Текст книги "Начнём с воробышков?"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Вениамин Львович.

– Одну минуту, Руслан Игоревич! – попросил Вениамин Львович. – Я не буду вламываться к вам в квартиру, чтобы досказать, но это важно, поверьте.

Он улыбнулся, всё также изучающе глядя на Перфилова.

– Хорошо, – сдался тот, одной ногой на всякий случай ступив за порог.

– Замечательно! – оживился сосед. – Я вот что хочу сказать. Улавливать вибрации, в сущности, не такая уж сложная штука. Сродни медитации. Жизнь течёт, пульсирует и звучит вокруг нас. Знаете, как на подводной лодке? Океан чувствуется за обшивкой, даже если корабль лежит в дрейфе. Токи воды пронизывают и качают его, деформируют корпус. Я, конечно, не большой мастер, но некоторым образом научился определять, скажем, общий фон, общую температуру, если хотите, данных вибраций. В пределах дома, конечно, не далеко.

– Вы о чём? – спросил Перфилов.

– Дом трясёт, Руслан Игоревич, – сказал Вениамин Львович. – Дом лихорадит. Энергия уже не течёт, а дробит.

– И что это значит?

– Кто-то генерирует негатив, – вздохнул Вениамин Львович.

– И это я?

Вениамин Львович упёрся ладонью Перфилову в грудь.

– Я рад, что вы сами это понимаете. Я гляжу в окошко, как вы на качелях качаетесь, и мне, знаете, даже плохо становится. От вас так и тянет…

– От меня?

– От вас, от вас. И на девушку вы накричали.

– То есть, и вы нашли, в чём меня обвинить?

– Я же по-соседски, – Вениамин Львович приложил ладонь уже к своей груди. – Руслан Игоревич, я питаю к вам искреннюю симпатию, даже когда вы с Маргаритой развелись, я, поверьте, был целиком и полностью за вас. Бабье племя знаю какое, сам в своё время натерпелся. Но что я могу поделать, когда вибрации, когда зло?

Бравые усы соседа качнулись, словно взвесив на кончиках, как на судейских чашах, с одной стороны – расположение к Перфилову, а с другой – идущие от него вибрации.

– Понятно, – сказал Перфилов. – Мне броситься из окна?

– Помилуйте! Будьте спокойней, думайте о хорошем. Всё и наладится.

Перфилов сузил глаза.

– А если это кто другой? А вы меня без всяких оснований взяли и обвинили?

Вениамин Львович не на шутку обиделся.

– Я же чувствую, Руслан Игоревич! Даже сейчас! В душе у вас темнота, и она толчками выплёскивает в окружающий мир…

– До свиданья!

Перфилов проскользнул в квартиру и захлопнул дверь. Вениамин Львович, как и обещал, ломиться к нему не стал.

Перфилов скинул тапки. Я – зло! Смешно. Он прошёл в кухню и поставил чайник на газовую плиту. Я – зло!

Перфилов хохотнул. Вовка умерщвляет насекомых, а я – зло! Может, как раз от него-то и идут вибрации! Я просто впитал. Сидел на качелях и впитал.

Перфилов опустился на табурет. Пока шипела, закипая, вода, он пребывал в мрачных мыслях, где Вениамин Львович и дом проваливались в бездну, где рушились лестничные пролёты и кричали люди, а мёртвых насекомых присыпал песок.

Я – зло?

Выключив чайник, Перфилов приготовил себе приторно-сладкий кофе и, прошлёпав в комнату, забрался в кровать с ногами. Потом встал, подобрал пульт с пола и включил телевизор. Пролистывая каналы, он упирался взглядом в экран, и лицо его комкалось неудовольствием и обидой.

Зло я, оказывается, звенели мысли. Ну-ну, суки. Вовка ещё вам покажет, а я его останавливать не буду, и говорить ничего не буду. Вот когда передохнете… вот тогда, тогда…

Перфилов обычно не смотрел телевизор. Ни новости, ни развлекательные программы, ни художественные фильмы не вызывали у него интереса. От сериалов он плевался, а многочисленные концерты рождали в его воображении пыточные камеры с заключёнными в них певцами и подведённое к ним электричество.

Единственное, что он обожал, это ток-шоу.

