Текст книги "Частное лицо (СИ)"

Автор книги: Андрей Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

5

Действительно, упаси, Господь, от таких совпадений, а потому перебросим на заржавленной проволочке несколько небольших деревянных кругляшков. Не все ведь идти вперед, можно и назад, только тогда уже не одна развилка, а две, да и то – пока, а там: кто знает? Несколько кругляшков – это несколько лет, значит, женился он столько–то деревяшек тому назад. Да, да, все та же, единственная и неповторимая, предложение на седьмой день знакомства, под утро, в общежитской комнате ее подруги, подруга на соседней койке, тоже не одна, так, студенческая гулянка, можно и скопом, скопом, но без групповухи, до этого тогда еще не дошло, тогда, не потом, но это вне, за рамкой, за кадром, просто две пары, одна на одной койке, другая, соответственно, на другой. Зайчик, прядущий своими длинными серыми ушками, ладненькая такая, замуж, говорит, отчего бы и нет? А через год, через один скромный деревянный кругляшочек – вместе на море, сюда же, в Крым, он–то вообще впервые, если не считать, конечно, детства, только кто его, детство, считает?

Дурная была поездка, игла постоянно под лопаткой, игла, спица, заноза, особенно под вечер, пора отдыха, пора любви, полная апатия, плоть не шелохнется, лишь представишь себе это липкое, чужое тело. А зайчик ничего, улыбался зайчик, ушками прядал, глазки строил, ножки показывал. И тогда–то, в ту самую поездку, это совпадение, Крым и его день рождения. Они уже знакомыми обзавелись, из Белоруссии парочка, из Минска, да с ними еще одна девица – двоюродная сестра половины парочки (вот только какой?). С утра умахали на пляж, на дальний, на катере, взяли с собой сухого вина, бутылочку коньячка, жена бутербродов наделала, день рождения ведь, надо, чтобы все, как у людей, чин чинарем, так, как должно (Марина с Сашей опять пошли в воду, Саша, в маске и с ружьем, поплыл к камням), день начался тихо, спокойно, а к обеду шторм, плюнули на все, решили еще на пляже покантоваться, а вот к вечеру – столик в ресторане заказан, да и странно, как это так, на юге, в день рождения, да в ресторан не сходить? Сухое допили, принялись за коньяк, потом пошли плавать, долгое и нудное нанизывание слов (Марина что–то кричит Машке, видимо, чтобы не уплывала от берега), карты достали, никогда не любил играть в карты, а тут ничего, все равно делать нечего (ничего–нечего), пьют коньяк, поздравляют, двоюродная сестра половины парочки ему глазки строит, лет двадцать, тоже этакое общее женское место, опять игла под лопаткой, опять ноет, кровь с металлического кончика капает, кап–кап, кап–кап, вот пришел палач, вот достал топор, вот топором взмахнул, а шторм все сильнее, уже белые буруны на волнах, пляж заливает, не пойти ли в сторону?

Это куда? Да вон же полянка… Собрали все в охапку, сгребли себя в охапку и туда, на полянку. Жена пьяная, спать захотела, пара все играет, двоюродная сестра ее половины зовет гулять, глазки строит, взяли недопитую бутылку коньяка, пошли по ближайшей тропинке, все цветет, все зеленое, все, как это водится, благоухает, олеандры там разные, магнолии и прочий курортный набор, включая рододендроны и мушмулу. Ящерки юркие на камушках греются, двоюродная сестра половины парочки вдруг подскользнулась, подхватил ее, теплая, потная, соленая, только и успели в заросли рухнуть, как она уже с него плавки стянула, а апатия – да какая тут апатия, ведь и незнакомы почти, ничего, кроме имени, даже фамилии нет, так что ни надежды, ни спасения, просто соединение плоти, коитус в походных условиях, и быстро так, чтобы никто не увидел, кончили, и ладно. А потом самое смешное началось, вернулись, разбудили жену, подняли жену, подняли парочку, поперлись вверх на трассу, пьяные, в гору, коньяк давно допит, сухое тоже, через три часа надо в ресторане быть, море штормит не на шутку, на катере–то минут двадцать, а вот так, пехом, да потом еще по трассе – автобусы переполнены, надо мотор ловить или частника, а их пять человек, кто такую ораву посадит, но ничего, ползут, смеются, базарят, двоюродная с ним все время заигрывает, да и он повторить не прочь, ведь даже фамилии не знает, а это такая роскошь, когда одно имя, и больше ничего. Выползли на трассу, сели перекурить, одна машина за другой, одна за другой, и ни один хмырь не остановится, минчанин аж измахался руками у обочины. Жена совсем измаялась, какой ей ресторан, лишь бы в койку, а он еще ничего, эта девица действительно его подстегивает, ба, притормозил один, какой–то волгарь неумытый, многовато вас, накинем, вались, ребята, жена первой юркнула, он вторым, затем супруга минчанина, потом двоюродная умудрилась лечь им на колени, минчанин сел вперед и —

