Текст книги "Герои из-под пера (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Виктор оглянулся. Над головой его прогрохотало, первые капли упали в землю, одна, самая меткая, тюкнула по носу.
– Зараза!
Виктор натянул кофту на макушку и нелепым существом с подтянутыми к ушам плечами засеменил к дому по быстро раскисающей глине. Едва он добрался до веранды, хлынуло так, словно деревня незаметно переместилась в южные тропические широты. Мгновенно образовались и запузырились лужи, мокро заблестели столбы и лавка, лес, кусты и конец улицы скрылись в шелестящей серой пелене.
Какое-то время Виктор сидел на ступеньках при раскрытой двери и смотрел, как оплывает мир, как тяжело качаются ветки ивы и бузины через дорогу, как полнится таз под жестяным, клокочущим горлом водостока. Ему было и легко, и в то же время горько от того, что он обманывался на счет своего писательского дара, своего кажущегося умения менять реальность посредством слов. Струйкой протекала в сердце горечь на Елоху. И было жалко, что несовершенство всюду и везде – в людях, глине, "Юнисе", надеждах, синеющей сквозь дождь стене магазина и вообще в жизни.
Виктор вздохнул.
Впрочем, есть и другая сторона – он пишет. И будет писать впредь. У него есть о чем. Вот о том же несовершенстве и мечтах по не сбывшемуся.
Да и о ком тоже есть.
В доме он полежал на диване, потом выпил чаю с хлебом за неимением ничего лучшего. Оставшаяся капустная зелень вызвала в нем небывалое отвращение, и он едва не выбросил ее в помойное ведро, но в последний момент придержал руку.
Дождь шипел, постукивал по подоконникам, потоки воды струились по стеклам, и Виктора захватило ощущение оторванности и одиночества.
Электричество, мигнув, потухло.
Он растопил печь. Мысли в голове бродили неоформленные, непонятные, заторможенные. Какие-то гибриды доктора Моро. Глухо ворочалась в груди досада, что не случилось, могло бы, но не случилось, в сухом остатке – шизофрения, миропараллельность, Боголюбск, дождь.
Утром почудилось, что кто-то хлопнул его по щеке.
Виктор вздрогнул. Холодок прокатился по спине, укусил в поясницу, словно шилом кольнул под лопатку. Протекла к осторожно разлепившимся векам, распахнулась перед глазами сизая утренняя муть.
Никого. Никто не нависает, не дышит, не сидит в ногах с револьвером.
Виктор потер щеку, повернулся в стоне кроватных пружин набок, к окну, к тумбочке и дверному проему.
Дождь еще постукивал по стеклу, но уже вяло, издыхая, хотя, наверное, без устали молотил всю ночь. Не потопли ли мы? Виктор приподнялся на локте, высматривая бушующий поток, несущийся мимо дома, но увидел лишь лужу, заполнившую многострадальные колеи.
Взгляд его упал на клочок бумаги на тумбочке.
Это что? Протянув руку, он схватил неровно оторванную, вдвое сложенную половину листа.
"Завтра утром", – значилось там.
Кривые буквы были написаны карандашом. Темнел отпечаток ребра ладони. Виктор усмехнулся такому вещественному следу.
Фрол.
Значит, не удалось убить его в тексте. Вернее, как раз в повести удалось, а здесь нет. Что же он все-таки за существо, совершенно не ясно.
М-да, получается, последний день…
Виктор спустил ноги и, держа бумажку в руке, вышел в большую комнату. Было тихо, но как-то торжественно-тихо, и редкие "бум-бум" капель отсчитывали какие-то свои периоды времени. В душе взял первые ноты похоронный оркестр.
Ой, глупости!
Убьет он! Как он убьет? Как может убить ничто? Еще предупреждает… Дуэлянт хренов! Они сошлись, огонь и пламя…
Завтра утром.
Может, это он сам и писал, давно, будучи в подпитии, то ли обещал себе завязать на следующий день, то ли напоминал о чем-то важном. Впрочем… Виктор повертел послание. Бумага была из свежей пачки, и вариант с собственноручной записью отпадал.
Он вздохнул.
Куда бежать? В милицию? Помогите, мне угрожают? Вот, смотрите, написали: "Завтра утром". Прошу приставить охрану к моей постели.
И мотоциклеты! Как у Булгакова!
