Текст книги "Герои из-под пера (СИ)"
Автор книги: Андрей Кокоулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Это раньше. До повести.
Он вдруг понял, что нет в нем прежнего чувства к Егору, как к убогому, есть только желание помочь, придать смысл его жизни.
– Что смотришь? – спросил Егор. – Жалко меня, да?
– Нет, – сказал Виктор. – Накапливаю рабочий материал. А вообще думаю, как мне тебя от тебя же самого спасти.
Соболев неожиданно посмотрел серьезно.
– Я пьяный очень. Меня спасти нельзя.
– Значит, будем отпиваться горячим чаем, – сказал Виктор и присел перед парнем. – Хватайся.
Егор криво усмехнулся.
– Лошадка, да?
– Старая, сорокадевятилетняя. Ну же!
Парень, помедлив, закинул руки Виктору на плечи.
– Готово, товарищ конь.
Виктор, наклонившись, подхватил Егоркины ноги под коленями, слегка подбил непрошеный груз вверх. Егор оказался не особенно тяжелым. Не тяжелее мешка с цементом или мукой.
– И-эх!
Соболев интимно дохнул в ухо:
– Вези меня, олень…
– Сам ты олень!
Виктор поднялся на крыльцо, выдернул щепку и открыл дверь.
– Так, – сказал он, опуская Егора на табурет на веранде, – грязного я тебя в дом не понесу. Снимай фуфайку к чертям. Зараза, и меня-то измазал.
– Это ты сам, – парень принялся выковыривать непослушными пальцами пуговицы из петель. – Мне слова не дал, сразу в седло…
Подсохшая глина крошилась на доски пола.
Виктор вооружился щеткой и прошелся жестким волосом сначала по себе, затем по штанинам Егора, приводя их в более-менее божеский вид.
– Ну, это… по коням?
Лишившись верхней одежды, Егор остался в синем, грубой вязки свитере. Тонкая шея по-цыплячьи торчала из ворота. Меховая шапка сидела косматой короной. Другого сравнения Виктор не нашел.
– Я ведь могу и к матери отнести, – пригрозил он.
– Зачем? Прибьет ведь мамка.
– И правильно прибьет, – сказал, приседая, Виктор.
Егор сцепил руки замком под шеей.
– Поехали?
– Шапку еще сними.
– Снял.
Взмахнув ушами, корона шлепнулась в угол.
В большой комнате Виктор посадил Егора за стол, сам быстро сбегал за дровами, разжег огонь в печи, долил и поставил к огню чайник.
– Что ты суетишься? – сонно спросил Егор, уронив голову на руки. – Все вы бежите куда-то, ноги есть, вот и бежите…
Он пьяно вздохнул.
– Не спи, – сказал Виктор, – сейчас чай будет.
– А водка?
– Каша, рисовая.
– Сдохнуть хочется, – признался Егор. – Раза три или четыре примерялся уже. Мамка только следит. Лютая! Нет, она добрая, дядь Вить, но знаешь… Обуза я, зачем я ей? Надо бы, конечно, с силами собраться…
Подойдя, Виктор ладонью зарядил ему по уху, по макушке.
– Дурак!
Егор вытаращил мутные глаза.
– Ты чего, дядь Витя?
– Да я тебя, паршивца… – Виктор сжал пальцы в кулак, но, посмотрев, отступился. – Жить нужно, парень, жить.
– Куда, дядь Витя? Зачем? – тоскливо произнес Егор.
– Погоди…
Виктор знал, Виктор на собственной шкуре убедился, что в жизни случаются моменты, которые могут служить поворотными, но не для тебя, а для человека, который находится рядом. И если достанет душевных сил, честности, чистоты, искренности, ты сможешь подтолкнуть его в нужном направлении, чтобы он взлетел и парил, чтобы он жил, чтобы одумался, понял, выстоял.
Виктор чувствовал: для Егора такой момент настал сейчас.
– Послушай меня, Егор…
Он подставил стул и сел, подбирая в уме слова. Как с хорошим рассказом здесь многое зависело от того, как начнешь.
– Пять дней назад, – сказал Виктор, – там, в пристройке, я делал петлю для себя.
Обкусанный ноготь, скребущий по матерчатой скатерти, замер.
– Не врешь, дядь Витя? – с какой-то странной надеждой спросил Егор. – Я в сказки-то… Я, в общем, вырос из сказок.
– Не вру. Личные мотивы.
– Ты же это… успешный.