Покатили без всяких знаков препинания один с тремя женщинами на заднем сиденье кайф страшный мотор ревет машина фырчит склоны с испанским дроком проносятся машины встречные машины обгоняющие троллейбусы встречные троллейбусы обгоняющие еще бы коньячку еще бы сухарика нажраться до поросячьего визга до зеленых соплей до утренней блевотины нажраться и трахаться с этой что на коленях да и с женой а можно одновременно если еще коньячку шарахнуть то можно и одновременно на трех не хватит а вот на двух вполне стоп ребята пробка в чем дело черт его знает но заслон видите мент стоит в парадной дорожной белый шлем комбинезон краги жезл новенький ба да ведь сегодня Леня на отдых едет кто–кто пьяная твоя харя Брежнев в Крым на отдых приехал Брежнев вопросительный знак Брежнев восклицательный знак ну и уй с ним выпуская для скромности «х» нахал это жена сонная задавленная не трахнутая да ей и не надо ей бы домой и в койку да еще в душ и лежать спать проснуться покурить опять уснуть ненавижу мурло мегера мерзость пиявка присосалась блядь девать тебя некуда опять заноза опять спица опять игла кровища не просто капает хлещет всю машину залило весь салон в алых потоках когда этот хмырь проедет достал чертов пердун прикатил сюда теперь стой как бобик выпить бы это двоюродная да минчанин с первого сиденья что ребята невтерпеж день рождения же забашляете бутылка мадеры есть сколько давай чирик на только присосался как мент жезлом машет мол кочумайте быстрее долбодоны не устраивайте пробку не лей мадеру мимо лей мадеру в рот тебе мне и мне это жена курва проснулась чтоб ей всю машину своей кровью загадил какого она тогда согласилась да ведь и блядует со всеми подряд у кого в рот у кого меж ног сейчас мадерки бы еще глоток вот только ссать хочется но уже Ялта куда к автовокзалу вопросительный знак так и минует строку давай дальше не договаривались еще башляй да не елозь ты по мне все отдавишь трахать нечем будет какая попка жесткая так бы и вставил все ребята дальше не ездок вот бабки парень спасибо тебе парень благодетель ты наш парень дай я тебя поцелую это жена и я это двоюродная и я это супруга минчанина а мы не будем давай прощай спасибо тебе.

