Текст книги "Проститут"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

2. Донжуанский список Бальзамова

Бальзамов открыл в компьютере потайной файл со своим донжуанским списком.

Надо было внести туда парочку дополнений, пока не забыл.

Сейчас список заканчивался позицией номер двести четырнадцать.

Последней в длинном перечне побед Дмитрия Бальзамова до сегодняшнего дня числилась Надя из Подольска. Она была обозначена здесь как "Надя с длинными ногами в черных колготках и в коричневой мини-юбке".

С самого начала, еще в девяносто третьем году, как только в кабинет ему поставили первый персональный компьютер и когда он только начал создавать и восстанавливать по памяти этот список, Бальзамов принялся обозначать свои победы не паспортными Ф. И. О., а яркими характерными зацепками, вызывавшими в памяти мгновенные ассоциации. Ему было легче вспомнить некую "Таню с красной сумочкой", нежели Татьяну Вадимовну Алексееву, запиши Бальзамов свою сорок шестую победу не по запавшему в память аксессуару, а по ее анкетным данным. Эту красную сумочку Дмитрий на всю жизнь запомнил, когда Танечка свои трусики и колготки тогда в машине аккуратно в этот свой ридикюль положила, не потеряв и грамма рассудка в самый-самый страстный момент их короткого знакомства.

Итак…

Надя была двести четырнадцатая, теперь предстояло впечатать еще двоих. Иринку – переводчицу с четвертого этажа и Иринку – помощницу Вадика Несвата.

Бальзамов давно заметил, что в амурных делах девушки шли как бы косяками. То Ольги, то Маринок сразу пять подряд, теперь Ирина с четвертого этажа, с которой переспал в прошлый понедельник, и Ирина из офиса Несвата, которую возил на дачу после банкета.

Первую Ирочку, обозначенную номером двести пятнадцать, записал: "Ира в черном кружевном лифчике с бруликом". Записал, подумал минуту, и добавил: "Четвертый размер".

Иру из офиса Несвата записал очень коротко. "Ира – сигары".

Теперь на всю оставшуюся жизнь эта двадцатилетняя референтка из офиса его друга запомнится ему только тем, что курила сигару. И еще проделывала в постели с этой сигарой некие эротические манипуляции.

Ира-сигара.

Теперь он ее никогда не забудет. Не то, что позицию номер тридцать шесть.

Эту тридцать шестую Дмитрий тщетно пытался вытащить из недр памяти уже второй год, и все никак. Пыжился, тужился – но не вспомнить.

Тоже, угораздило его записать: "Наташа с задницей"… Ну и что? Как теперь припомнить, что за Наташа, и что за задница такая выдающаяся?

Вот урод, вот недоумок! Тоже мне примету записал!

И что же это за Наташа такая была?!

Что за год-то был?

Вот Верку – тридцать пятую позицию – помнил. "Верка в спортивном костюме – польский Адидас"… Тогда, в девяносто восьмом, многие девчонки и на дискотеки, и даже в рестораны в спортивном ходили. Мода такая была. А все равно вот запомнил эту крашеную блондинку… Под костюмчиком спортивным она вся такая мягонькая, вся такая гладенькая была.

И тридцать седьмую – Милу из Всеволожска – тоже запомнил…

А вот между ними – эту Наташку с задницей злополучную – ну просто напрочь позабыл.

Бальзамов достал из кармана коробку с французскими монпансье, положил парочку кисленьких бон-бонов себе в рот, откинулся в кресле, покачался в нем, прикрыв глаза.

Девяносто восьмой год.

Как же! Помнит он и этот праздник во Всеволожске, и эту Милу – юную художественную руководительницу Молодежного культурного центра, что на Котовом поле.

Его тогда послали сюжет снять для вечерних новостей.