– Был. Да весь вышел. Хотя в тот день, наверное, не повесился бы. Тоже, знаешь, нужного градуса недобрал. Но примерялся. Куда закинуть, где висеть. Только запах там не очень хороший. Кислый такой, навозный.
Егор изобразил смешок.
– Как в нужнике повеситься.
– Да уж, – усмехнулся Виктор. – Но я к чему? Я к тому, что я тоже задавал себе вопрос: ради чего и зачем?
– У тебя ноги есть, дядь Витя.
– Насрать! Насрать, Егор, чего нет. Жопы, ног, члена. Когда тошно, когда думаешь, что ты это, сука, все заварил писульками своими… И все это крестом, камнем, тяжестью… Когда каждая пуля, каждый осколок, каждая смерть – где-то твоя вина…
Виктор закрыл рот дрожащей ладонью. В груди клокотало, звенело, не успокаивалось. Егор смотрел по-детски, как ребенок на героя, на летчика-космонавта.
– Вы что, за всех что ли отвечаете?
– Да хотя бы и так! Это моя страна, мой мир, кому отвечать за него, как не мне?
– Тогда вы плохо стараетесь, – прошептал Егор.
Виктор горько кивнул.
– Потому и петельку готовил.
Он поднялся, отставил от огня вскипевший чайник, достал из верхнего шкапчика буфета лишнюю чашку, сыпнул и себе, и Егору по крупной щепоти цейлонского, залил кипятком. В сахарнице оставалось едва на донце – все равно выставил на стол.
Егор повертел в ладонях поданную чашку.
– А потом что?
– Потом? Есть известная истина, Егор: человек или ломается, или становится сильнее. Про Маресьева читал?
– Который летал без ног?
– Он самый.
– Мне в госпитале каждый норовил про него рассказать, – усмехнулся Егор, на мгновение окунув лицо в пар. – Мол, жизнь на этом не кончается…
– А разве не так?
– Тогда война была.
– Дурак! – сказал Виктор. – А у тебя не война? Война! Вот здесь, – согнутым пальцем он стукнул себя по лбу. – Изо дня в день ты выбираешь между силой и слабостью, между целью и ленью, между злом и добром. Ты, сука, ежедневно сдаешь рубежи!
Егор дрогнул плечами.
– Вы, дядь Вить, это… Мне что делать-то?
– Хороший вопрос. Хороший. Жить!
Виктор посмотрел на Егора в упор и стукнул кулаком по столу, вызывая испуганное дребезжание ложек.
– Жить! За тех, кто погиб. За тех, кто еще погибнет. Ради матери. Ради страны…
Он вбивал слова в душу Егора, как гвозди. Егор дышал ртом.
– Но страна…
– Насрать! Это твоя страна, какая есть, какая бы ни была. Тебе, Егорка, ее и делать такой, какой она должна быть. Понимаешь? Если тебе наплевать на нее, на себя, на всех, ни жди, что что-то изменится. Начинай с себя.
– Как? – совсем тихо спросил Егор.
– Живи для других, для матери. Учись! Думай! Приспосабливай себя к жизни! Голова, руки есть? Коли дрова, мастери что-нибудь, попроси Тимку Шаралиева научить тебя играть на гармони. Приноси радость людям, понял?
– И что получится?
– Жизнь получится! Смысл получится!
Егор сжал ладонями коротко стриженную голову.
– Ты так говоришь, дядь Витя, что попробовать хочется. И трясет всего, потому что… не знаю…
– Вот и у меня также мозги прочистились.
– Только, наверное, я не справлюсь, – качнулся Егор.
– Справишься! Я знаю. А легко не будет.
В окне за спиной Егора внезапно всплыло белое, страшное лицо, которое Виктор с облегчением признал знакомым.
На веранде раздались быстрые шаги, скрипнула дверь.
– Вот ты где! – с порога сказала Лидия. – Я там… я его…
Виктор успел встать у нее на пути, но она через его руки, через плечо всем телом потянулась к съежившемуся сыну.
– Убью тебя, гадину!
Они заговорили, заорали все разом.
– Лидия!
– Мам, ты чё?
– Я думала, где уже искать… Мертвый? Живой? А он здесь, он, сучонок, здесь…
Лицо у Лидии оплыло и сделалось безучастным, почти мертвым. Она снова рванулась к Егору. Заскрипел ножками уступающий напору стол. Виктор получил локтем в скулу и сапогом по ступне.
– Лидия!
– А ты меня не держи! Не муж!
Подальше от протянутых рук Егор отполз на край лавки.
– А чё мне, в гости нельзя? Я в заключении что ли?