Отправляем точку в конец предыдущего абзаца. Чертовы совпадения: Крым и его день рождения. Сколько–то деревянных кругляшков тому назад. Женился на один кругляшок раньше. Ласковый зайчик, прядущий ушами, ушки длинные, мягкие, серые. Мягонькие и серенькие. Какой ресторан, когда еле жива. А столик? Пойдешь с ребятами. Конечно, а сам уже пьяный, злой, сухое, коньяк, мадера, сейчас бы соснуть часок, а потом прикинуться и на набережную, в семь ребята у ресторации будут ждать, вот только если двоюродная не придет, ласковая, податливая, уже опробованная двоюродная… Нет, пришла, и пара пришла, где жена? Увы, устала, раз устала – спать легла… Песенка не получается, срывается песенка, ни смысла, ни мотива, да и рифмочки хиловаты… У нас столик заказан… Что же, проходите, вон туда, где на пятерых накрыто… Но нас четверо… Ничего не поделаешь, гуляйте как пятеро… Водку несут и шампанское. Что будут дамы? Шампанское? Дамы требуют водки, дамы берут рюмки с водкой, дамы чокаются с ним рюмками с водкой, тут и музыка начинается, кабацкий гоп–стоп, пошли, потанцуем, чернявая? Именинное танго, двоюродная надела просвечивающее черное платье, девочка–воробышек, все женщины напоминают ему лишь одну, опять игла, опять заноза, опять спица, сколько же в нем сердец и неужели все они продырявлены? Как прижимается, всем телом, ласковым, податливым, опробованным в обед, хорошее тело, удобное, бедра так покачивают, когда в них устроишься и погружаешь… Погружаешься. – Не спи, родной… Вот уже и родной, надо выпить, к черту вся и всех, просто надо еще выпить… Водка есть? И водка, и шампанское… Опять музыка, опять танцы–шманцы обжиманцы, пара куда–то свалила, что, кто–то блюет? Салат мерзкий и гнусный, все здесь мерзко и гнусно, к морю надо, на свежий воздух (Господи, а Марина–то с Сашей куда заплыли, нет, давно уже пора в воду), так что, идем? Только водку с собой захватим и пойдем. А твои где? Они на улице ждут, поздно уже, закрывают – Ну и нажрался же я… Тебе положено, у тебя праздник… Многоточие на многоточие. Отточие на отточие. Перевести дух, перекурить, допить водку, опять перекурить, спуститься к морю и окунуть голову в воду. Что, полегчало? Ну и дал я, ребята! А мы что, хуже? Куда пойдем? Пошли к нам, у нас еще флакон сухаря есть„Сейчас, только зайдем ко мне, посмотрю жену. Пошли, все смеются, особенно двоюродная. Что же, на месте жена, спит жена, ты куда? Я еще погуляю. Только не буди, когда придешь, я себя плохо чувствую. Не будить, так не будить, пошли, ребята! (Марина машет рукой, мол, плыви сюда, легкий ветерок подул с моря.) Совсем недалеко, через улицу и еще через двор. Снимают однокомнатную квартиру, дорого, но удобно, уютно, комфортно, давайте сюда, в комнату, зовет половина, двоюродная идет на кухню, лезет в холодильник, ба, да тут не один сухарь, а три. Что там? Рислинг? Ркацители? Просто виноградное белое столовое вино? Рислинг, три бутылки венгерского рислинга. Ну, живем, ну, гуляем, сейчас проблююсь только – это половина, ей опять плохо, что же, сухое, коньяк, мадера, водка, шампанское, снова водка, снова сухое. Через бутылку минчанин отрубился, его супруга, покачиваясь, в очередной раз добрела до ванной и рухнула там. Перенесем? Конечно, что у унитаза–то спать! Положили, раздели, укрыли, муж рядом, под боком, пусть храпят. Допьем? Пойдем на кухню. Черное платье давно отброшено, лифчик да трусики, а вот и лифчик побоку, давай сюда, на пол, подожди, одеяло хоть принесу, так удобнее, с одеялом? Иди ко мне, ух ты какая горячая, какая влажная, какая узкая, повернись на животик, нет, больно, а если так, все равно, ну пожалуйста, черт с тобой, а–а–а, потише, подожди, давай еще выпьем (наконец–то он встал, взял ружье и маску и пошел к воде), эта бутылка похолоднее, давай ее сюда, как ты булькаешь, так аппетитно, попои меня в рот, ну вот, облил всю, оближи, облизывает ей плечи, грудь, живот, лобок, промежность, хватит, хватит, я уже кончать не могу, давай еще разок, последний, дай тогда еще выпить (смеется), все, пьяная, совсем пьяная, иди ко мне, ну, в последний раз, поверни меня, дай его сюда, ну, у–м–м…

– Боже, как от тебя разит, – сказала ему жена утром, – какой ты липкий и противный, иди помойся. – А потом, когда уже насухо вытерся и лег в постель: – Что, натрахался вдоволь, кобелина? А то у меня как раз месячные начались!

– Иди сюда, зайчик, – сухой звук пощечины. – А вот это ты зря, – той же монетой.

– Квиты, я буду спать (спокойно и отдышавшись, ныряет в набежавшую волну, держа ружье, как это и положено, вперед и чуть в сторону).

