, вправил мне плечо и дал съесть горсть таблеток, от которых в глазах поплыл розовый туман.

А затем все началось по новой.

Плечо мне успешно выбили вторично, и так отходили наполненными песком капроновыми "колбасками", что я перестал чувствовать спину и ноги.

Я вжимался в пол и, наверное, доставлял своими насекомьими шевелениями веселую радость избивавшим.

Мои признания уже не имели никакого значения. Это было не важно. Свист "колбаски" и отзвук ее в теле – вот что интересовало ублюдков.

Я окончательно потерял счет времени.

День прошел? Два? Всего несколько часов? Я не мог определить. Мне стало казаться, что это не я, а кто-то другой извивается и стонет в камере. Плохой артист, изображающий вселенские страдания. Я почти не сопереживал ему. У него были чужие, неправильные руки, все в фиолетово-красных пятнах гематом.

Смешно.

Я хохотал, через минуту уже не понимая причины. Я слизывал холод со стен. Я не понимал, что в моей жизни сложилось не так.

О, если бы я знал, к чему приведет меня увлечение космосом, я бы ни за что, никогда...

В забытьи мне виделась казахская степь, серо-зеленая и чуть фиолетовая. По ней плыл автобус, а вдали вырастал "Восток-1", белый на стартовом столе.

Я трясся и блевал. Я оставлял кровавые знаки на бетоне, но они не были ни тайными посланиями, ни прощальными записками.

– Суки, – шептал я. – Всех вас...

Свет. Темнота. Свет.

Меня выволакивали снова, и я визжал. У меня не было сил сопротивляться, я цеплялся за веселые плитки и хрипел:

– Я все понял, ребята. Да-да-да. Не надо.

Но ублюдки только смеялись.

Я не мог запомнить их лиц, но различал по фигурам. Высокий любил лупить "колбаской" по печени. Полный целил в пах. Спортивный предпочитал удушающие захваты.

Устав, они делали передышку, и я старался отползти в угол. Зачем? Так мне казалось безопаснее. Меня обливали ледяной водой, и высокий, устало выдыхая, мял костяшки, а потом подступал, мягко и неотвратимо.

– Что, сжались яйца?

Самое жуткое, самое пугающее было в том, что я не понимал, почему они не останавливаются. Я видел в этом бездушный автоматизм и сомневался, люди ли вообще измываются надо мной. Вспыхивал и гас свет. Меня приводили в чувство. Человек в халате зашивал кожу, как прореху на мешке.

– Свободен, – говорил он мне.

Смешно.

Мне хотелось сойти с ума, и несколько раз я был близок к этому, но почему-то так и не смог окончательно преодолеть грань, отделяющую меня от помешательства. Хотя ублюдки и боль, которую они с собой несли, способствовали моему сумасшествию изо всех сил.

Я не мог спать. Я не мог сидеть. Смерть неожиданно стала видеться мне в приятном, избавительном свете. Два слова "Хочу сдохнуть" шумели в голове ласковым, не перестающим прибоем. Ш-ш-ш.

А потом я понял.

Когда с меня сняли трусы и поднесли к члену электрический провод, я понял, что не карточки тому виной, а их страх.

Меня боялись до усрачки.

Я был как маленькая трещина в основании стены лжи, а несколько настоящих слов о войне были как несколько капелек воды, просочившиеся сквозь эту стену.