Текст книги "Начнём с воробышков?"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

А тут – раз! – и в рай. Или в пустоту.

На ад он всяко не заработал. Не убивал. Не воровал. С женой только развёлся.

Перфилов сморщился от ртутных переливов боли от уха к уху. Перевернулся на живот, найдя лицом подушку. Стало легче.

Возможно, он просто тоскует по чуду. Даже время есть между пятью дня и шестью вечера, а чуда нет. Чтобы выбросило тебя в другое место, где примут человека без прошлого, накормят, уложат в постель…

Больную дремоту Перфилову оборвал телефонный звонок.

К телефону на тумбочке в прихожей он подошёл только потому, что проклятый звон вошёл в резонанс с болью и не думал прекращаться.

– Алло.

– Что, Русик, не узнал? – спросила притянутая к уху трубка.

– Ты ещё, – простонал Перфилов. – Тебе-то что нужно в этот день?

– Ка-ак? – удивилась бывшая жена. – Я всё ещё считаю себя ответственной за твою жизнь. Мне кажется, что это полезный звонок.

Перфилов сел на пол.

Он не прекратил разговор, потому что знал: Марго обязательно перезвонит, и голова его точно расколется от повторного вызова.

– Я тебя слушаю, – сказал он больным голосом.

– Нет, – возразила трубка, – это я тебя слушаю. Как твои дела? Как твоя книга? Ученики – все такие же неучи? Не срывайся на них, понял? У тебя будет мигрень.

– Уже, – вставил Перфилов.

– А я что говорю! – Марго рассмеялась. – У меня поистине пророческий дар. Тебе не жалко, что ты меня потерял?

– Ты ещё не вышла замуж? – спросил Перфилов, собирая пыль голыми ногами.

– Ах, – сказала бывшая жена, – все мужики с какими-нибудь изъянами. Или рохли, как ты, или с психикой набекрень.

– А я про запас?

– Нет, ты как образец. Представь, в некоторых случаях ты выглядишь даже предпочтительней. Но ты не обольщайся.

– Где мне…

Марго помолчала.

– Нет, ты серьёзно болен?

– На меня соседский ребёнок разозлился, – сказал Перфилов. – А он такой… От него мухи, представь, дохнут.

– А как я на тебя злилась! – воскликнула трубка. – Иной раз думала подсыпать тебе в суп мышьяк. Или стрихнин.

– Из-за чего? – удивился Перфилов.

Головная боль на несколько мгновений взяла паузу.

– Ну… Честно говоря, бог знает. Просто я иногда будто сама не своя становилась. Не потому, что я такая, а потому что ты умел выбешивать.

– Хорошая мотивация, – сказал Перфилов. – Но ты всё равно мне звонишь.

– Я же говорю, у меня – ответственность, – Марго на том конце провода постучала ноготками по дереву. – А мальчику надо подзатыльник дать.

– Какому мальчику? – не понял он.

– Который мух убивает.

– Тут всё сложнее.

– Ха! – сказала Марго. – С детьми как раз всё проще: они тебя или слушаются, и тогда ты их балуешь, или не слушаются, и тогда ты их наказываешь. Со взрослыми куда замороченнее. Из-за неправильного воспитания в детстве на них такая простая система не действует.

– Марго, я устал, – сказал Перфилов.

– Что ж, – сказала Марго, – надеюсь, я тебя настроила, цэу дала, живи Русик, горя не знай. У тебя-то хоть баба какая появилась?

– Ревнуешь?

Перфилов, морщась от вновь накатившей головной боли, встал, схватился за пальто на вешалке и, конечно, оборвал его к чертям.

– Зачем мне тебя ревновать? – хохотнула Марго. – Будучи женатым, ты не давал мне повода. Сейчас… При обилии голодных до женского тела самцов думать ещё и о тебе? Ты возомнил, Русик.

– А напрасно, – сказал Перфилов, отбрасывая пальто. – Её зовут Лена.

– Чао, выдумщик, – сказала Марго.

– Чао, – сказал Перфилов гудкам отбоя.

Он вернулся в комнату и сел на диван.

– Вот дура! – в сердцах сказал он. – Идиотка!

Его передёрнуло, и от этого непроизвольного движения боль влупила по затылку с оглушающей силой. Перфилов застонал и опрокинулся навзничь.