Белая футболка, трико, шерстяные носки – есть, в чем встретить убийцу. Виктор умылся, затем сходил к колодцу, набрал воды. Поставил наполненный чайник на плитку. Долго решал, топить или не топить печь. В свете открывшегося обстоятельства. Бросил монетку. Вышло – топить. Хотя, конечно, перефразируя, перед смертью – не натопишься.
Сучковатые поленья искололи руки.
Виктор сгрузил их к печному боку, а когда выпрямился, едва не перекрестил незаметно выросшую в двери фигуру.
– Напугал, черт!
Елоха улыбнулся.
– Здравствуйте, Виктор Павлович.
Он был трезв. Трезв!
В брюках со стрелками, в чистой желтой рубашке с длинным рукавом, в потертой куртке. В одной руке у него находился полиэтиленовый пакет, другой он держал за длинное горлышко бутылку мутного портвейна.
– Вот.
Елохин приютил портвейн на столе и тут же отступил обратно к порогу.
– Что это? – спросил Виктор.
– Это вам. Я – все.
– Что – все?
Елоха снова улыбнулся, а в глазах мелькнула виноватость.
– Не пью.
Записка, Фрол, близость смерти отодвинулись вдруг на второй, третий, десятый план, Виктор почувствовал слабость в ногах и, нащупав стул, сел.
Траурный оркестр в груди, проворно сменив репертуар, грянул плясовую. Вот дурные музыканты!
– Димка, ты серьезно?
Елоха пожал плечами.
– Можете вылить, можете выпить. А я не хочу, у меня еще… мне работать, и дети…
Он судорожно выдохнул, сорокалетний мужик, жмущийся у двери, будто проштрафившийся ученик в кабинете директора.
– Ну-ка, сядь, – сказал ему Виктор.
Елоха послушно забрался за стол. Пакет с деревянным звуком стукнул о ножку, и, вспомнив о нем, Дима вытянул его к груди.
– Ты чего это на "вы" ко мне?
Елохин поднял на Виктора глаза.
– Не знаю. Само.
– Ты прочитал?
Дима, сглотнув, кивнул.
– Да. Три раза.
– И как?
Елохина затрясло.
– Виктор Палыч! Я не знал, что у меня прадед такой! Что он за деда, за отца, за меня в том числе… Перед глазами стоял, верите? Всю душу мне взглядом вынул! Меня тогда перекрутило всего, как через мясорубку. Федор с опохмелом пришел – не могу! – голос Елохи завибрировал высоким тоном. – Не могу! Не то! Не для того живу! Выгнал его…
Пальцами свободной от пакета руки он потер уголки глаз, упреждая слезы. Виктору захотелось его обнять, но он не двинулся с места.
– У Светки потом прощения просил, у Катьки с Петькой… – сказал Елоха глухо. – Такой сволочью себя чувствую, такой тварью… – он перевел дух. – Я пообещал им и себе, что все, все и навсегда. У нас теперь другое будущее.
– Я рад, Дима, – сказал Виктор.
Елоха шмыгнул носом.
– В общем, портвейн – это заначка была, на черный день. Но, видите, не пригодилась. Завтра поеду в город – устроюсь или автослесарем, или куда-нибудь шофером. Да хоть кем. Там и долги начну отдавать. Не устроюсь, значит, в другое место устроюсь.
– Я, Дим, могу и подождать.
– Ну, да, это было бы хорошо. Только, знаете, Виктор Палыч, не понимаю, откуда вы про него столько узнали?
– Про кого?
– Про прадеда моего.
– Ну, э-э… в старых архивах, – нашелся Виктор. – В Ногинском музее милиции. У историков знакомых.
– Я сразу так и подумал, – сказал Елоха. – Я же после того, как прочитал, целый день на чердаке вещи разбирал. Отцовские, дедовские. Думал, грешным делом, Виктор Палыч, что сочинили вы, сомневался, простите. Потом нашел.
Он раскрыл пакет и, сдвинув пишущую машинку, выложил на стол рассохшуюся деревянную шкатулку с мозаичным узором из плашек на крышке.
– Знаешь, Дим, – осторожно начал Виктор, – текст не обязательно должен совпадать…
– Вы откройте, – сказал Елоха.
В глазах его было столько странного, потаенного торжества, столько скрытых радости, гордости, предвкушения, что Виктор безотчетно потянул шкатулку к себе.
Стукнула крышка.
– Видите? – прошептал, подвинувшись ближе, Дима.