6

Пришло воскресенье, но еще в субботу вечером он почувствовал себя неважно, першило в горле, ощущалась слабость, хотя температуры не было, но он догадывался, что это ненадолго, что вот–вот, как придет болезнь, и вставал вопрос: что тогда делать? Лыжи уже стояли в прихожей, смазанные впервые за последние три года, в школе он старался манкировать физкультурой, а если и приходилось, то брал лыжи напрокат, в маленьком деревянном корпусе той самой спортивной базы, откуда начиналась их учебная трасса (под соснами и елями еще не свалявшийся в омерзительное месиво снежок, разноцветные куртки соучениц и соучеников, маячащие впереди, слово за слово, метр за метром, сосны и ели, ели и сосны, температура поднимается, уже, наверное, тридцать семь с половиной, надо выпить таблетку и пораньше лечь, может, все обойдется, может, утром температуры не будет, вчера после школы прогрел и смазал лыжи, разноцветные куртки, красные, желтые, голубые, зеленые, шапочки с помпошками, снег свежий, недавно выпавший, стук дятла где–то неподалеку, дятел, такая маленькая, пестренькая птичка, дятел носом тук да тук, приготовь скорее сук, и веревку приготовь, дальше с рифмою «авось», и набрось ее на сук, дятел носом тук да тук).

Он проснулся посреди ночи от сильного жара, кое–как добрел до туалета, а потом до кухни – взять термометр. Тридцать восемь и три, еще аспирину, лишь бы мать не заметила, надо ехать, все равно надо ехать, ведь он обещал, она будет ждать его под часами справа, у пригородных касс, дойти до комнаты, лечь в кровать, накрыться с головой, перед глазами что–то блестящее, сверкающее, яркое, что–то переливающееся, ничего не разобрать, яркий, блестящий, сверкающий, переливающийся туман, колотит озноб, надо взять еще одно одеяло, самое толстое, пуховое, китайское, что лишь в сильные морозы, в декабре–феврале, но ведь и так морозы со дня на день, уже под минус двадцать, может, вообще никуда не ходить? Ноги ватные, руки не поднимаются, болит позвоночник, почему это она поцеловала его тогда, когда он уходил, ведь на десять лет старше, такая странная, такая милая и нежная, опять туман, только уже другой, слишком мрачный, от него не по себе, дрожь, все тело дрожит, какое–то липкое, потное, противное тело, да и сам он липкий, потный, противный, такой нескладный, терпеть не может смотреть на себя в зеркало. Откуда эта напасть, отчего именно сейчас, когда завтра такой день, так ждал его, и вот… Раньше, когда был поменьше, болеть любил, не надо ходить в школу, можно капризничать, надувать губы, все будет по–твоему, лишь бы скорее выздоровел. Мать тогда старается раньше прийти с работы, начинает появляться и отец, видимо, она звонит ему и говорит – он заболел, и тогда он начинает заходить вечерами, приносит какие–то подарочки, сидит с полчаса у кровати, а потом уходит, давно не видел отца, да ведь и не болел давно, с прошлого года, а дятел носом все тук да тук, ты приглядел уже крепкий сук, веревку прочнее скорей приготовь, выброси чертову рифму «авось», веревку затем перекинь через сук, пестренький дятел носом все тук.

Проснулся он часа через четыре, на будильнике, что стоял в изголовье кровати, было семь тридцать. Через полтора часа, ровно в девять, она будет ждать его под часами. Еще будет темно, они так специально рассчитали – ехать около часа, значит, пока приедут, уже почти рассветет, совсем светло станет примерно в начале одиннадцатого, покататься им надо часа два, меньше не имеет смысла, а там как раз обратная электричка, к обеду – дома. Еще позавчера, в пятницу, он специально забежал к ней в библиотеку, пусть и не договаривались, но надо было все обсудить, хотя это был, конечно, предлог, скрывать тут нечего, он пришел к самому концу, на абонементе уже никого не было, она сидела и куталась в большую пуховую, какую–то старушачью шаль, откуда у нее такая? Провожать не надо, сказала она, вечер занят, должна увидеться с подругой (я тебя познакомлю, я тебя обязательно познакомлю, она фотограф с моей прежней работы, очень талантливый человек, старше меня, ей уже за тридцать, самый мой большой друг, самый близкий мне человек, думаю, тебе она понравится), он расстроился, ведь втайне надеялся, что и сегодня (то есть в пятницу) проводит ее до самых дверей, и – кто знает, но, может, и сегодня вечером она как бы клюнет его в щеку при прощании? Надо ехать, обязательно надо ехать!