– Я вся извелась…
– Лидия!
Виктор вдруг почувствовал, что устал. Смертельно. Не потянет он Лидию, только что в сына ее все душевные силы вбухал. Нет, не потянет.
– Все. Как хотите.
Он отпустил женщину и сел.
Лидия несколько мгновений озадаченно и косо нависала над пустотой, словно Виктор все еще стоял барьером, затем подшагнула, упираясь ладонями в столешницу.
– Дядь Витя, – испуганно пискнул Егор, предчувствуя скорую выволочку.
Лидия повернула голову:
– Пили?
– Чай, – сказал Виктор вяло. – Можешь понюхать в чашке.
Лидия, не поверив, цапнула Егорову чашку, поднесла к носу.
– И что он здесь? – спросила она Виктора.
– Мам, я, может, по делу, – подал голос Егор.
– Угу, по делу. Аж из коляски выскочил и побежал, – махнула рукой Лидия.
– Ма-ам…
– У нас был разговор, как жить дальше, – сказал Виктор, с трудом удерживая глаза открытыми. – Мы кое о чем договорились.
– И о чем?
Думая о мягкой кровати, мягком одеяле, мягкой подушке, в которую так сладко зарыться носом, Виктор кое-как сфокусировал взгляд.
– О но… новом Егоре.
– Сам-то лыка не вяжешь!
– Устал. Писал весь день. Когда б вы знали из какого сора, растут слова, не ведая чего? И прочие колыбельные.
Лидия уставилась с подозрением.
– Ты ж говорил, что завязал с этим делом.
– Развязал.
– И как?
Виктор выставил большой палец.
– Вот не пахнет, зараза, а как пьяный, – сказала Лидия. – Ну-ка, Егор, лезь-ка на спину, дома поговорим.
Она подсела, и Егор, сбивая складки платья, забрался к ней на закорки.
– А коляска? – спросил он.
– Где бросил, там и лежит.
– Идите уже, – сказал Виктор и попытался перекрестить то ли их, то ли хлопнувшую дверь. – Интересный тандемный боеприпас, – пробормотал он, сползая со стула.
По грязи, по своим и чужим следам он на четвереньках добрался до кровати, сбросил галоши и носки, стянул штаны и пиджак, как из скорлупы, выбрался из рубашки. Новый Виктор, блин. Франкенштейн, освобожденный от одежды.
Чуть пружинящие недра кровати мягко приняли его, обволокли, согрели и погрузили в усталый серый сон.
Под утро Фрол устроил ему "темную".
Удары были чувствительны и точны. Со сна накрытый, плотно упакованный под одеялом Виктор испытал панический приступ. Прижатый к лицу ватный край едва давал дышать. Прилетало и по уху, и в глаз, и по ребрам. Как ни соображай – то ли землетрясение и дом под обломками, то ли ты в багажнике автомобиля, мчащегося по склону в пропасть.
Он заворочался, просыпаясь, перевернулся набок, получил пинок пониже спины и, матерясь, попробовал скинуть с себя давящую силу. Но Фрол был ловок и силен. Он ударил Виктора по затылку и несколько раз по бедру, шипя: "Получи, сучонок… Против кого, тварь, пошел? Думаешь, убьешь, и все кончится? Не-а…"
Виктор качнулся к стене и, оттолкнувшись лбом, локтями, коленями, резко крутнулся обратно, заставляя Фрола свалиться с него на кровать. Далее было хрусткое падение на пол, прямоугольник света на стене, развернувшееся свитком одеяло и обиженный звон сшибленного с тумбочки будильника.
И пустота. На кровати, в комнате, в доме.
Несколько минут Виктор сидел, подобрав ноги, и слушал, как болит тело. Под лопатками, в затылке, в ребрах.
Я все-таки стар для сумасшествия, подумалось ему. Фрол не может существовать, потому что он выдуманный персонаж. Фикция. Буквы. Воображение. Но Фрол только что отмудохал меня по первое число. И еще, сука, грозился убить.
Попробуйте совместить.
Выкрутив руку, Виктор посмотрел на расцветающий на плече синяк.
Да, попробуйте совместить. Но если рассуждать логически… Он, приподнявшись, снова проверил кровать – пусто. Комната светлела. Холод, текущий от земли, кусал пальцы ног. Не закрытая с вечера печь быстро выстыла.
Итак, если логически…
Самое простое – Фрол живет в моей голове, сказал себе Виктор. Где он еще может жить? Нигде. У него нет привязки в реальности. А если бы и была, то не здесь, а в Ногинске, сиречь, бывшем Богородске, прообразе Боголюбска. Означает ли это раздвоение личности? Вопрос. Мы снова подбираемся к сумасшествию.