Вообще, Бальзамов часто вспоминал это Котово поле – район маленького городка в тридцати километрах от Петербурга, вспомнил, когда сообщили, что во Всеволожске построен автозавод, где теперь собирают автомобили "форд". И всякий раз, как он видел на дороге эти аккуратные "фокус-покусы", Дмитрий припоминал и красавицу Милу. Какая она тоже была миленькая и аккуратненькая.

"А ей бы пошло ездить на "хэчбэке", – думал Бальзамов, провожая взглядом очередной всеволожский "фордик". – Где она теперь? Сколько лет прошло!" Сюжет, который его послали снимать, был актуально-политическим.

Горбачев, перестройка, гласность, новое мышление…

Сколько всякой разной накипи и дряни скрывалось за этими лозунгами?

– Понимаешь, Димыч, комсомолу разрешили заниматься коммерцией, – напутствуя в командировку своего журналиста, говорила Мама-Люба. – Самой партии не с руки деньги зарабатывать, так она комсомол на рынок торговать послала.

Мама-Люба была очень умна. И как это случается с одинокими стареющими умными женщинами, особенно в их творческой телевизионной среде, была порою несносной злючкой, готовой употребить всю свою власть, чтобы стереть врага в порошок.

Особенно мужчину или удачно вышедшую замуж женщину. А власть у Мамы-Любы имелась.

Главный редактор общественно-политических программ – это не хухры-мухры!

Внешне, для чужих глаз, Мама -Люба относилась к Бальзамову как мать.

Покровительственно, словно по-тренерски, когда опытный мастер, выискав в толпе талант, опекает и готовит его к рекордам. Но в глубине дущи Бальзамов всегда чувствовал, что эта стареющая одинокая баба просто влюблена в него и протежирует ему, питая туманную надежду, что между ними что-то может произойти. А что могло произойти между двадцативосьмилетним кудрявым красавчиком – выпускником факультета журналистики и сорокалетней женщиной, которая хною закрашивала седину?

Приличия и сдержанность не позволяли ей прямо сказать, мол, Димыч, давай напьемся и проведем вместе ночь! Нет, Мама-Люба возилась с ним, посылала его на самые интересные сюжеты, чаще других давала ему эфир… И ни словом, ни намеком…

– Надо не просто снять сюжет, как во Всеволожске комсомольский центр открывают, – говорила умная Мама-Люба. – Эти чинуши из райкома умеют пыль в глаза пустить, они мастера потемкинские деревни строить. Тебе надо нарыть там правду-матку, на чем деньги делаются, куда эти деньги расходуются, понимаешь?

Мама-Люба знала про жизнь более чем достаточно, чтобы быть циничной. Она была замужем за генералом из военной разведки. Он погиб в Афгане в восемьдесят втором году. Поговаривали, что сослуживцы мужа и помогли Маме-Любе сделать карьеру на телевидении. Так или иначе, но Мама-Люба была такой умной, что зрила в корень любой проблемы, как умеют глядеть далеко не все умные мужики.

– Там тебе будут показывать парадный вход, – говорила Мама-Люба Бальзамову, – а ты постарайся заглянуть с заднего, с черного хода, откуда помои выносят.

Наверняка в этом молодежном центре понаоткрывали видеосалонов, где крутят ночами эротику и сшибают деньги с молодежи, а в отчетах и реляциях поют аллилуйю перестройке, мол в культурном центре пальмой расцветают творчество и науки.

На всю редакцию была у них тогда всего одна камера "бетакам". И ее всегда давали Димычу. Остальные журналисты выезжали на сюжеты со старинной "пэтээской", состоявшей из целой колонны автотехники. В первом автобусе – передвижная аппаратная со своим оператором и режиссером, тут же и журналисты, операторы, осветители. Во втором – камеры, софиты, кабеля. А третья машина-монстр вообще была передвижной электростанцией, способной напитать электричеством половину такого городка, как Всеволожск… И потом из такой вот "пэтээски" вытаскивали, раскручивали бухты кабелей, которые профи цинично называли "кишками", вынимали камеры на штативах, выставляли свет… Бригада в трех машинах со всеми рабочими, осветителями, электриками представляла собой многочисленную трудноуправляемую банду. На одну подготовку съемок до полутора часов уходило. Морока. А с "бетакамом" бригада Димыча умещалась в одну редакционную "Волгу". Тележурналист Дима Бальзамов, оператор Володя Страхов и шофер Миша Херсонский. Такая, вооруженная наплечным "бетакамом" команда могла любую клубничку заснять. И многие коллеги Бальзамова жутко завидовали его возможностям. Вот какой эксклюзив предоставила ему Мама-Люба. А он ее так и не отблагодарил…