Вся глупость человеческая, все эти интриги и тайны, вскрывающиеся на людях, слёзы и ненависть, измены и обманы заставляли его хохотать до слёз. На некоторых выпусках он чуть ли не рыдал, хлопал себя по ляжкам и показывал каким-то невидимым, но участвующим в просмотре зрителям пальцем на нелепых телевизионных чудиков: "Ты смотри, смотри!".

А как было не хохотать, когда один у другого украл автомобиль в отместку за то, что тот увёл у него жену, а тёща знала, но не знала, что дочь её спит ещё и с третьим?

В этот раз Перфилов напал на повтор одной из таких программ на заштатном кабельном канале. Улёгся с чашкой, впился глазами в экран. Лысеющий мужчина с худым, малоподвижным лицом поведал ему историю об отнятом женой ребёнке. "Она больная, больная! Вот заключение психиатра!" – он тряс справкой с оплывшей фиолетовой печатью. На лбу его вскипали морщины, из-за оттопыренной нижней губы показывались неровные жёлтые зубы.

Он был фермер, выращивал свиней и кроликов. Поднял хозяйство, отстроил дом. Жену привёз из города, год жили душа в душу. Родила.

И вдруг!

Перфилов фыркнул, брызнул кофе, когда сидящая в съёмочном павильоне массовка принялась дружно сочувствовать всхлипнувшему в микрофон пострадавшему. Он же жалок, жалок! – хотелось крикнуть ему. Всё ещё перевернётся с ног на голову! Ах, глупцы!

Вот оно, зло!

Где там я? Я никому и ничего. Я, возможно, святой на фоне уродов из телевизора. Но нет же, сука, вибрации!

Перфилов обнаружил ползущую по штанине гусеницу и потянулся выщелкнуть её пальцем, но замер. Это же опытный экземпляр!

Он подтянул колено к груди.

Гусеница была зелёная, с коричневыми крапинами. Мохнатенькая. С ленивой грацией она пересекала хлопчатобумажную брючную ткань. Перфилов тронул её ногтем, и гусеница сжалась, а затем подняла половину своего тела вверх.

Замечательно.

В студии тем временем на соседний от безутешного родителя диван сели родственники жены, оба розовомордые, в теле, она – в цветастом аляповатом, он – в уныло-сером. "Ты – сволочь! Справка поддельная! Что ж ты не расскажешь…"

Перфилов наставил на гусеницу палец.

– Умри, – сказал он ей.

Ну же!

– Сдохни!

Гусеница изменила маршрут и поползла прочь с колена.

– Куда!

Перфилов преградил ей путь ребром ладони. В телевизоре вяло изображали лёгкую потасовку родственник и фермер.

– Умри, – сказал Перфилов. – Ну, давай же! Я же зло. Поддержи моё реноме. Да не ползи ты!

Он попытался вернуть гусеницу на место, но, не рассчитав, надавил сильнее, чем нужно. Гусеница плюнула зелёным соком из задницы и скрючилась.

Н-да…

Перфилов сковырнул мёртвое насекомое и брезгливо вытер пальцы о брючину. Взять что ли несколько уроков у Вовки?

Он вдруг подумал: может, это и есть возможность изменить жизнь? Именно изменить, а не закончить? Может, Бог лучше понимает его желания. Когда ещё в Разгуляеве появится такой уникальный Вовка?

Участники ток-шоу, переругиваясь, сыпали междометиями.

И что я? – спросил себя Перфилов. Я же никто. Что я могу? Гусениц давить? А люди – уроды. Даже Вениамин Львович с вибрациями своими. Лена ещё эта… "Вы жалкий, жалкий!"… Да сдались они мне! Я не спаситель, я вообще…

Перфилов тоскливо выдохнул.

Мне жить не хочется, а тут то не лезь, то не злись, то изволь, то получи. Добавляет, знаете, жизненного оптимизма. Мне, мёртвому, конечно, всё равно будет…

Он выключил телевизор, неожиданно охладев к передаче. В груди ворочалось неуютное, глухое ощущение бессилия и неправильности, непоправимости происходящего. Ясно же, чья будет вина, если за насекомыми последуют птицы, а потом собаки. Моя. Конечно, моя. Не вибрирующих же!

Перфилов подумал, что погибнуть в схватке со Злом будет, наверное, даже почётно. Где мои бронежилет, крестик и Святое писание? Только что ж делать-то? Писать? Кому? Если вы не отзовётесь, мы напишем в "спортлото"…

Господи, ты не того избрал!