Простонав, Виктор все-таки перевалился на кровать. Подтянул одеяло.
Если же Фрол – субъект, чудесным образом материализующийся в определенные периоды времени… то есть, где-то совпало, срезонировало, совместилось… то это уже явление иного порядка. Но пока Фрол воздействует только на меня, этот вариант сомнителен. Вот если бы он еще Елоху отбуцкал или тракторную шину прострелил…
Виктор задрожал под одеялом, согреваясь.
Как ни странно, страшно не было. Хотелось шлепнуть Фрола побыстрее. Достал. Ему можно, а писателю нельзя? Писатель с раздражения может и…
Впрочем, пули хватит.
Виктор даже удивился собственному настрою. Нет, не рассчитал Фрол психологию. Раньше еще как-то пробегал холодок. А теперь – хрен ему! Сам, сука, наверное, сейчас стучит зубами в темном уголке еще не свершившегося. Ждешь, Фрол? Жди! Скоро!
Он вдруг окончательно решил сделать первым читателем повести Димку Елохина. Пусть прочтет про прадеда. Не важно, кем был этот прадед и как его звали. У него, Виктора, он будет начальником Боголюбского угро. Хорошим человеком. Правильным. Настоящим.
Укором правнуку.
Все, хватит! Виктор решительно отбросил одеяло. Нас ждет последняя глава! Последняя! Вчерне уже сложившаяся, понятная, все замерло, дрожит листом Боргозен, мордатый, губастый Павел Оттович, смотрит, спрятавшись в щелочку, как Фрол отжимает дверь…
Ах, холодно!
Виктор переступил по полу и сморщился от боли в ребрах и в правой ноге. Проведенная ревизия выявила на теле девять синяков, одно покраснение и припухшую фиолетом бровь над левым глазом. Вот Фрол сука…
Умывальник, колодец, пристройка. Постанывая и покряхтывая, Виктор умылся, набрал воды и, исколов себя щепками, принес две охапки дров. Растопив печь, на электрической плитке он забацал себе яичницу и выловил последние огурцы – большой и маленький. Из мутной среды рассола как неведомое глубоководное существо всплыл смородиновый лист. Хлеба же не оказалось вовсе.
После главы – в магазин, пообещал он себе. В магазин и в баню. Только уничтожу сначала мерзость человеческую. И вечером – ждите.
Из-под кровати он достал футляр с пишущей машинкой. Машинка была еще рабочая, фирмы "Юнис", когда-то на ней он печатал свой роман, пребывая в предвкушении, как он всем и навсегда откроет глаза. О, боже! Это предвкушение вспоминалось сейчас с чувством жгучего стыда. Открыл, м-мать!
Поверх машинки в футляре лежала двухцветная лента, еще запечатанная. Кажется, покупал он ее года два назад, не выдохлась бы.
Так, это хорошо, но с этим можно и позже.
В спешке он проглотил яичницу, сгрыз огурцы, включил-выключил радио, подмел после Лидии и Егора в доме и на веранде, посидел, выдохнул, подумал о водке.
Жопа.
Последняя глава, а внутри все ходит ходуном, колдобится, звенит, ершится, опасливо вздрагивает, генерирует долбаные глаголы в головном мозгу. Смогу ли?
Виктор усмехнулся.
Стол. Тетрадь. Весь я. Куда денусь-то?
"…Шкраба убили сразу, наповал. У бывшего учителя сделалось очень удивленное лицо, словно его должны были предупредить о смерти, но опоздали.
– Засада!
Испуганный крик Кудлатого взвился к лепнине.
С лестницы грохнул выстрел, пуля, разодрав дорогую обивку, ушла в стену. В узком дверном проеме мелькнула серая шинель.
– Обложили, суки!
Кудлатый, не целясь, выстрелил.
– Не мельтеши ты!
Рыба флегматично опрокинул стол и пристроился за ним, деловито заряжая опустевший барабан. Фрол, метнувшись из гостиной по коридору, увидел, как открывается хищной пастью дверь черного хода, как выплевывает оттуда руку с револьвером, и упал на пол.
Взорвался, разбрызгав осколки, стеклянный ламповый абажур.
– Сдавайтесь!
– У нас патронов на все угро хватит!
Фрол послал пулю в дверь и перекатился за низкий пуф. Рукав теплой медвежьей шубы треснул по шву. Вот, зараза!
Фрол оскалился.