***

Во Всеволожске они сперва заявились в горком партии.

Так уж тогда было принято.

В отдел агитации и пропаганды – прямо к третьему секретарю товарищу Хвастову.

Бальзамов с самого ещё журфака усвоил, что их, журналистов, все всегда боялись.

И партейцы особенно. Это знание рано стало его развращать, и ему нравилось быть более уважаемым, чем он того заслуживал по своим летам. Нравилось, когда к нему – вчерашнему студенту – выбегал из-за стола пятидесятилетний хозяин города, на ходу застегивая пиджак и изображая при этом крайнюю степень радушия, будто встретил самого дорогого и близкого друга.

– Хвастов.

– Бальзамов.

Партейцы всегда были мастерами ненатуральных улыбок и лживых рукопожатий.

Но и Бальзамов в этом уже начал тогда преуспевать.

– Очень приятно познакомиться!

– Взаимно!

В кабинете просидели недолго.

Хвастов вызвал своего помощника, которым оказался некто Красовский, человек с одутловатым лицом провинциального холуя, страдающего всем набором банальных людских пороков.

– Товарищ Красовский вам все покажет.

Бальзамов хмыкнул, подумав про себя, что за три рубля этот Красовский и письку свою покажет, не покривится.

Сели в редакционную "Волгу", причем на правах местного Ивана Сусанина впереди рядом с шофером уселся одутловатый холуй Красовский.

– Здесь недалеко, городок у нас маленький, пешком за полчаса весь пройти можно.

И правда.

Три минуты истязаний по всеволожским рытвинам, и вот они приехали.

Там он и увидал Милу.

***

Мила была милая.

Она встречала их на крыльце МКЦ…

Какая поэзия, однако, прям-таки Евтушенко!

Бальзамов сразу сердечно настроился к Миле, хотя бы в благодарность за то, что она не стала скрывать красоту своих ножек под дежурными джинсами.

Оператор Володя Страхов был ей тоже благодарен.

Хоть и не сказал об этом, но его крупные планы Милиных ножек выдали потом эту благодарность на монтаже в аппаратной.

Итак, Мила была милая, и она встречала телевизионную бригаду на крыльце своего Молодежного Культурного Центра.

Страхов сразу вскинул на плечо свой "бетакам", а Дима Бальзамов, увлеченный стройными формами, еще более подчеркиваемыми липнущим от всеволожского ветерка трепетным шелком, немного замешкался, как бы размышляя, то ли просто пожать протянутую руку, то ли склониться к ней и поцеловать…

Но под тяжелым взглядом одутловатого холуя, Дима вздрогнул и ограничился дежурным рукопожатием.

– Это наша комсомольская богиня, – играя роль представителя реальных хозяев праздника, представил Красовский. – Мила Самарина – художественный руководитель и так сказать, арт-директор нашего молодежного центра.

Мила грациозно повернулась на каблуках и, проскальзывая в стеклянные двери, оглянулась, подарив Бальзамову ласковый, завлекающий взгляд.

Внутри уже гремела настраиваемая дискотека.

С оператором Диме повезло.