И это – жизнь?

Может, нажраться таблеток? Марго, помнится, оставила целый кулёк просроченных упаковок и коробочек. Ещё больший кулёк унесла с собой. Фанатка удушения любого симптома в зародыше. Ох, к чертям! Всё-о-о…

Перфилов, кусая подушку, прорычал невнятную жалобу Богу на свою жизнь. Он, наверное, так и уснул бы, помучившись и обессилев, но судьба уготовила ему новое испытание. Какая-то сволочь принялась звонить в дверной звонок.

Ни хрена не открою, решил Перфилов. Задолбали. Что вам всем спокойно-то не сидится?

Он, как Вовка, наставил подрагивающий палец в коридор. Сдохни. Сдохни, гнида. Ну! Есть глухой стук тела? Нет? Можно ведь и беззвучно… Впрочем, подумалось ему через секунду, зачем мне труп под дверью? Начнутся расспросы, разбирательства, почему, мол, именно у вашей квартиры был обнаружен мертвец, чего хотел, нет ли какой трещины у него в затылке, а то соседа вашего видели на площадке с утюгом, не вдвоём ли вы работаете…

Звонить перестали.

Перфилов с облегчением закрыл глаза, но неожиданно расслышал настойчивый женский голос, кажется, зовущий его по имени-отчеству.

Лена. Вот какого чёрта?

Он поднял себя усилием воли, натянул штаны, накинул рубашку и, пошатываясь, побрёл в прихожую.

– Что? – спросил он через дверь.

– Руслан Игоревич, – неуверенно произнесли снаружи, – я пришла извиниться.

– Зачем?

– Ну, мы нехорошо расстались вчера, – сказала девушка. – Я чувствую. Правда, если вы считаете, что это нормально…

Перфилов выкрутил язычок замка до щелчка и приоткрыл дверь.

– Лена, вы знаете, что иногда появляетесь в неудобное время? У людей могут быть свои дела и свои болячки.

Лена кивнула. В этот раз она была в длинной юбке, блузке и жакете, ничего не просвечивало, и это Перфилова огорчило.

– Я просто извиниться.

Вид у девушки сделался потерянный.

– Чего вы хотите, в свою очередь, от меня? – спросил Перфилов.

– Ничего.

– Я рад.

Он потянул дверь на себя.

– Я бы хотела начать всё сначала, – выдохнув, быстро произнесла Лена. – С воробышков.

– С каких воробышков? – не понял Перфилов.

– Это бабушка у меня так говорила. С воробышков, то есть, с начала. Как с чистого листа. Будто между людьми нет ничего плохого, всё забыто, вычеркнуто из памяти.

– Странная у вас бабушка, – пробормотал Перфилов.

– Я сама уже не помню, почему так, – улыбнулась Лена, пожимая плечами. – Но вот прилепилось… Не хочется начинать жить на новом месте, рассорившись.

– Хорошо, Лена, – сказал Перфилов. – Давайте начнём с воробышков, только завтра. Сейчас у меня болит голова.

– Ой, извините! Это вам.

Перфилов принял пакет сахарного песка.

– Всё?

Лена кивнула.

– Я вас приглашаю на чай завтра. По случаю моего новоселья. В шесть. Будет торт, правда, покупной. И можете вашего Вовку взять.

– Он не мой.

– Ну, да, соседский.

– Именно.

– До свидания.

Перфилов щёлкнул замком.

Боль поутихла. Несколько секунд он стоял, слушая тишину и отдалённый шум воды в туалете, затем вернулся в комнату. Пакет песка плюхнулся рядом с подушкой.

Господи, как достали-то все!

Перфилов лёг, скрючился, натянул одеяло до подбородка, кое-как освободился, дёргаясь и лягаясь, от брюк.

– Никто тебя не любит, – прошептал он. – А почему? Потому что чудеса ушли из нашей жизни. Кто верит – тот дурак.

Приснилось ему одиночество.

Одиночество прорастало в виде тихого города. Высились дома с холодными стёклами и закрытыми дверями, упираясь в тугие, серые облака. Вереницы пустых машин замерли у тротуаров. Лавки, газетные киоски, обрывки бумаги. Сыпал мелкий снег.

Ни человека, ни собаки, ни голубя.