– Кудлатый!
– Здеся!
Кудлатый на четвереньках пересек комнату. Треух он потерял, на облысевшей голове темнели царапины.
– Лежи здесь, – сказал ему Фрол, – сторожи дверь.
– Да-да, – закивал Кудлатый, беспокойными глазами заглядывая главарю в лицо. – Нам это… все, кранты, да? Мы все?
– Чушь-то не пори, – фыркнул Фрол. – Вишь, осторожничают. Значит, боятся.
– Так много их.
– А сила у кого? Сила у тебя! Дверь на мушке держи.
– А ты, Фрол? – забеспокоился Кудлатый.
– А что я? Куда я отсюда денусь? – хохотнул, поднимаясь, Фрол.
А затем, разбежавшись, вышиб плечом хлипкую оконную раму и в звоне стекла и дощатого треска вылетел наружу…"
Ух! Виктор всплыл из текста, потискал затекшие пальцы, обвел безумным взглядом комнату. За окнами синело, сваливаясь в ночную темень, небо, грядки теряли очертания, дымно светилось соседское окно.
Так, опять вечер. Хрен тут в магазин сходишь. Но ничего, осталось немного. Виктор встал, включил свет, зачерпнул воды чашкой из ведра, гулко выхлебал ее, зачерпнул снова, плеснул в лицо, желая хоть немного взбодриться.
Умаял, Фрол, собака. Сиганул, понимаешь, на улицу. Только далеко ли убежишь ты с подвернутой ногой? Финита ля…
Пошарив в холодильнике, Виктор схрупал подсохший плавленый сырок и, морщась, вернулся к столу. Тетрадь, уже третья, ждала, заложенная ручкой в самой середине.
Итак, глава десятая…
Здесь самое важное, здесь очное противостояние Фрола и бросившегося за ним Елохина. Курки взведены. Кривая Боголюбская улочка скатывается своим концом в окраинный овражек.
Он походил перед столом, похрустывая суставами, щурясь на электрическую лампочку и выстраивая в себе смутный пока контур главы. Потом сел.
Душа закрутилась в звонкую, дрожащую спираль.
"Друг мой! Я вернулся, как блудный сын, к Слову, веру в которое потерял. Потому что оно есть ключ к любой, даже самой завалящей, самой низкой душе. Правильно составленное, правильно организованное, оно отзывается в человеке переменами, учит и ведет его, меняет не только восприятие мира, но и сам мир".
Виктор прижал ладонь к губам, куснул кожу и взялся за ручку. Что ж, держись, Фрол. Я готов. Поехали!
"…мокрая глина разъехалась под ногой, и Фрол, потеряв равновесие, упал. Кирпичная стена. Поленница. Остов разломанной кареты. Гора не стаявшего, обледенелого снега с желтоватыми ямками, проделанными несознательными, не добежавшими до уборной гражданами.
Задворки жизни.
Фрол, оскалившись, перекатился к потемневшим от времени и сырости чурбакам, перевернулся, от злости несколько раз ударил каблуком в землю. Боль в подвернувшейся ноге вспыхнула и, кажется, притихла.
Выстрелы в квартире любовницы Боргозена прекратились. Или, возможно, их просто не стало слышно. Впрочем, плевать. Никого не жалко. Слабаки. Он, Фрол, один все решает, один живет, один власть держит.
Над покосившимся забором через мутную пустоту вспыхнуло ламповым светом окно, и Фрол с трудом удержал руку, чтобы не выстрелить в возникшую там человеческую тень. Нет, вряд ли его видно, он и не шумел почти.
А выдавать свое местоположение мы погодим.
Ногу подергивало, как бы дура не распухла совсем. Сука, так ему и не уйти никуда. Транспорт нужен. Или фельдшер какой, чтоб вправил.
Фрол покрутил головой, ориентируясь. Темнели дома. Просвет неба обгорал красным. Метрах в пятнадцати начинался и нырял вниз ивняк. Это, значит, по правую руку уже Клязьма. Недурно отмахал на культяпке.
Там, откуда он прибежал, в прорехе между домами вдруг стукнуло, влажно чавкнула под сапогом земля, мелькнула, прижимаясь к стене, угловатая фигура.
– Куда? – процедил Фрол и наставил револьвер.
Выстрел грохнул. Фигура шлепнулась, но, живо перебирая ногами, отползла с линии огня. Вторая пуля ушла в дерево, оставив желтый скол.
Фрол так и не понял, попал или не попал.
– Фрол? – услышал он задорный голос.
Вот же сука!