Умная Мама-Люба и не стала бы посылать на самые главные сюжеты слабую бригаду, где сам Дима-то еще ничем себя не проявил, кроме разве что красивой кудрявой головы да смазливой мордашки. А оператор Стахов был спецом своего дела. Ему не надо было говорить: "Володя, сними это, Володя, возьми в кадр это, Володя сделай план, Володя сделай панораму"…

Володя туго знал свое дело, и Бальзамову оставалось только совать в кадр свою кудрявую головенку и говорить при этом какой-нибудь текст, который всегда заканчивался одними и теми же словами: "С места событий для вас Дмитрий Бальзамов и Владимир Стахов, Второй телеканал"…

Покуда Стахов делал свое дело, беря крупным планом всякие модные приметы времени вроде диск-жокеев за пультом да красивых девчонок на стеклянном, подсвечиваемом лампочками полу, Дима хвостиком ходил вслед за Милой, не сводя глаз с ее восхитительной фигуры. Потом в аппаратной Стахов нарежет из снятого видеоряд на пять минут, а сопроводительный текст они сочинят вместе с Димой, и Дима его начитает, кроме двух-трех кадров, где кудрявая голова Бальзамова будет на фоне МКЦ. Это будут первый и последний кадры сюжета, где в первом кудрявая голова скажет вступление: "Мы приехали в город Всеволожск на открытие Молодежного Культурного Центра на Котовом поле…", а в последнем закончит: "С места событий для вас Дмитрий Бальзамов и Владимир Стахов, Второй канал".

Так что, покуда Дима клеил Милу, работал один Володя Стахов.

Вот он заинтересовался плакатами на стене.

Выстроенные вроде раскадровки некоего комикса, эти плакаты как бы освещали некий моральный кодекс посетителя МКЦ…

Главным персонажем этого комикса, его Суперменом, его Бэтмэном и Человеком-Пауком в одном флаконе был некий человек с серьезным лицом, какие бывают на назидательных политических плакатах, где рабочий говорит "Нет!" израильской и американской военщине. Человек был одет в черный строгий костюм, в каких обычно кладут в гроб, но с большим значком на груди, на котором отчетливо просматривались буквы аббревиатуры МКЦ… На первом плакате этот черный человек с лицом, ассоциирующимся с банальной истиной "не хватайся за оголенный провод", решительным жестом преграждал дорогу модно разодетой группе молодых людей в колоритных шмотках вроде байкерских курток с цепями и с крашеными оранжевым ирокезами на бритых головах. Супермен в немом жесте как бы говорил: "Таким как вы, нет места в нашем МКЦ!" На другом плакате ровно таким же жестом, Супермэн преграждал дорогу группе людей с бутылками в руках. В бутылках была нарисована какая-то зеленоватая жидкость и для верности написано – "водка"…

– Гляди, на Красовского похож, – Стахов шепнул в ухо Бальзамову и подмигнул.

Дима поглядел на плакаты и подумал, что Супермен от МКЦ и правда напоминает инструктора из отдела агитации и пропаганды.

"Ладно, пусть снимает. Вернемся на Чапыгина – вырежем, если что", – подумал Дима.

А покуда его интересовала только Милочка.

Вообще, клеить девчонок, пользуясь своим статусом тележурналиста, было не спортивно.

Слишком легко и просто. Как если бы чемпион по боксу Тайсон пришел к пивному ларьку и принялся бить еле держащихся на ногах похмельных алкашей. Нетрудные это победы.

А оттого и ценность таких побед была нулевая.

Сегодня одна девчонка, завтра вторая, послезавтра третья…

Но всякий раз, когда Бальзамов пускался во все тяжкие обольстительства, ему искренне казалось, что уж эта наконец станет той самой, единственной…

– А откуда здесь у вас помои выносят, – памятуя наказ Мамы Любы, спросил Бальзамов.

– Не поняла? – встрепенулась милая Мила.

Иногда Бальзамова охватывало беспокойство.