Почему-то казалось, что город застали безлюдьем врасплох. Ещё дымилось кофе в стаканчиках, теряли пепел окурки, мигали лампы реклам.

Странно.

Перфилов брёл по середине улицы, и ощущение пустоты и покинутости заставляло его сутулиться и держать руки в карманах.

Снег неожиданно пошёл хлопьями, оседая на крышах автомобилей, забиваясь в трещины плитки, ложась под ноги хрустким серым попкорном.

Несколько комочков свалились Перфилову за шиворот, но не дали ни холода, ни влаги. Он поймал один невесомый комочек на ладонь и приблизил его к глазам. Это оказался мумифицированный мушиный трупик. Следующий комочек, побольше, был мёртвым серым жуком.

Перфилов почему-то испугался и побежал.

Снег из мёртвых насекомых усилился, и они быстро покрыли асфальт тонким, шуршащим слоем, налипли на окна и провода.

А затем стали падать птицы. Сначала воробьи, вертишейки и синицы. Затем сороки, вороны, голуби и чайки. Пых. Пых. При ударе о землю они как спорами выстреливали в воздух серой, удушливой пылью.

Перфилов в панике стал искать нишу или открытую дверь. Но улица была пряма, а первые этажи домов оделись в камень.

По небу поплыли тени в виде человеческих силуэтов.

Перфилов беззвучно закричал, заметался, предчувствуя страшное. Подскакивая то к одному, то к другому автомобилю, он дёргал дверцы за ручки в расчёте, что хоть какая-то даст слабину.

Бам-м!

Что-то большое, стремительно прочертив небо, упало впереди между машинами и замерло изломанным комом.

Перфилов вздрогнул и отступил назад. Крик скопился в горле, но губы почему-то не смогли вытолкнуть его наружу.

Бам-м!

Ещё одно тело упало на дорогу. Далеко в сторону, в брызгах чёрной крови, отлетела нога. Из проломленной лысой головы потёк мозг.

Перфилов сделал ещё шаг назад.

И тут на крышу автомобиля, стоящего прямо перед ним, рухнула женщина. Жесть вмялась. Лопнуло стекло. Женщине срезало пальцы с руки, и они розовыми батончиками раскатились по асфальту. Загудела сигнализация.

Гудки были такой силы, что Перфилов открыл глаза.

Оказывается, под окнами работал мусоровоз, оглашая дворовое пространство предупредительными сигналами. Гремели контейнеры.

Перфилов, чувствуя себя стеснённо, перевернулся и расстегнул скрутившуюся рубашку. Стало легче. Утренний серо-синий свет выдавил сон из области пережитого в область несуществующего. Перфилов уставился в потолок.

Мухи. Воробьи. Люди. Вон как перемешалось всё, подумалось ему. Я болен. Только больной, воспалённый мозг способен налёту включать в сновидения события текущего момента. Возможно, я схожу с ума.

Несколько минут Перфилов представлял, как постепенно его охватывает безумие, и жалость к себе сладко терзала его.

Возможно, его определили бы в какую-нибудь психиатрическую больницу, в области, кажется, была одна. Он носил бы белые, в синюю полоску штаны и такую же куртку. Плохая еда, долгие процедуры, огороженный решётками мир.

Санитары. Как Вовка, он бы наставлял на них палец.

Провалялся он ещё час, наблюдая как светлеет потолок и как сквозь побелку в нескольких местах проступает желтизна.

Ни вставать, ни делать чего-либо не хотелось.

Жизнь представлялась совершенно бесполезным занятием. Надо писать подробный план на следующий месяц, слава богу, что последний в этом учебном году, затем составлять планы уроков, готовиться к общегородскому патриотическому семинару, там ещё школьное собрание впереди, пятьдесят пять лет Алисе Андреевне, преподавательнице физики и астрономии, минус пятьсот рублей из зарплаты, педсовет, инвентаризация кабинета, аттестационная комиссия, взнос в кассу взаимопомощи, и всюду должен, обязан… обязан, должен…

Перфилов взвыл и накрылся одеялом с головой.

Сдохнуть, господи, как было бы хорошо просто сдохнуть! Кто я? Что я? Тошно. Муторно! И лежать-то тошно.