Ему почему-то вспомнился юноша с горящим взором и вырезанной иконкой на груди из "Мастера и Маргариты". Как его? Поэт Безродный… Или Бездомный. Я, кажется, буду походить на него. И с такими же перспективами! Меня упекут в психиатрическую лечебницу!

Перфилов рассмеялся.

– Нет, я не этого желал, – произнёс он вслух.

Он скрючился было на кровати и закрыл глаза, но совершенно не удивился, когда тут же несколько раз требовательно тренькнул дверной звонок.

Симптоматично. В покое его не оставят.

– Иду, – буркнул под нос Перфилов, засовывая ступни в противно-колкие от песка тапки. – Все сдохнете.

Прошаркав к двери, он не глядя в глазок открыл.

– Молодец, не трус, реально.

Возникший на пороге Веркин сожитель, подхватив оторопевшего Перфилова под локоть, безошибочно определил, где кухня, и повлёк его туда.

– Садись.

Он секунду или две придержал опустившегося на табурет Перфилова за плечи, словно предостерегая от побега.

В отличие от позавчерашнего, мужчина был более-менее трезв. Волосы не топорщились, лицо имело здоровый слабо-розовый цвет, щёки и подбородок демонстрировали следы бритья. Шишка на лбу, впрочем, не облагородилась и никуда не делась.

Был сожитель в широких штанах на подтяжках и рубашке в косую полоску с коротким рукавом. Из глубокого брючного кармана он тут же извлёк полулитровую бутылку водки и со звоном поставил в центр стола. Сев напротив, протянул руку:

– Николай.

– Руслан, – машинально пожал её Перфилов.

– Ясно, – кивнул мужчина и замолчал, опустив глаза вниз. Лоб его сморщился, и шишка налилась кровью.

Перфилов посмотрел на водку.

– Собственно…

– Рюмки есть? – угрюмо спросил гость.

– Да, конечно, сейчас.

Перфилов кинулся к шкафчикам.

– И закусь, – добавил Николай.

– Колбаса подойдёт?

– Подойдёт.

Поставив на стол две стопки из хрусталя, Перфилов присоединил к ним блюдце с ломтиками варёной колбасы в окружении вялых стрелок зелёного лука и опустился обратно.

Николай, кашлянув, ловко свинтил с пол-литры пластиковый колпачок.

– Значит… – сказал он. Водка, побулькивая, наполнила посуду. – Разговор у нас с тобой будет короткий.

Николай поднял стопку, и Перфилов последовал его примеру. Они выпили. Гость потянул в рот лучок, Перфилов закусил основательней, сделав себе бутерброд.

– Я, знаешь, за Веру и убить могу, – подышав, сказал Николай. Взгляд его стремительно помутнел. – Она мне сказала, что ты пристаёшь к её малому. Это правда?

– Нет!

Николай набулькал по второй порции.

– Я че, не видел вчера, как он из твоей хаты выходил?

Перфилов отставил стопку.

– Это всё?

Гость подвигал челюстью.

– Ты, мля, учитель, засохни. Я и на перо посадить могу. А увижу, сука, как ты у малого рядом трёшься, так и сделаю.

Он опрокинул водку в горло.

С каким-то отстранённым чувством Перфилов следил, как пальцы гостя в два слоя накладывают колбасу на хлеб. Он мне угрожает, подумалось ему. Сидит, жрёт и угрожает.

Кусок льда образовался у него в животе. Только со страхом у этого ощущения не было ничего общего.

Перфилов поднялся.

– Вы не боитесь умереть, Николай?

Соседкин сожитель моргнул.

– Че?

Кусок хлеба с колбасой застыл у раззявленного рта.

– А я не боюсь, – сказал Перфилов. – Разве это жизнь? – он округлым жестом обвёл кухню. – И вибрации у меня неправильные. Все говорят, что я – зло.

– Под придурка косишь? – сощурился Николай.

– И с Вовкой вы бы поосторожнее.

– Ты че талдычишь вообще?

Николай опасливо отодвинулся от стола, над которым навис Перфилов.

– У вас там тараканы и мухи не повывелись?

– Мля, я ж по доброму хотел. Ну, нет так нет, – гость, мотнув головой, резкими движениями закрутил водочный колпачок. – По другому поговорим. В другом месте, в друго…

– Сдохни! – закричал вдруг Префилов, наставив на него палец. – Сдохни! Умри! Склейся!

Грохнула об пол, разлетаясь на осколки, бутылка.