В свои двадцать восемь он не был дураком и прекрасно понимал, что на телевидение его взяли только за красивую мордашку. Как старые жирные коты-кинорежиссеры берут на роль длинноногих волооких провинциалок, чтобы помять-потискать их потом в своих лапах… С девчонками все было до обыденного понятно и просто. И все на телестудии давно смирились с тем явлением, что стареющие коты, пользуясь положением, потрафляют своим низменным инстинктам. Господи, да это сплошь и рядом! Девяносто процентов дикторш и актрис по молодости прошли через режиссерские лапы. А иначе разве пробьешься? Если только ты не дочка министра или иной большой шишки… Так что, к девицам-красавицам, чья профессиональная карьера на телевидении начиналась нежной дружбой с кем-нибудь из больших теле-боссов, относились более чем терпимо. А вот к мальчикам, которых брали на работу стареющие дамы, отношение было презрительное.

Бальзамов был не дурак, и понимал, что взяла его сюда Мама-Люба не за его телевизионные таланты – откуда бы им взяться у едва вылупившегося из стен журфака желторотого малыша? А взяла по какой-то своей минутной слабости.

Понравился он ей – сорокалетней, теряющей остатки привлекательности бабе, которую по утрам уже охватывает страх, когда она подходит к зеркалу нечесаная и не умытая…

Но Мама-Люба была женщиной интеллигентной. Она не могла так вот прямо сказать: "Я тебя беру в престижную редакцию и выпускаю тебя в эфир, а ты… А ты за это спи со мной…" Не могла так сказать Мама-Люба. Но она могла порою с такою тоскою посмотреть на Бальзамова, что по его спине не то что мурашки, а тигры с когтями пробегали.

И поэтому порою его охватывало беспокойство.

Беспокойство, что рано или поздно Мама-Люба разочаруется в нем, устав ждать, когда же он, неблагодарный свин-поросенок, догадается отблагодарить свою маму?

Нет, не догадался за полтора года совместной работы. Так отчего не прогнать его от себя? Не прогнать его со студии? Вон сколько желающих на его место! Очередь от улицы Чапыгина по вдоль всего Каменноостровского до самой Невы выстроилась.

Тем более что подруги Мамы-Любы – и Ирочка большая, и Ирочка маленькая – дуэтом напевали ей в уши, что неблагодарный Бальзамчик налево и направо крутит романы со всеми смазливыми девицами, попадающимися в объектив его "бетакама".

– Выгонит она меня, – думал порою Бальзамов.

Особенно эти мысли мучили его, когда с сильного похмелья плелся он пешком от метро Петроградская, опаздывая на летучку…

И приходил он на совещание с получасовым опозданием.

А мама-Люба только вздыхала, окинув своего любимчика печальным взглядом.

***

– Так откуда у вас здесь помои выносят? – еще раз переспросил Бальзамов.

– Что, какие помои? – переспросила милая Мила.

– Да был такой анекдот про нас, про нашу работу, – улыбнулся Дима, и в улыбке его доминировало снисходительное высокомерие.

Был такой анекдот.

В маленьком городке, вроде вашего, вызывает первый секретарь горкома председателя исполкома: "Давай, срочно засыпай лужу на площади перед памятником Ленину. К нам иностранные корреспонденты из BBC едут, а у нас на главной площади лужа размером с футбольное поле, и в ней трактор по самую трубу завяз… Давай, засыпай срочно. На весь мир нас эти BBC ославят". А предисполкома спокойно машет рукой и отвечает: "А нехай клевещут!" Милая Мила вежливо улыбнулась.

– Так что, мне вам нашу лужу показать? – спросила она, исподлобья поглядев на Бальзамова.

– Ага, ту самую лужу и тот задний выход, откуда вы помои выносите.

– Это вы со всеми такие нахальные? – спросила Милая Мила и недовольно тряхнула своей восхитительной головкой.

Его роман с милой Милой и сломал то неустойчивое равновесие их отношений с мамой-Любой, которое Бальзамов порою ошибочно воспринимал как стабильное.

Маленькая Ирочка в буфете шепнула ему – Бальзамов, тебя уволят.