Он сел, с отвращением отбросил одеяло, расстегнул рубашку, мятую, будто жёваную, бросил на стул. Долго сидел, смотрел на свои руки между коленями, на рисунок вен, на шишечки кости у запястий, на складки кожи на пальцах.

Перфилову подумалось вдруг, что всё это чужое, вернее, каркас, остов, охвативший то, чем он на самом деле является. Если бы можно было снять тело, как костюм, оставив за собой лишь нечто бесплотное, неистребимо твоё…

Перфилов вздохнул, сжал пальцы, затем ухватил себя за ляжку, ущипнул. Больно ущипнул, до медленно исчезающей красноты.

Не снимается, прихвачено намертво. Какой каламбур!

Он сходил в туалет, затем встал у зеркала над раковиной и минут пять разглядывал своё отражение, стараясь понять, есть ли там, в глубине глаз, что-то, ради чего его можно любить. Жизнь бездарно пролетела мимо. Бездарно!

– И зачем ты живёшь? – спросил Перфилов у самого себя. – Мир не крутится вокруг тебя. Детство кончилось, идиот.

Отражение сунуло в рот зубную щётку.

Пришлось, потворствуя ему, чистить зубы. Двигать губами, двигать рукой. Корчить не смешные рожи. Из глубины поднималось желание бросить щётку в раковину, опрокинуть тюбик и рвануть с криком в окно.

Нет, даже не страшно, не понятно, зачем. Будет ли там, за окном, что-то новое? Откроется ли? Есть, конечно, в этом некое притворство – думать о смерти и бояться прекратить жизнь, но вещи эти всё-таки разного порядка.

Перфилов вздохнул вновь.

На несколько мгновений его вдруг скрутило от жгучей ненависти к людям. Там, за стенами его квартиры, они любили и радовались, заботились друг о друге, ходили в гости, жрали, пили, занимались сексом.

И ни одна тварь не думала, что ему, здесь, может быть плохо.

Ни одна! Суки! Сволочи! Уроды! Я что, не достоин? Я что, не хочу того же, что и вы? Или я по каким-то невидимым признакам причислен к париям человеческого рода? Пусть я даже не представляю из себя ничего выдающегося, но другие ещё хуже, ещё невзрачней…

Уроды.

Щётка сломалась в его руке. Хватаясь за край раковины, Перфилов устало поднялся, бросил обломки в стакан, сплюнул слюной и пастой. Набрав воды в ладони, брызнул в лицо. Вода, попавшая на губы, неприятно горчила.

Ладно, подумал Перфилов, ладно, ещё один пустой день, а там обязательно или рак разовьётся в организме, или сердце не выдержит.

Сдохну, и всё.

Он включил душ и наскоро помылся. Хотя, опять же, зачем? Для кого? Суббота. Выходной. Вытираясь, он неудачно стукнулся локтем, и острая боль пронзила его, будто электрический разряд. Да, подумалось ему, короткое замыкание тоже выход. Жалко, у него фена нет, обычно же фен под ноги бросают…

Баюкая руку, Перфилов зашёл на кухню, поставил чайник и наткнулся взглядом на чашку, из которой пил Вовка. Почему он не убрал её, вымытую? Зачем оставил напоминанием? Вот они, скрытые мотивы.

А Марго не хотела детей. И панически боялась разговоров о них. Он даже как-то заметил, что она непроизвольно, а может и сознательно, отворачивает голову от мамаш с детскими колясками. С другой стороны, появится такой, с пальчиком… Это ведь не нормально, внезапно осознал он, когда мухи дохнут. Я зря это так спокойно…

Перфилов засобирался, ещё и сам не понимая, куда и зачем. Прибежав в комнату, выдернул из пасти металлических плечиков на крючке серые брюки, поискал глазами рубашку Конечно, с Вовкой обязательно надо поговорить…

Он остановился.

Восемь утра. Так он и явится, ага. Опять же примут за нетерпеливого извращенца. Не поверят. Написать в Академию наук? На телевидение? Но мать же видит! Или мать не видит, что её сын одним жестом умерщвляет насекомых?

Перфилов потискал брюки и сел в кресло у окна.