– Никак Семен Петрович собственной персоной? – крикнул Фрол, выцеливая преследователя по голосу.
– Он самый.
– Ух, какая я важная птица! – хохотнул Фрол. – Сам начальник Боголюбского розыска прибежал по мою душу!
– А думаю, дай уважу напоследок!
Неожиданный выстрел заставил Фрола втянуть голову в плечи. Прячась за поленницей, он пополз было к ивняку, но пуля, выбившая снег впереди, дала ему понять, что этот ход просчитан.
– Ты там жив, Фрол? – крикнул Елохин.
– Жив!
Прижимаясь к земле, Фрол кинул полено. Оно стукнуло, покатилось, замерло.
– Гражданин начальник, а может вы меня живьем возьмете?
Рядом, невидимая, раздраженно каркнула ворона, за домами взвился свист, мазнул по верхушкам ивовых веток свет автомобильных фар.
– А зачем мне тебя живым брать? – спросил Елохин. – За тобой убитых – два десятка, а то и больше. Душегуб ты.
– Ой, дура-ак! – рассмеялся Фрол. – Ты подойди, я тебе все скажу.
– Знаю я твои рассказы, – сказал Елохин. – Как пожрать да выпить всласть.
– Так это в человеке самое главное.
– Самое главное в человеке – будущее. А будущее – это то, что мы оставим детям своим и внукам. Думаешь, почему мы побеждаем всю эту белую шушеру вместе с антантой и вот-вот выметем к чертям? Потому что наше будущее – сильнее. Оно общее, справедливое, для всех, а не только для буржуев. Новый, светлый мир.
– Ах, эти большевистские сказки! Человек человеку – волк, Семен Петрович. И важна только твоя сила.
Фрол сузил глаза, разглядев что-то смутно белеющее над бугорком земли, и выстрелил.
– Мажешь, Фрол! – крикнул Елохин. – И Аристотеля не читал.
– А что этот твой Аристотель?
– А Аристотель говорил, что человек – животное социальное. Не может он без других людей, и свою жизнь вольно или невольно связывает с ними. С городом, страной, миром. А такие, как ты, жизнь ни с кем не связывают. Так и дохнут, будто не было. Потому что будущее – не день и не два, и не год, не разудалая твоя волчья жизнь. Оно есть созидание, то, к чему стремятся мысли и дела людей, множества людей, объединенных одной целью, коллективная мечта.
– Врешь ты все! Философ, сука!
Фрол порыскал глазами – нет, с его ногой забор не одолеть, ни канавки, зараза, подходящей, ни дыры какой поблизости. Что тогда, что? Казалось, шаги и тени сбегаются к нему отовсюду. Злорадно покачивался ивняк. Закатный язык рассекал небо.
– Я выхожу, Фрол.
– Давай!
Что-то темное метнулось от угла дома в сторону.
Прежде, чем сообразить, что тень больно уж шустра и невелика в размерах, Фрол выстрелил дважды. На третий раз револьвер сухо щелкнул. Он успел озадаченно подумать, что уловка, в общем-то, стара как мир, когда с противоположного края поленницы в него плеснуло горячим, пронырливым огнем…"
Короткий эпилог Виктор, кажется, писал на автомате.
Болели пальцы, ныла шея, слова расплывались перед глазами, но он закончил, заколотил в бумагу последнюю строчку, как гвоздь в ковчег.
Плыви!
Его сил едва хватило на то, чтоб добраться до кровати, кое-как раздеться и лечь. Все, Фрол, все. Ты – полноценный труп. Без будущего.
Все.
Сон затянул как трясина. Хлюп! – и ни всплеска, ни возгласа. Сколько там было на часах? Два ночи? Три? Ох, не ва-а…
Дом покряхтывал, под половицами возились мыши, обожравшиеся ранних пошлых опусов, устало треснула не целиком прогоревшая головня. Ночь прижималась к окнам. За речкой кто-то ходил с фонарем – то ли искал что-то, то ли просто колобродил по пьяни.
Мир плыл из вчера в сегодня, меняясь и одновременно оставаясь неизменным. Виктор спал, подмяв одеяло и похрапывая.
Утром его не разбудил ни трактор с прицепом, ни продуктовый фургон, с грохотом проехавшие под окнами, ни солнечный свет, выжелтивший комнатку. Наверное, впервые за пять или шесть лет он спал по-детски безмятежно и открыл глаза, когда день уже перевалил за полдень. Несколько минут он, лежа без движения, наблюдал за дымчатым золотистым дрожанием на боковине тумбочки и разглядывал старый, потрескавшийся в мелкую сетку лак. В теле разливались покой и нега, можно было проваляться до вечера, как хотелось, как сладко представлялось, и чтобы ночной колпак грел лысину. И слугу! Какого-нибудь Гришку, чтобы, потянувшись, зычно прокричать: "Гришка! Чаю неси!". И чтобы шепот, шепот по всему дому: "Барин! Барин проснулись!". И беготня!