Николай вздрогнул, стремительно побледнев, вытянулся к Перфилову, пробормотал: "Сука какая" и вывалился в коридор. Хлопнула входная дверь.

Перфилов посмотрел на лужицу с блестящими осколками стекла и пошёл в ванную за шваброй. Заметая стекло на совок, он подумал, что, наверное, не сука, а кобель. Пёс. Мужского рода всё-таки.

Водочный запах шибал в нос.

Чего ж они мне не верят-то? – удивлялся Перфилов, просыпая осколки в мусорное ведро. Я им про Вовку, они мне про меня. Глупость же очевидная. Слышат сами себя – и только. Что я, пустое место? Или записали в зло и поэтому не верят?

Ничего, станет дохлятины больше…

Интересно, с какого времени объявят чрезвычайную ситуацию?

Граждане! Сохраняйте спокойствие! Мёртвые насекомые не причинят вам вреда! Спасатели и пожарные производят очистку улиц!

А что, если это всё-таки оно самое чудо и есть? – подумал Перфилов. Бог знает, какие там у Бога пути. Неисповедимые. Думал о смерти, вот тебе – в разных ракурсах и позах. Пока это маленькие, насекомьи смерти, но если не проникнешься…

Нет, с Вовкой обязательно надо поговорить. Это я, тупой дундук, каждый раз не с того начинаю, не о том…

Перфилов застыл со шваброй в руке.

Так. У Вовки нет отца. Мать пьёт. Дядя Коля, урод с угрозами, терзает струны. Вовке плохо, он злится, и вокруг тут же дохнут жуки и мухи. Логично? Может такое быть? Может. Фантастикой отдаёт, конечно. Только по факту-то так и есть. Сам свидетель.

Теперь: какой вывод из этого?

Напрашивается, соответственно: убрать негатив. Лишить следствие самой причины. А как убрать причину? Перфилов посмотрел на швабру. Н-да… Ворваться и перебить всех…

Я же ни фига не смогу заменить Вовке отца. Да и не хочу. Вероника Павловна антиалкогольную проповедь слушать точно не будет. И потом – где гарантия, что Вовку не разозлит что-то ещё? Школа там, первая любовь…

Получается, что точка приложения усилий всего одна. Сам Вовка.

Перфилов убрал швабру на место и, вернувшись на кухню, открыл форточку – выветрить водочный запах.

В холодильнике оказалось неожиданно пусто. Перфилов, у которого подвело живот, не обнаружил ни дежурного, нарезанного ломтиками сыра, ни несколько месяцев куковавшей на верхней полке рыбной икры от "санта-бремора". То ли выкинул, то ли съел – не понятно. Возможно, что-то съел, что-то выкинул. В хлебнице скукожилась четвертушка ржаного.

В сущности, конечно, можно было попытаться сдохнуть от голода.

Перфилов подумал и засобирался в магазин. В кошельке была тысяча с лишним – купить ножек куриных и котлет каких-нибудь на сегодня-завтра. Так, стоп… Он вспомнил про приглашение Лены на шесть часов. Оно в силе, интересно? У качелей всё-таки расстались на повышенных тонах… В нежное она…

Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.

Эту Лену на мужчин постарше что ли тянет? Тогда Вениамин Львович – идеальный кандидат. А какие усы!

Он шагнул в прихожую и долго озадаченно смотрел на пустую щель между серым плащом и вытертой зимней короткополой дублёнкой, соображая, висело ли у него что-то в этой пустоте раньше. Прореха казалась не правильной.

Перфилов сдёрнул с крючка куртку и вспомнил: пальто, чёрное велюровое пальто ещё вчера занимало пустующее сегодня место. И куда делось? Пальто покупалось лет шесть назад, Перфилов его почти не надевал, в нём ему было холодно.

Загадка. То есть, вчера…

В голове его щёлкнуло, и пропавшее пальто соотнеслось с визитом Николая. Вот же какая сволочь! Прихватил, наверное, по уркаганской своей манере. И кто зло? Я – зло? Я ещё, придурок, по добру дал ему выскочить!

Перфилов поиграл желваками. Теперь ждите. Теперь вибрации будут – будь здоров!

Он задёрнул на куртке молнию, вбил ноги в туфли и, полный решимости, выбрался на лестничную площадку, с хрустом закрыв квартиру на два оборота ключа. Спустившись на первый этаж, он забарабанил кулаком в дверь с отставшим, висящим на одном шурупе номером.