Внутри шкатулки, придавив собой выцветшие листы, заполненные неразборчивыми фиолетовыми каракулями, лежал револьвер. Черно-серый, с облезшим кое-где воронением и следами ржавчины на винтах, курке и раме.
– Это чей? – так же шепотом спросил Виктор.
– Прадеда. Наградной.
– Можно?
Елохин кивнул.
Виктор поднял "наган" к глазам, взявшись двумя пальцами за ствол и одним за рукоять, как какой-нибудь эксперт-криминалист в кино.
От револьвера пахло маслом и металлом. На барабане светлела косая царапина.
– На рукоятке с другой стороны, – подсказал Елоха.
Виктор развернул "наган".
Потертую накладку, кажется, ореховую, как лента украшала косая жестяная полоска с гравировкой. Мелкие буковки, проступая сквозь пятнышки ржи, выстраивались в три аккуратных ряда. "Начальнику Боголюбского розыска Елохину С.П. от Трепалова А.М."
Виктор зажмурился.
– Погоди, – сказал он, – Трепалов же был начальником Московского угро.
– Значит, он и наградил прадеда.
– А почему розыск Боголюбский?
– А какой еще? – сощурился на гравировку Елоха.
– Богородский. Ногинск до революции Богородском был.
– Но у вас же – Боголюбск, Виктор Палыч.
– У меня…
Виктор замолчал.
Может, действительно, Боголюбск? Все-таки пистолет, вещественное доказательство. Вот она, табличка – "Начальнику Боголюбского…" Или гравировщик сознательно испортил надпись? Да нет, как же…
Здесь вообще не это главное! – неожиданно понял он. Я же писал наобум! Я же выдумал и Фрола, и Семена Петровича!
Боголюбск, Богородск, ткацкие фабрики – это все антураж, для фактуры, для правдоподобия. Известный же прием – смешивать ложь с долей правды ради некой документальности, пусть и мнимой.
А теперь от одного – записка, от другого – револьвер.
– Ну, я пойду, – сказал Елоха.
Он поднялся.
– Что? – спросил Виктор, с трудом выплывая из размышлений.
– Спасибо вам, Виктор Палыч!
Дима шагнул к двери.
– Погоди! – всполошился Виктор. – А пистолет?
– Это подарок.
– Мне? Зачем мне? Это же раритет, память, семейная реликвия, в конце концов!
Елохин улыбнулся.
– Прадед так сказал.
Дверь скрипнула, стукнула, пропуская Елоху в сени, на веранду. Он мелькнул в окне, отщелкивая шпингалет на калитке, и пропал, закрытый краем оконной рамы.
Прадед сказал…
Вон оно как все переплелось. Тут уже и не шизофренией пахнет. Тут что-то иное. Виктор попробовал прокрутить барабан "нагана", но тот тяжело, со щелчком, сдвинулся лишь на одну камору. А что я сижу? – подумал он. Что я сижу? До утра куча времени, я могу еще успеть, у меня есть, кому помочь.
Он перебрался за "Юнис".
День превратился вечер, затем ночь черным лицом прижалась к окну, вернувшееся электричество желтым колпаком света накрыло стол.
Виктор бил по клавишам, оттискивая литеры, превращая буквы в слова, а слова – в предложения. Чай, хлеб и морская капуста подпитывали его. Он был жутко благодарен самому себе, что не выкинул банку в ведро. Благоразумно и дальновидно, Виктор Павлович. Перед смертью вы вообще являете одни чудеса.
Машинка стрекотала, выдавая листы – один, три, шесть.
Где-то в четыре утра Виктор понял, что выдохся, пальцы свело, буквы попрыгали с бумаги черт-те куда, соберешь – двоятся, отвернешь голову – скачут по скатерти.
Нет, все…
Прихватив зачем-то револьвер (попугать?), Виктор перебрался в малую комнатку, лег, не раздеваясь, на кровать и удивился, до чего спокойно все воспринимает. А его, между прочим, убивать сейчас будут.
Или не верится?
– Тук-тук.
Фрол заглянул в проем будто напрямую из последней главы. Грязное, обсыпанное трухой лицо, драная медвежья шуба. В глазах – пустота с огоньком злорадства. Хромая, он добрался до кровати.
– Ну, что, бумагомарака, готов?
– Чуть-чуть не успел, – сказал Виктор. – Одного человека еще хотел спасти.
– Я отсрочек не даю, – резко сказал Фрол. – Вон ты как меня… – Кривясь, он стукнул вывернутой ногой в пол. – Так что давай… молись или что там?