Виктор фыркнул.
Написал! – прозвенело в голове. Сделал! Он сбросил одеяло. Эх, халат бы барину! Барин имеет жуткое желание сходить по нужде.
Гришка!
Он едва не крикнул это вслух. Потом подумал: а перед кем смущаться? Что, барин крикнуть не может?
Нагретые половицы одарили теплом ступни. Постанывая, Виктор вышел в большую комнату, выловил запавшее между подушками дивана трико.
Желтые солнечные квадраты на полу вызвали ностальгические, детские ощущения. Дымкой вилась пыль. Мерно постукивали часы, отмеряя и деля.
Через квадраты – на веранду, с веранды, обув галоши, – во двор. Эх, дверь-то не закрытая. Это вчера Лидия с Егором уходили…
Но написал же!
Во дворе радостно текло, струилось, расползалось и обильно поблескивало. Ледок еще держался на одной из грядок, но выглядел неизлечимо больным, серым, с вкраплениями черных точек.
Виктор добежал до кабинки, затем, облегченный, приятно пустой, неторопливо пошел обратно, выглядывая новое в привычном весеннем пейзаже – столб ли покосившийся, куст ли позеленевший. Птички чирикают. Хорошо!
В доме он приготовил комплект чистого белья, чтобы переодеться после бани. Трусы, майка, спортивные штаны с лампасами. Заправил "Юнис", выбил несколько слов на побуревшем от времени листе – замечательно, не выдохлась лента. Достал с антресолей за печкой пачку бумаги, распечатал, выложил белым кирпичом по одну сторону от машинки, тетради с повестью определил по другую. Полюбовался.
Красота!
В светлой рубашке да почищенном пиджаке, лихо заломив шляпу-пирожок, с разливанным морем грязи позади, Виктор явился в магазин под бледный свет ртутных ламп. Продавщица Танька, женщина грудастая, полная, слегка за тридцать, дремала среди пустой эмалевой белизны, слегка разбавленной вкраплениями сыра и сине-розовых костей супового набора. За спиной ее, на полках, темнели бутылки портвейна.
– Здравствуйте, Татьяна батьковна.
Виктор по-старомодному приподнял шляпу-пирожок. Продавщица обратила на него сонные глаза и зевнула во весь свой большой, ярко накрашенный рот, запоздало прикрыв его пухлыми пальцами.
– И вам здрасте, Виктор Палыч. Какими судьбами?
– За покупками, – Виктор поднял повыше красный, "мальборовский" пакет. – Вот, выбрался в кои-то веки.
Татьяна кивнула, застегнула пуговичку на халате и встала к прилавку, качнув локтем чашу весов. Стрелка на весах дернулась к двум килограммам и шмыгнула обратно к нулю.
– Что-то вы, Виктор Палыч, веселый, аж подозрительно.
– Ну так, пишу, вновь пишу, Танюша!
От избытка чувств он едва не полез обнимать продавщицу вместе с весами. Но ограничился подмигиванием, и что-то этакое, боевое пробарабанил пальцами по дереву. Труба зовет, и прочее, и тому подобное.
– А вы, похоже, единственный, кто хоть делом занят, – с чувством сказала Татьяна, доставая из кармана калькулятор. – Остальные не просыхают.
– Работы нет?
– Ничего нет. Ни работы, ни совести. Все в долгах, как в шелках. Елоху вообще б глаза не видели! Тошно, Виктор Палыч!
Татьяна вдруг всхлипнула и отвернулась, прижимая ладони к лицу.
– Чего хотите-то? – спросила она, стоя вполоборота.
– Не знаю, – растерялся Виктор. – Мне бы, на худой конец, колбасы или сосисок, но я не вижу, что они есть.
– Мясного завоза не было.
– А кефир, сметана…
– Утром разобрали, Виктор Палыч.
– Ну а хлеб?
Татьяна повернулась, утерла щеку, улыбнулась.
– Хлеб есть. Вам какого белого, черного?
Она сдвинула ситцевую занавеску, открывая стеллаж с выложенными в два ряда буханками.
– Давайте две черного.
– В долг?