– Николай! Вера Павловна!

Никакого шевеления.

– Николай! Моё пальто!

Он подёргал ручку, затем саданул в дверь пяткой.

Уроды!

– Молодой человек! – выглянула из соседней двери востроносая старушка в халате и в бигуди, накрученных на сиреневые кудряшки. – Вы чего здесь? Ну-ка, брысь отседова! Развелось! Шастают! А потом мочатся в подъезде! И вонь стоит, не пройти не проехать!

Перфилов стиснул зубы.

– Я к этим вот… – он не смог вспомнить фамилию. – Мне с ними поговорить…

– Ну видишь же, что Верки дома нет! И занята она, есть у неё мужчина, не чета тебе, мозгляку. Шёл бы ты…

– Уже пошёл, – сказал Перфилов.

– Во-во! – поддакнула старушка. – Иди. И дорогу сюда забудь.

Перфилов не стал говорить ей, что, собственно, здесь живёт. Он вышел из подъезда и, всё ещё в мрачном настроении, зашаркал к ближайшему магазину.

Асфальт темнел дождевыми пятнами, видимо, пока Перфилов смотрел телевизор, прошёл короткий дождь. На углу торговали овощами и фруктами.

Ну, ладно, подумалось ему, пусть я зло. Но с чего я зло? Должна же быть какая-то предыстория, причины, мотивы. Внезапных превращений не бывает. Ожидание чуда в промежутке между четырьмя и пятью вряд ли может служить предысторией. А уж усталость от жизни своей бессмысленной…

Нет, не сходится, дорогие Вера Павловна, Вениамин Львович и прочие. Да и Вовка может быть вовсе не зло. Мало ли какие особенности включаются в человеке, он ни сном ни духом, а насекомые мрут. Но это как раз предполагает в краткой перспективе обязательный и обстоятельный разговор.

В магазине Перфилов выбрал для Лены коробочку "рафаэлло" как вполне демократичный и необременительный подарок. Новоселье тоже не ахти какое, чтобы дарить вино, вазу или часы с кукушкой. Подумав, взял ещё сахар-рафинад. Этаким намёком. Что ещё? В корзинку плюхнулись две упаковки замороженных овощей и банка шпрот.

М-да, человеку, который не хочет жить, всё же приходится есть. Жить-быть-есть. Три составных части существования.

К кассе стояла очередь в пять человек, перед Перфиловым втиснулся шестой с корзинкой, набитой продуктами будто на случай ядерной войны. Через край переваливалась сетка с репчатым луком.

Перфилов поймал себя на том, что мысленно отвесил пендаля этому торопыге с вытаращенными от торопыжества глазами. Вот куда он? Тут зло в очереди стоит! Зло! Само! Стоит! Никакого уважения!

А может я действительно зло? – подумал Перфилов, вздыхая. Пустячный эпизод, а я уже пендали раздаю.

Он расплатился на кассе, размышляя, как, в сущности, резко раздражение может перейти в агрессию. Возможно, это от перенаселения. Или, скорее, от скученности. В городах сложно выдерживать душевную гармонию. Гармония не выносит ни очередей, ни втискивающихся перед тобой покупателей.

– Извините.

Он отомстил торопыге, как бы случайно выбив из его рук пустой пакет. Ах, какие у того сделались глаза! Сначала расширились, затем сузились. Никакого сомнения, его занесли в персональные враги.

Вернувшись из магазина, Перфилов принял душ. Не из желания понравиться Лене. И не из предчувствия возможного новоселья тет-а-тет, как закамуфлированного свидания. Чушь всё это! Перфилову просто захотелось ощутить себя обновлённым. Возможно, часть негатива смоет в ванную горловину? Он где-то слышал о таком. Уж если представлять все упрёки, угрозы и обвинения, которые ему пришлось выслушать за половину дня, некой грязью, то соседи заляпали его по самую макушку. Скоблить-не перескоблить.

Впрочем, под холодной водой он долго находиться не смог (горячую, кажется, на день или на два отрубили) и, наскоро втерев шампунь в голову, также споро смыл пену.

Грязь, пожалуй, так с души и не сошла.

Собственно, подумал Перфилов, вытираясь полотенцем, а на черта мне идти? Мы разругались у качелей, мои обязательства стали вроде бы ничтожны. Меня ждут? Три раза "ха-ха!". Я всех нервирую, всех сбиваю с истинного пути, всем жить не даю. Причём как внезапно! Жил себе тихо, никто внимания не обращал. И вдруг!