А было бы, наверное, здорово, подумалось ему, если бы я стал при Вовке этаким ментором. Наставником. Вдвоём мы бы…

Перфилов не собирался захватывать мир, но кое-кого, конечно… Хотя бы Костоева из седьмого "А", дуру Семеркину, старушек-попрошаек, бомжа, неделю назад нагадившего им в подъезде, министра образования и вообще половину правительства. Исламских радикалов, наркоторговцев, латышей, идиотов-американцев.

Он бы сказал, а Вовка бы убил.

Ну да, зло, жестоко, но кто бы отказался? У каждого, наверное, существует свой длинный список претендентов на утилизацию. Попробуй усовести, когда у тебя этакая вундервафля, вундерВовка…

Перфилов вздохнул, глядя на розовеющее небо за окном.

Нет, подумал он, если Вовка – чудо, то какое-то неправильное. Включив телевизор, он несколько минут бездумно пялился на лототрон с выпадающими в железный лоток шарами. Глупый аттракцион, рассчитанный на неудачников, которые с чего-то уверились в обратном! И в этом – вся жизнь. Шары стукаются – вам выпало число "тридцать девять"!

На другом канале шёл унылый детективный сериал с унылым трупом и унылыми полицейскими, которые больше сражались с жизненными обстоятельствами, чем с преступным миром.

Перфилова передёрнуло от отвращения.

Господин капитан, у нас несколько дохлых мух! Так-так, а орудие убийства на месте преступления имеется? Никак нет. Ни газеты, ни мухобойки! Странно. Видимо, мерзавец в последнее время пошёл учёный. Насмотрелся сериалов. Похоже, это "висяк", лейтенант. Господин капитан, я уверен, что убийца скоро вновь проявит себя…

Какой бред копится в голове!

Перфилов выключил телевизор и минут пять нарезал круги по комнате, периодически застывая на месте.

Самое интересное, после он не смог вспомнить, о чём вообще думал. Мысли все были какие-то бессвязные, угловатые, всплывали, как ветки из лесного тумана: хрясь, хрясь по морде! Какие-то пальцы, тараканы, глаз в телевизоре, план уроков, все уроды, пробы негде ставить.

Мусоровоз убрался из-под окон, теперь там лаяла собака, гоняя голубей. Птицы, вспархивая, перебирались на карнизы и перила балконов.

Перфилов открыл окно.

– Кыш! – замахал он на голубей. – Расплодились, нечисть!

Взгляд его упал вниз, на асфальт, на край выгородки с детскими качелями в окружении сирени и молодых рябинок.

Несмотря на раннее время, качели уже были заняты. Какой-то мальчишка лениво болтал ногами, сидя на отрезке доски.

Перфилова обожгло.

– Вовка! – закричал он. – Вовка, никуда не уходи! Я сейчас спущусь! Нам надо поговорить! Обязательно!

Мальчик задрал голову и кивнул.

Перфилов принялся торопливо и хаотично одеваться. Брюки! Где брюки? Ага, на кресле! А носки? Он полез в комод, когда-то доверху набитый бельём Марго. Нижний ящик, кажется, отводился под трусы-майки непутёвого мужа-историка. И что тут у нас? Плавки, шорты. Ах, носки в ванной! Конечно же!

Настроение Перфилова, мечущегося по квартире, было близко к паническому, потому что казалось, что Вовка сейчас исчезнет и то важное, что хотелось ему сказать, потеряет актуальность и силу воздействия.

А жуков нельзя убивать!

– Да, жуков нельзя убивать, – повторил вслух Перфилов, кое-как заправляя найденную рубашку за пояс брюк. – Это плохо. Это чревато.

Заглянув в кухню, он выключил выкипающий чайник. Даже ужаснулся в душе: забыл, совсем забыл, голова садовая! На всякий случай проверил и ванную – не хотелось к гипотетическому пожару устраивать ещё и потоп. Затем, на бегу надевая куртку, Перфилов выскочил на лестничную площадку и заспешил вниз.

Конечно, по закону подлости, внизу он столкнулся с Леной, которой, судя по полной сумке в одной руке и пакету в другой, с утра не терпелось сходить в магазин. Новоселье же, мать его! Праздник!

– Руслан!

– Не могу! – крикнул Перфилов, цепляясь за ручку подъездной двери. – Занят!

Он почти выскочил наружу, когда девушка спросила:

– А почему вы в тапках?

– Я ненадолго, рядом тут, – сказал он, кляня самого себя за обувь. – Вы не обращайте внимания.