– Нет, почему? – удивился Виктор. – У меня деньги есть.
Он порылся в карманах и извлек сложенные пополам купюры – две зеленоватые десятитысячные и пятитысячную с прослойкой тысячных между ними.
– Значит, вы мой любимый покупатель.
Татьяна выложила на прилавок хлеб, подвинула к Виктору.
– Так, консервы какие-нибудь… – он закрутил головой, натыкаясь взглядом на трехлитровые банки яблочного сока (этикетки вкривь и вкось), тоскующие на антресолях по всему периметру магазина. – Масло подсолнечное…
– Консервы только рыбные.
– Килька?
– Минтай в томате и морская капуста.
– Капуста разве рыба?
– На безрыбье, скажу вам, Виктор Палыч, и капуста сгодится. Глядишь, скоро и ее не будет. Хотя, чего уж, на любителя. Берете?
Виктор кивнул.
– Две капусты, два минтая. Это сколько?
Татьяна потыкала пальцем в кнопки калькулятора.
– С хлебом – девятнадцать восемьсот.
– Что ж… А масло?
– Во вторник обещали.
– Господи. Ну, хоть макароны.
– Рожки. Этого добра много.
– Килограмма два.
– Тридцать два триста.
Татьяна вышла в подсобку и вернулась с двумя пакетами рожков и консервами. Виктор пересчитал деньги.
– Ну и сахара – килограмм.
– Ох, богатый вы, Виктор Палыч. Тридцать пять двести. Со мной не поделитесь?
Виктор моргнул.
– Танюш, если тебе нужно…
Продавщица, помедлив, рассмеялась.
– Да куда мне… Ни мужика, ни детей. Может, сойдемся? – лукаво посмотрела она на Виктора. – Вы тоже одинокий. Приличный. Еще и писатель. Значит, большую часть времени – тихий. Всю жизнь о таком мечтала.
– Э-э…
Виктор, видимо, здорово изменился в лице, потому что Татьяна, протяжно вздохнув, сказала: "Шучу я, шучу" и вновь пропала в подсобке.
– Танюш, ты со мной наплачешься! – запоздало крикнул он в сиреневый проем с прикнопленным в глубине плакатом-календарем, терзаясь возникшей неловкостью.
– Проехали.
Татьяна, появившись, шлепнула упаковку сахара на рожки.
– Спасибо.
Виктор выложил деньги на чашу весов, служащую одновременно кассовым блюдцем. Татьяна сдала восемьсот рублей засаленными сотками.
– Виктор Палыч, вы в силу профессии много чего понимаете, скажите мне, дурочке: когда оно все кончится?
– Ты про Ельцина? – спросил он, складывая продукты в красное, "мальборовское" нутро.
– Я про все. Виктор Палыч, ведь такая страна была! Я же помню. И все развалили, раздолбали, Чечня эта, задержки, неплатежи…
Виктор качнул головой, то ли соглашаясь, то ли собираясь возразить. Татьяна придержала его руку с морской капустой.
– Подождите! Я что хочу… Нам есть, на что надеяться, Виктор Палыч?
– В смысле?
– Ну, вы же знаток душ… Вы же можете заглянуть в будущее, вы же конструируете поступки, сюжеты… Скажите, так и будет, все хуже и хуже? С нами все так и будет? На что надеяться?
В глазах продавщицы застыло болезненное ожидание ответа.
– Н-не знаю, – сказал Виктор. – Я бы тоже хотел знать.
– Понятно, – совсем тихо произнесла Татьяна.
Лицо ее замкнулось. Взгляд уплыл в пустоту витрины. Виктор промямлил что-то, попрощался и вышел, постоял на бетонном, в одну ступеньку, крыльце, глядя на вдавленные в землю прошлогодние окурки. Ощущение душевного подъема таяло, рассыпалось. Как оскомина, появилось гадливое чувство, засело в груди. Что, Виктор Палыч, где будущее ваше? Или вы по прошлому спец?
Нет, решил он, так не будет. И вернулся в магазин.
– Танюш, – сказал Виктор, – я думаю, скоро все изменится.
Продавщица наставила на него пустые глаза.
– Не надо, Виктор Палыч, – жалобно протянула она.
– Чего не надо? – разозлился он. – Я тебе говорю – изменится. Скоро.
– Когда?
– Лет пять, наверное, нужно.
– Вы точно знаете?
– Ну, я же изменился? Вот. Теперь все, – сказал Виктор, чувствуя странную уверенность. – Теперь покатится. Мне шесть лет понадобилось. Стране, думаю, еще немного надо.