Нет, Вовкино умение здесь фигурирует неспроста. С него это "вдруг" и произошло. Не порчу ли он на меня наслал?

Перфилов ощупал себя, скорее, шутливо, но всё же достаточно внимательно. Где тут метка дьявола? Или ещё какие-нибудь странные отметины? Увы, ничего, кроме родинок на плече и на боку, не нашлось.

Так идти или не идти?

Перфилов прошлёпал в комнату, голый, постоял в раздумьи в её центре, выглянул зачем-то в окно, будто там на большом транспаранте вывесили решение, убрал с подоконника пожелтевшие листки с конспектами уроков, где лезло в глаза двойное подчёркивание под "Народно-освободительная", "Минин", "Лжедмитрий Отрепьев", и принялся одеваться.

Можно же просто занести "рафаэлло". А так ему нисколько не хочется, убеждал он себя. Ради чего менять привычное затворничество? Ради кого?

– Она нисколько не красива, – сказал Перфилов вслух, застёгивая рубашку. – Своеобразное лицо, и только.

Возражений от стен, пола и потолка не последовало.

– Когда тебя жалеют – это мерзко, – вздохнул Перфилов.

Он выбрал из скудного гардероба светлые полотняные брюки, привезённые бог знает когда с отпускных югов, и погрузил ноги в брючины.

– Возможно, она вообще дура, – рассудил Перфилов. – И подвержена чужому влиянию.

Ему вдруг сделалось так муторно, так тошно от собственных сборов, от этого окунания с головой в бессмысленную кутерьму, в глупое, лицемерное веселье, в безумие, по какой-то ошибке называемое жизнью, что он сел на диван и подтянул к себе одеяло.

Никуда!

Несколько минут он сидел, укутавшись и пустым взглядом уставившись во тьму выключенного телевизора. Гадство, думалось ему, я не хочу быть участником ток-шоу. Дайте мне час с четырёх до пяти и перещелкните на фиолетовый канал.

Где-то внутри Перфилова, будто мотылёк, трепыхалась ещё надежда, что, возможно, визит к Лене будет отличаться от визитов, которые ещё в семейной Перфиловской жизни делались то Маргаритиной маме, то Маргаритиной подруге, то Маргаритиным школьным друзьям, но сам он верить в это разумом уже отказывался.

В последнее время он особенно ненавидел изображать интерес в беседе, от которой лично его клонило в сон, ненавидел приличия и политес, до скрежета зубовного ненавидел, когда его, как стороннего человека, привлекали к какому-либо спору или к оценке чего-либо. Словно он эксперт охренительного уровня, а не простой учитель истории. Руслан Игоревич, как вам новая "лада"? Видели последние матчи с нашими? "Прогресс"-то опять сгорел, а? Признайте же, что вчерашнее синее с серым платье Дойникову полнит!

Бог мой! Какая Дойникова? Какой "Прогресс"?

Один раз, в учительской, Холеров, физрук, рассказал новый анекдот. Сколько там было учителей? Человек шесть-семь вместе с Перфиловым.

И с последней фразы все ржут! Натурально! Кто грудью колышет, кто платочком уголки глаз промокает, кто стискивает рот ладонью – но: хи-хи, ха-ха, бу-га-га и прочее.

Только его, как говорится, "не вставило".

Перфилов хорошо запомнил шесть пар глаз, с недоумением, с тупым ожиданием разглядывающих его самого и его пальцы, мерно перемещающие по столу коробку со скрепками. Он тогда жутко испугался, потому что ему показалось, будто он вдруг очутился во враждебном и хищном мире, маскировка треснула, и все вот-вот обнаружат, кто он есть на самом деле – шпион, агент, не их поля ягода.

Челюсти сомкнуло.

С полминуты, отчаянно краснея, Перфилов не мог выдавить и слова, и лишь затем ему удался задушенный писк, который с большой натяжкой вообще можно было принять за какое-либо выражение чувств.

Пауза – и:

– Ну ты жираф, Руслан! – захохотал Холеров. – Ну, жираф!

Его поддержали общим смехом, всё разрешилось, развеялось, ощущение провала ушло в низ живота, обернулось холодком и желанием помочиться, кто-то одобрительно похлопал Перфилова, сползающего вниз, к ящикам стола, по плечу.