Он померил температуру, тридцать восемь и две, упала на один градус. Нет, на лыжах нельзя, он просто не сможет передвигать ногами, если бы у нее был телефон, насколько все было бы проще. Попросить мать съездить на вокзал предупредить? Это будет смешно, такой большой и просит об этом маму. Нет, он должен сам, еще темно, но мать уже встала, лишь бы не зашла в комнату, лишь бы не увидела, что с ним. Надо встать, надо одеться и хоть что–нибудь съесть, впрочем, это лишнее, ведь он ничего не хочет. Раньше, в прошлые болезни, всегда выпрашивал себе что–нибудь вкусненькое, больше всего он любил свежий куриный бульон, и чтобы обязательно золотистого цвета (это от морковки), горячий, терпкий, вкусный куриный бульон, а когда начинал поправляться, то махонькие, как бы пуховые пирожочки с мясом. Пирожочек–пирожок, на пенечек–на пенек, совсем махонькие, какие мать делает, но сегодня ничего не хочется, совсем ничего, ты встал уже? нет, я еще сплю, лишь бы голос казался здоровым, ладно, я в магазин, скоро приду, вот это повезло!

Он с трудом оделся, на часах уже восемь тридцать, чистой езды до вокзала минут двадцать, он должен успеть. Взял из своей заначки три рубля (между двумя плотными глянцевыми страницами в самом конце девятого, кажется, последнего тома старой детской энциклопедии, читать ее сейчас невозможно, очень наивно, но девять толстых рыжих томов – выбрасывать жалко, подарить кому–нибудь? Стоит ли? Вот и стоят, занимают место, собирают пыль. Отец любит старые энциклопедии, когда еще жил с ними, то в их комнате стоял дореволюционный Брокгауз и Ефрон, он помнит, что маленьким очень любил смотреть картинки, они были переложены папиросной бумагой, и шрифт красивый, вот только читать трудно, ять, фита, что–то лишнее, ненужное, взял три рубля, осталось еще шесть) и вышел в подъезд.

На улице мело, но не сильно. Было еще совсем темно, пустынно и тихо. Ночью народился новый месяц – вот он, с краешку неба, тонюсенький такой, ближе к белому, чем к желтому. Трамвая не было, он поднял воротник, но холода не чувствовал, наоборот, все тело горело, свитер скоро станет мокрым, как уже стала мокрой рубашка, надо ходить, вперед–назад, вдоль остановки, никого нет, одинокий утренний пассажир, единственный пассажир одинокого зимнего утра, светлеет, чуть–чуть, но светлеет, хотя и тонюсенькая полоска месяца, и звезды – все эти Орионы, Близнецы, Медведицы и прочая, достаточно отчетливо видны на небе, осталось пятнадцать минут, теперь и трамвай не спасет, сердце отчаянно колотится, жарко так, что пальто начинает давить на плечи, хочется его сбросить, опять перед глазами туман, опять–пять, вдоль–вспять, что это за машина, что это за зеленый огонек?

Было бы странно, если бы он не смог добраться в то утро к вокзалу. Ведь тогда ничего бы не произошло и какой смысл вспоминать все это? Но вынырнуло к трамвайной остановке такси, остановилось, он плюхнулся рядом с шофером, шофер посмотрел на него странным взглядом (молод еще, чтобы по утрам в такси разъезжать) и погнал машину в сторону вокзала. Улицы были пустынны, безмашинны, безлюдны, за десять минут, парень, доедем, не мохай! Парень не мохал, его всего колотило, видимо, опять поднялась температура, может, уже под тридцать девять, а может, и за, все может быть, все бывает, все случается, только скорее, остается пять минут, вот четыре, вот он расплачивается, бежит к чернеющему в утренних сумерках вокзальному зданию, через неубранную площадь с горами снега, с небрежно припаркованными машинами (кого–то встречают, кого–то провожают), через толпы чемо–данщиков и мешочников, от всех поднимается пар, холодно, и для лыж–то сегодня холодно, вдруг не придет? Девять. Под часами никого.

Девять десять. Под часами все так же никого. Девять пятнадцать. Усатый мужчина с лыжами в ярко–красной шапочке, такого же цвета штанах и куртке.

Девять двадцать. Кажется, что он сейчас ляжет прямо на покрытый снегом асфальт.

Девять двадцать семь. Прости, но я никак не могла проснуться, ты не сердишься? Боже, что с тобой?