– Скажи, – спросил Виктор, – Боголюбск или Богородск?
Фрол усмехнулся.
– Боголюбск, гражданин писатель.
– Странно.
– Зубы не заговаривай. Тебя здесь или у машинки твоей? Господа писатели вроде как символизм любят. Сдох на рабочем месте, а?
Фрол хохотнул.
– Светлеет, – сказал Виктор, приподнимаясь.
– Ничего, успеем.
В руке у Фрола появился револьвер.
В этот момент Виктор заметил в щели между рамой и подоконником, кое-где заткнутой серой ватой, полоску латуни.
Патрон!
Тот самый, видимо, появившийся с первого Фролова визита. В голове его мгновенно сложились последние слова Елохи, "наган" с наградной табличкой и эта застрявшая в щели, обжатая гильзой пуля.
Возможно ли?
– Лучше у машинки, – сказал Виктор.
– Тогда прошу!
Фрол отступил, открывая ему проход.
– Сейчас.
Виктор спустил ноги, развернулся, опираясь на тумбочку, повел плечами, делая вид, что любуется серой предрассветной мглою за стеклом.
– Давайте-давайте, господин писатель. Без фокусов. Или я вас здесь положу, не доберетесь до своего инструмента.
Фрол захромал по большой комнате, скрипя полами. Прежде, чем он снова заглянул в малую, Виктор успел выковырять патрон и спрятать револьвер под мешковатой кофтой.
– Ну!
Виктор вышел, будто от холода пряча руки.
Фрол оказался рядом. От него пахло псиной и веяло промозглым холодом. С шубы звонко капало на пол.
– Может, хочешь уйти красиво? С пожаром? Я тебе устрою. Инсульт, смерть, головня из печи. Память на несколько лет!
Виктор посмотрел на серые, изогнувшиеся в ожидании губы.
– Нет.
Пустота в глазах Фрола мигнула.
– Ну, как хочешь. Было бы предложено, господин писатель. А то вздумал он людям жизнь менять! За все платить надобно! Где-то, получается, собственным будущим. Той же жизнью, которая одна-единственная.
Виктор подсел к "Юнису". Пальцы его, невидимые под столом, ощупали "наган" Елохина, нашли пустую камору, с легким шелестом отправили в нее патрон.
– О, портвейн! – обрадовался Фрол, обнаружив бутылку рядом с пишущей машинкой. – Не хочешь портвешку напоследок?
– Не пью.
– А зря, – Фрол скрутил колпачок с горлышка. – Там выпить не дадут. Я вот, сука, весь на жажду изошел.
Он опрокинул бутылку, прихватив горлышко губами. В разрезе мохнатого воротника заходил серый кадык.
Виктор воспользовался секундами и подкрутил барабан револьвера, настраивая патрон против ствола. Выстрелит ли? – мелькнула мысль.
– Ну-ка, ты что там? – нахмурившись, опустил бутылку непрошеный гость.
Виктор выставил руку с пистолетом.
– Вот же су… – бледнея, выдохнул Фрол.
Грохот выстрела смял слово.
Кисть толкнуло отдачей. Пуля, посверкивая, словно в замедленной съемке одолела метр расстояния и вошла бандиту в грудь.
Фрол согнулся.
– Убил, – прохрипел он. – Сука какая. По настоящему убил.
Он согнулся еще больше, подгибая ноги, скрипнул каблуком, затем вдруг рывком выпрямился и раскинул руки. Маленькое тело его распухло, выперло из-под шубы и беззвучно лопнуло, рассыпав по полу жирный, темно-серый пепел. Шуба скатилась по горе пепла вниз, съежилась, пыхнула дымком и пропала.
Вот так я, отстраненно подумалось Виктору. Ни грамма рефлексии. Взял и выстрелил. Ни страха до, ни раскаяния после. Джеймс Бонд, блин.
Он расцепил пальцы.
"Наган" упал на стол. Что-то в нем звякнуло, секунда, другая – и револьвер брызнул деталями, трубками, винтами и скобами, отломился курок, выпал, скатился вниз барабан, отлетела, царапнув щеку, пружина.
За "наганом" распалась и шкатулка, взметнулись опилками плашки и шпеньки, скукожилась и обернулась пылью лежащая на дне бумага.
Лишь красно-белый "Юнис" все еще высился незыблемо.