Как это было унизительно! Перфилов ненавидел всех и себя в особенности.

Что она может предложить? – подумалось ему. У нас – одиннадцать лет разницы. Это смешно, смешно на что-то рассчитывать? А я рассчитываю? – вздрогнул под одеялом Перфилов. И замотал головой. Не-ет, не-ет, увольте. У него стаж и привитое им стойкое отвращение к каким-либо видам сосуществования в одном пространстве с особями противоположного пола.

Было бы, наверное, хорошо заколоться прямо за столом, в присутствии гостей и хозяйки. Где Руслан Игоревич? А он здесь, лицом вниз и языком набок.

Перфилов хмыкнул.

Судя по поведению Лены, она-таки на него претендует. У женщин глаз намётан, как что плохо лежит, в их птичьих головках сразу вспыхивают планы, как это можно приспособить к собственному тельцу.

Но заколоться, пожалуй, придётся отложить.

Вовка – первым делом. Это всё-таки интересно. Необычно. Перфилов прищурился в темноту экрана. Это вызов. Чёрт, Вовку, может, действительно придётся украсть. Отвезти… Мало ли деревень поблизости… Выбить из него всю эту дурь с насекомыми. Но как пить дать очернят, маньяком сделают.

Перфилов вздохнул.

Маньяком быть у него не имелось никакого желания. Но не может же он один видеть результаты Вовкиных опытов? Все остальные что, слепые? Или под ноги не глядят?

Ладно, решил Перфилов, если начнётся обычная тягомотина, он откланяется и вернётся к себе в квартиру. Чтобы, значит, не портить своими вибрациями общий вечер.

Отложив одеяло, он огладил рубашку, застегнул нагрудный карман, одел тёмный шерстяной жилет на пуговицах, затем сунул ноги в туфли и, смочив в ванной волосы, растрепавшиеся после душа, вышел на лестничную площадку. Плюнул, вернулся, прихватил "рафаэлло" и коробку рафинада, сморщился, отложил рафинад обратно – глупый намёк.

Приглашали его к шести, на часах в кухне стрелки указывали на без пяти минут шесть. Два оборота ключа – и вниз.

Да, с бутылкой вина вышло б всё-таки приличней.

За пролёт до второго этажа Перфилов остановился и, нахмурившись, пошёл медленней, вспоминая названный Леной номер квартиры.

Память оказалась дырявой.

Тридцать четвёртая, тридцать пятая или тридцать шестая. Три двери на узкой площадке виделись равноценными вариантами, правда, тянуло к тридцать шестой. Возможно, из-за лотереи "Спортлото".

Ни откуда не слышалось ни голосов, ни музыки. Поди тут угадай. Перфилов постоял у тридцать шестой, постукивая ладонью по бедру, поднял-опустил руку. Дверь железная, основательная, вряд ли для съёма такую поставят. Он перешёл к тридцать четвёртой квартире и был приглушённо облаян изнутри.

Ясно. Осталось два варианта. У тридцать пятой – дверь потёртая, дерматиновая, с потемневшими головками гвоздей.

Перфилов нажал на кнопку звонка.

За дверью резко протарахтело, звук унёсся куда-то вглубь, рождая ассоциации с отъезжающим автомобилем.

– Вы всё-таки пришли?

Неожиданно распахнувшаяся дверь явила Перфилову Лену в синем с белым узором платье на фоне розовых стен короткой прихожей.

– Я вот… – сказал он и протянул "рафаэлло".

– Это значит – мир? – спросила Лена.

Перфилов пожал плечами.

– Проходите, Руслан, – улыбнулась Лена. – Кухня – налево, ванная – направо, комната – прямо.

– А мне куда? – растерялся Перфилов, сбрасывая туфли и оставаясь в носках.

– Куда хотите. Но гости собрались в комнате, а руки вымыть можно в ванной.

– Я, собственно, только что…

– А перила, а дверные ручки?

– Ясно, – сказал Перфилов и свернул из прихожей направо.

Видно было, что квартира съёмная. Розовые, отстающие поверху обои сопроводили его к двум одинаково и плохо окрашенным дверям – в туалет и в ванную. Потёртый коврик сбился в складку под ногой. На полке над раковиной, как пришельцы из другого, жилого и ухоженного мира, выстроились тюбики и баночки с кремами и мазями.

Перфилов покрутил краны, сполоснул руки, вытерся простеньким полотенцем.