– А вы будете сегодня?

– Да! – крикнул Перфилов, захлопывая дверь.

Только бы дуре не пришло в голову выглянуть, подумалось ему.

Вовка никуда, слава Богу, не исчез, сидел, грустно глядя непонятно куда, в пустоту между ветками. Кучка мёртвых насекомых скопилась в ямке, вырытой детскими ногами под качельным сиденьем.

– Вовка!

Перфилов добежал, прислонился к загнутой в дугу стойке, перевёл дух. Вовка нахмурился и отвернулся.

– Вовка, что случилось? – спросил Перфилов, сглотнув.

– Мне запретили с вами разговаривать, – прошептал мальчик.

– Мама?

Вовка неопределённо качнул головой, колупая пальчиком краску на прутьях сиденья, крепившихся сваренными кольцами к перекладине.

– Чего ж ты кивнул мне тогда? – спросил Перфилов.

Мальчик пожал плечом.

Перфилов прижался к стойке горячим лбом.

– Ты тогда можешь не говорить. Ты слушай, хорошо? Если всё правда… Ну, если правда твоё умение, то это не правильно. Это надо прекратить. Жуки, гусеницы – это ведь тоже живое. Нельзя на них свою злость…

Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.

– Убивать нельзя, – сказал он.

За шиворот ему упала дохлая козявка.

– Вовка, злиться – это самое последнее дело.

– Почему? – спросил вдруг Вовка.

Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.

– Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?

– У вас всё хорошо, дядя Руслан?

– Ну, нет… Могло бы быть лучше, – честно ответил Перфилов.

Вовка шмыгнул носом.

– А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?

Перфилов вздохнул.

– Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.

– А откуда вы знаете?

– Так нет у меня такого дара, – сказал Перфилов. – Чтобы как ты – чик!..

Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.

Вовка расхохотался.

– Вы сами-то, сами!

– Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.

– А я уже не злюсь.

Они помолчали.

Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.

– А что вы делаете, когда вам больно? – спросил мальчик.

– Ну… – растерялся Перфилов. – У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.

– И плачете?

– Бывает, и плачу.

– Я тоже плачу, – признался Вовка. – Только так девчонки лишь делают.

– Почему это?

– Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы – и напролом.

Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.

– Может быть он и прав, – сказал Перфилов.

– Значит, злиться можно?

– Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.

– Ну и что? – насупился Вовка.

– Это не правильно.

– А когда тебя не любят, это правильно? – выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. – Когда папки нет, а дядя Коля есть – правильно?

– Погоди!

– Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?

Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.

– Мы же не обо мне! – крикнул он.

Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.

Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми – в особенности.

И куда теперь? В набат бить?

Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…

Перфилов задумался.

Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.

У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец – от рака, мама – тихо, от микроинсульта.

Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.

Вперёд-назад, вперёд-назад.

Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.

Дети – это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.

Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…

Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.

И вообще надо это мне?

Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…

– Иди вон покачайся… – услышал Перфилов.

Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.

– Кого ты здесь ждёшь, учитель? – спросила тень.

Перфилов повернул голову.

Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.

По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она – молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?

– Так кого ждём, господин педофил?

Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.

– Мам… – прошептал Вовка.

– Погоди. Пусть ответит.

Перфилов вздохнул.

– Вас.

– Ой, а чего меня? – развеселилась женщина. – Никак ориентация сменилась?

– Может, хватит? – спросил её Перфилов. – Какой я вам педофил?

– А я в полицию позвоню, и она разберётся!

– Вы же совсем не следите за мальчиком.

– Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!

– Вы знаете… – Перфилов посмотрел на Вовку. – Вы знаете, что он насекомых убивает?

Вовкина мать расхохоталась.

Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.

– А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!

– Что вы выдумываете?

Женщина наставила на Перфилова палец.

– В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!

Она ухватила Вовку за руку.

Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?

А может Вовка – антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.

– Руслан Игоревич!

Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка – до ушей. В руке – пустая матерчатая сумка.

– Здравствуйте ещё раз!

– Да, доброе утро, – хмуро ответил Перфилов.

– А это у вас место для размышлений?

– Вроде того, – соврал он.

– А у меня было место для обид, – сказала Лена. – Когда я жила у бабушки…

– Которая начинала от воробушков? – уточнил Перфилов.