Он падает прямо на нее, он знал это еще несколько мгновений назад, что вот она скажет что–нибудь, и тогда все, что держит его в вертикальном положении, что заставляет его стоять на ногах, пусть и не твердо, исчезнет, порвуться крепящие тросы, развинтятся болты и гайки, и он упадет, рухнет прямо на нее, и ничего ему с этим не поделать, и когда он падал, то смотрел на себя как бы со стороны, с расстояния чуть ли не в добрый десяток метров: вот стоит под часами странная парочка, молодая женщина в желтой лыжной куртке и такой же желтой шапочке, брюки голубые, даже, скорее, синие, лыжи какие–то блестящие, чуть ли не переливающиеся, как тот самый ночной туман, и рядом парень, паренек, мальчик, молодой человек (это уж если быть очень доброжелательным), в пальто, в шапке, просто зимний молодой человек (будем к нему доброжелательны), и он внезапно начинает падать, валиться как мешок на эту молодую женщину, и у нее не хватает сил его поддержать, и он падает, валится как мешок на крытый снегом асфальт, она кричит, бегут какие–то люди, но больше он ничего не видит.

Да, больше он ничего не видит, ибо температура действительно тридцать девять и три, как говорит врач в местном здравпункте (странное, отчего–то отталкивающее название, красующееся на потертой эмалевой табличке с облупившимся красным крестом). Эта прогулка может стоить ему воспаления легких. Какой дурачок, говорит она. Врач (врачиха, толстая, в свежем и накрахмаленном халате, в очках, опять жаба, только добрая – добрая бородавчатая жаба в больших очках с толстыми стеклами) смотрит на нее и ничего не говорит, а потом, как бы в никуда, минуя всю ее ладную фигуру в желто–синей гамме: – Надо вызывать «скорую», вы с ним?

– Нет, – говорит он, очухавшись после укола, – в больницу не поеду, я хочу домой, там мама…

– Раньше надо было думать, – говорит добрая жаба. – Куда в таком состоянии на улицу?

Он молчит, он хочет только одного: домой. Он сделал то, что должен был сделать, он дождался ее под часами, она поняла, что он не забыл, не раздумал, что он просто не может, болеет, у него сильная простуда, а может, и грипп. У него температура, тридцать девять и три, и ему надо только одно – лечь в постель и накрыться с головой одеялом.

Ладно, сейчас попрошу диспетчера, и он даст такси без очереди, поедешь домой, а дома вызовешь врача. Немедленно, прямо сегодня!

– У меня нет денег, – тихо говорит он.

– У меня есть, – испуганно (вот только отчего?) произносит Нэля, – я его довезу, только можно лыжи здесь оставить?

– Давайте быстрее, – говорит жаба.

Они едут по уже светлым, не таким пустынным, безмашинным, безлюдным, как какие–то полтора часа назад, улицам. Он в сознании, она сидит рядом с ним, и он в полном сознании, вот только колотит всего, ну да ладно, это пройдет, она ведь теплая и добрая, он привалился к ней, а она гладит его руку, перебирает пальцы и шепчет: – Ничего, ничего, все пройдет, сейчас будешь дома, – но ему уже не хочется домой, ему хочется так и ехать, рядом с ней, в одной машине, на одном сиденье, так он скорее поправится, станет совсем здоровым, от месяца и следа не осталось, от звезд тоже, вон и дом уже, я не буду подниматься, говорит она, мне опять на вокзал надо, за лыжами, ерунда, отвечает он, большое тебе спасибо, дурачок, ну зачем ты это сделал, он молчит, ему нечего сказать, она рядом, ему хорошо, у тебя есть телефон, вопросительный знак, он произносит номер, она просит у шофера клочок бумаги и карандаш, симпатичная деваха, отчего бы не дать, я позвоню на днях, ладно, он смотрит, как машина разворачивается и опять едет в сторону вокзала, надо было взять еще трешку, думает он, а то неудобно получилось, теперь я ей должен, входит в подъезд, поднимается по лестнице и звонит в дверь, где ты был, кричит мать, вызови врача, просит он, у меня тридцать девять и три, меня хотели забрать в больницу, да я не согласился, и проходит в свою комнату. Опять туман, опять горячо, так горячо, что жжет, свитер мокрый, рубаха мокрая, тело же горячее, слишком горячее и слишком липкое, вот постель, вот толстое, пуховое, китайское одеяло, лечь, свернуться, закрыться, укрыться с головой!