– Ну, вот…

Голос изменил ему.

Кого он не ожидал увидеть, вступив в комнату, так это Вениамина Львовича, сидящего за столом у окна. Пошевелив усами, тот с достоинством кивнул застывшему Перфилову, но посмотрел строго, с предубеждением.

– Здравствуйте, Руслан Игоревич.

Перфилов машинально кивнул, повернул голову и обнаружил второго гостя. Сердце кольнуло.

– Здравствуйте, дядя Руслан.

Напряжённый и, кажется, даже чем-то напуганный мальчик Вовка тонул затылком в продавленной спинке коричневого кресла.

– Ты-то как здесь? – справившись с собой, спросил Перфилов.

Вовка зыркнул на него снизу вверх.

– Мамка сказала, что можно.

– Руслан Игоревич, что вы на мальца… Садитесь ко мне ближе, – привстал Вениамин Львович.

– Я сам по себе.

Перфилов присел на табурет в центре стола, наискосок от Вовки. Золотой каймой блеснула оказавшаяся под рукой тарелка.

Из кухни неслись запахи, там брякали крышки и постукивали каблуки. Кажется, жарилась курица. Перфилов вздохнул.

– М-да, – Вениамин Львович покрутил за гранёную ножку поставленный перед ним бокал, – что-то мы как на похоронах. Руслан Игоревич, как там у вас в школе?

– Ну как, – ответил Перфилов, уводя взгляд от Вовки, – обычно в школе, оболтусы, скоро последний звонок.

– Замечательно, – приободрился Вениамин Львович. – Как вы в двух словах… Я в школе, помню, драчун был. У меня был, знаете, заклятый противник, Серёжка Тёмников, как сейчас перед глазами… Ух, недели не проходило, чтоб мы с ним не схлестнулись! Особенно, когда чуть подросли, тогда из-за девчонок.

Перфилов подумал: ну вот, теперь слушай, кивай в такт, школа, как же, воспоминания, прекрасная пора…

Звуки из кухни сделались ожесточённей, там зашипело масло, хлопнул дверцей холодильник, кто-то ойкнул, "Сюда, сюда!" – сказала Лена, звякнула о подставку сковорода.

Их там двое, понял Перфилов. А что если это Вовкина мать? Он вздрогнул.

Вовка смотрел на свои колени. Одно его плечо почему-то было вздёрнуто выше другого. Перфилов не замечал раньше.

– Руслан Игоревич, – отвлёк его Вениамин Львович, – а у вас в школе интересные случаи были?

– Учиться не хотят, – сказал Перфилов.

– А-а! – воздел палец Вениамен Львович. – Это дело известное. Но здесь необходимо уточнение. Многое зависит от учителя. Очень многое.

Перфилов поморщился.

– Если не хотят, что тут сделаешь?

– Дети – натуры тонкие, чувствительные, они чутко реагируют на того, кто преподаёт. Вы вот по каким методикам преподаёте?

– Как всегда. Закрепление темы прошлого урока, затем новая тема.

Отвечать Перфилову было тошно, но в присутствии Вовки ему не хотелось представать хмурым, озлобленным молчуном.

– Это старые методики, Руслан Игоревич, – заявил сосед по лестничной площадке, тоже прислушиваясь к кухонным звукам. – Даже удивительно, вы ведь не продукт советской эпохи…

– Почему? Пять первых классов я отучился в СССР.

– Ага, тогда, возможно, в этом и дело.

Вовка посмотрел на Перфилова и поддёрнул курточку, в которой сидел, одновременно нащупывая что-то в её нижнем кармане.

– В чём дело? – рассеяно спросил Перфилов.

– Я склонен считать, – сказал Вениамин Львович, – что дети сейчас всё-таки другие, их внимание слишком мимолётно, они тяготятся чтением и долгими разговорами. А что такое урок? Учительское бу-бу-бу! Нудятина! С их точки зрения, конечно. Вы замечали, как они общаются между собой? Коротко и ёмко. Почти по-военному. Вот даже наш юный друг…

– Я ещё не хожу в школу, – отозвался Вовка.

– Слышали? – восхитился Вениамин Львович. – Максимум информации при минимуме слов! А вы со своей скучной получасовой лекцией! Попробуйте-ка удержать внимание нашего молодого человека рассказом о крепостном праве, "Земле и воле" и прочих обществах! Он заснёт после пяти минут!