– Помните, да? – обрадовалась соседка. – Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.

– Лена, – сказал Перфилов, – вообще-то вы сейчас мне мешаете.

– Ой, я поняла, поняла.

Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.

– Что? – спросил Перфилов.

– Вы придёте? Тридцать пятая квартира.

– Я же, кажется, уже сказал.

– Знаете, – произнесла Лена, наматывая сумку на руку, – я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.

Этого Перфилов вынести уже не мог.

– Вам сколько лет, Лена? – бестактно поинтересовался он.

В больших глазах девушки что-то дрогнуло.

– Вам зачем?

– Надо.

– Ну, двадцать шесть, – с вызовом сказала Лена. – Это что-то меняет?

Перфилов кивнул.

– У вас муж, жених, молодой человек есть?

Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.

– Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…

– Я ничего не думаю, – оборвал её Перфилов. – Вам двадцать шесть, а мне – тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной – сю-сю-сю.

Сумка опала с запястья.

– Я думала, вы лучше, – с чувством произнесла Лена.

– А я ненавижу, когда меня жалеют!

– Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!

– Да пусть хоть… – Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. – Я сам по себе. А вы все!.. Вы – тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!

Он прошёл мимо Лены к подъезду.

– Это что, защитная реакция? – ударило ему в спину. – Я что-то нежное задела, да? И это я ещё про мальчика не спросила!

Перфилов развернулся.

– Что?

– Про мальчика, – несколько притихшим голосом пояснила девушка. – Я же не знаю, что у вас с ним.

– Педофил я, педофил! – подойдя, рявкнул в лицо Лене Перфилов.

Он скрючил пальцы взведённой руки, словно хотел смять щёки, нос, брови глядящей на него девушки, затем скрипнул зубами и, ни на что не решившись, окончательно скрылся за подъездной дверью.

На пролётах его качало, словно дом плыл по штормящему морю. Тапки шаркали по бетонным ступенькам.

Несколько мгновений Перфилов постоял у своей квартиры на четвёртом, заглядывая во тьму лестничного колодца и раздумывая, что если перегнуться и отпустить перила, то можно, наверное, прекратить жить. Руки только надо убрать в карманы, чтобы не успеть их инстинктивно выставить вперёд.

И всё же было страшновато.

Внизу плеснул свет открываемой двери, и Перфилов поспешно отступил от перил, одновременно роясь в карманах в поисках ключа.

Сзади чуть слышно скрипнуло.

– Руслан Игоревич.

Перфилов, устало опустив плечи, обернулся.

– Да, Вениамин Львович.

Сосед одобрительно кивнул.

Он был моложавый, крепкий ещё вдовец, седоватый, рассудительный и осторожный. Бравый вид ему неизменно придавали усы, густые, сивые, с закрученными кончиками, с которыми он молодцевато выглядел и в халате, и в тельняшке, и в потёртом пальто.

Даже в майке и в шортах, что были на нём сейчас.

– Во-первых, здравствуйте, – сказал Вениамин Львович, испытующе заглядывая в глаза.

– Доброе утро.

Разобрав шаги внизу, сосед вдруг свесился через перила, как несколько секунд ранее свешивался Перфилов.

– Здравствуйте, Зоя Матвеевна, – крикнул он в лестничный колодец.

– Здравствуйте, Вениамин Львович, – ответили ему снизу надтреснутым женским голосом.

– Как здоровьечко?

– Так хожу, и ладно.

– И я, – сказал Вениамин Львович и обернулся к Перфилову. – Руслан Игоревич, вы вибрации не улавливаете?

Перфилов непонимающе сморщился.

– Какие вибрации?

– Жизненные токи. Всё живое, как оно есть, является источником различных тепловых и звуковых излучений. Не знали?

Перфилов мотнул головой и звякнул ключами.

– Извините, Вениамин Львович.

– Я понимаю, понимаю, – сосед подождал, пока он откроет дверь. – Но я вот что… Кроме всех этих физически распознаваемых и фиксируемых излучений, любое тело делится с окружающим миром ещё, как известно, и мыслительной информацией, настроением, эмоциями, оставляет как бы за собой психоэмоциональный след. К сожалению, вещи эти, если можно так выразиться, трудноуловимые, косной наукой не признанные…