Виктор потер лицо. Рассвет прилип к занавескам, пополз вверх по дереву, облизывая красным, сахаристым языком краску, сучки, щели, спинку дивана.
Какое-то время Виктор сидел, безучастно смотря на пепел и детали револьвера, затем, вздохнув, пошел за веником и ведром.
Это в фильмах, когда злодей побежден, все обнимаются, радуются, и идут титры. А прибирать за тем же злодеем?
Часа два Виктор устало возился с летучими останками Фрола, подметал и выносил на грядки, отмывал полы и скатерть. Жизнь все еще продолжается, думалось ему. Что дальше? Была почему-то уверенность, что теперь все изменится окончательно. В лучшую сторону. Не сразу, конечно, нет, не сразу. Сразу – это не к нему, он не волшебник…
Но если посчитать: он, Димка Елохин, Танька, Пахомыч, Лидия – людей на общее будущее уже набирается, а там и остальные подтянутся.
Только все же Боголюбск или Богородск?
Виктор задремал, и разбудило его долгое звяканье железа по железу с улицы. На часах было десять сорок. В окно он увидел Егора Соболева на коляске, выбивающего дух из верхнего, неуклюже сваренного уголка калитки.
– Ну что ты стучишь, Егор?
Виктор спустился с веранды, прошлепал босыми ногами к забору.
– Откройте, Виктор Палыч, – попросил Егор. – Разговор есть.
Светлые глаза смотрели ясно.
– О чем же?
Виктор дернул шпингалет, и Егор, натужно краснея лицом, вывернул коляску во двор по мокрым доскам. Он остановился у лавки, скособоченный парень с редкой бородкой в мятых штанах-хаки и тельняшке.
– Вы, говорят, рассказы пишете? – сказал он, рассматривая свои перетянутые скотчем культи.
Виктор сел.
– Кто говорит?
– Мамка говорит. Она ваш рассказ прочитала… – Егор сглотнул. – Ну и… Она, в общем, светится сейчас. Но я хочу вам сказать…
Он потискал подлокотники, потом завозился, забрасывая на плечи сползший вниз, за спину, бушлат.
– Я тебя слушаю, Егор.
– Я хочу вам сказать – не пишите про меня ничего, – угрюмо сказал Егор.
Виктор улыбнулся.
– Рад бы, Егорка, но я уже…
– Зачем? – страшно вскрикнул мальчишка. – Виктор Палыч, зачем!?
– Но как же… – опешил Виктор.
Егора подкинуло, будто пружиной. Он вцепился в горло Виктору, повалив того на мокрую землю, и оказался наверху.
Руки у него были сильные, тренированные. Легкие Виктора тут же запылали огнем. Он захрипел, задергался, пытаясь столкнуть инвалида с себя, но преуспел в этом мало.
– Не надо писать обо мне, – плачущим голосом заговорил Егор, сжимая горло Виктора. – Что вы знаете о моем прошлом? Как вы его сможете изменить? Там ад! Там кровь и мертвецы! Один за одним, один за одним. Я не хочу! Понимаете? Виктор Палыч, я не хочу окунаться в смерть снова! Я там уже был! И ноги! Разве вы вернете мне ноги?
– Дурак, – кое-как протолкнул воздух наружу Виктор.
– Что? – Егор на мгновение ослабил хватку.
– Дурак, – повторил Виктор, – я пишу о твоем будущем.
– Что?
Лицо Егора, искаженное, с мокрыми щеками, с каплями слез, застрявшими в бородке, сделалось растеряно-беспомощным.
Виктор сбил ослабшие пальцы и закашлялся.
– Дурак, – сквозь кашель произнес он.
Егор отвалился, упал рядом.
– Виктор Палыч, разве у меня может быть будущее?
– Может, – сказал Виктор, пихнув парня плечом. – Надо только думать о нем и верить в него. Будущее, оно для всех. Оно состоит из желаний и надежд всех людей. Что ж ты лишаешь его своей надежды?
– И я смогу ходить?
– Если захочешь, то обязательно! На руках, на голове, на протезах. Только выбери, только живи этим будущим.
Они помолчали.
– Извините за горло, – сказал Егор.
– А, ну да, не ты первый, – сказал Виктор.
Егор фыркнул и вдруг расхохотался. Виктор глянул искоса и захохотал тоже.
В синем-синем небе, оставляя за собой белый инверсионный след, летел самолет.
© Copyright Кокоулин А. А. (#mailto: [email protected]
[Закрыть])