Он сперва не поверил…

Но на очередной летучке, из тех, которые проводились в редакции каждый вторник, Мама-Люба вдруг обрушилась на последние работы бригады Бальзамова с такой злобной критикой, какую не позволяла себе даже в отношении самых заклятых своих творческих и идейных врагов.

– Дмитрий Олегович, я начинаю подозревать вас в профессиональной беспомощности и непригодности, – в полной тишине зала подытожила Мама-Люба.

Это было очень плохо.

Обычно Мама-Люба обращалась ко всем коллегам по имени. Ира, Ирочка, Дима, Димочка… Когда была недовольна, переходила на фамилии. Иванова, ты опять опоздала, Бальзамов, ты опять запорол материал на монтаже…

Но когда Мама-Люба обращалась к коллеге на вы и при этом по имени-отчеству, сие предвещало конец отношений…

– Дмитрий Олегович, я хочу, чтобы мы с вами завтра зашли к главному редактору, вы и я. Будьте на рабочем месте завтра с десяти до одиннадцати, прошу вас… – В ее голосе было столько яда, столько горькой иронии… – – Я понимаю вашу творческую занятость, у вас столько поклонниц ваших непревзойденных талантов самца, что там очередь с утра выстраивается, но вы напрягитесь, постарайтесь завтра не опоздать…

Это был конец.

И это понимал не только он, но и все коллеги, собравшиеся на редакционную летучку.

На него уже смотрели, как на мертвеца. Как на тело, выставленное в красном кумаче публично раскрытого гроба для прощания с товарищами по партии…

– Покуда ты с девками несерьезно путался, она тебе все прощала, – шепнул ему Стахов, когда они вышли в буфет махнуть по полташечке того загадочного напитка, который буфетчица Ася упорно выдавала за коньяк. – А вот как у тебя серьезно с этой Милкой закрутилось, тут наша Мама-Люба на тебя и наехала.

Что ж он? Дурак совсем, что ли? Не понимал?

Дима и без Стахова это все понимал.

– Надо было тебе переспать с мамой-Любой, дурило ты! – скривив губы, сказал Стахов. – Не такая она и страшная. Тем более, про баб, которые в тираж выходят, говорят что они трахаются, как в последний раз.

– Ну так и трахни ее сам за меня, дружище, – махнул рукою Дима, и кивая при этом Асе, чтобы наливала еще по пятьдесят граммов загадочного напитка.

– Мне-то зачем? – хмыкнул Стахов. – Это тебе надо, она тебя любит, а не меня.

Выпили еще по пятьдесят.

Дима заметил, что входившие и выходившие из буфета коллеги не кивают ему, не машут ему приветливо ручками, как это бывало прежде.

– Вот оно… Sic transit Gloria mundi…

– А может, еще не поздно? – предположил вдруг Стахов. – Может, позвонишь ей сегодня вечерком? Закатишься к ней с букетом и шампанским, она же каждый вечер одна и все ждет…

– Нет, – покачал головою Бальзамов, – еще месяц назад теоретически мог бы, да и то только теоретически. А теперь, когда у меня с Милой, не могу.

– Интересно, – водя пустой рюмкой по мрамору стола, задумчиво сказал Стахов, – интересно, чувствует ли ревнивая баба, когда ее любимчик влюбляется, а когда просто развлекается?

– Не пойду я к ней кланяться, – отрезал Бальзамов.

– А куда работать пойдешь? Грузчиком?

– В Москву поеду, в Останкино, – ответил Дима, ставя на мрамор опорожненную рюмку, – Москва большая, да и телевидение у них больше нашего, найдется и мне там местечко.

– А Мила? – спросил Стахов, – ее с собой возьмешь?

– Сперва сам устроюсь, а потом и ее заберу.

Но получилось так, что не забрал.

– Да мы ее посадим, Владимир Николаевич! – с дребезжащей радетельной участливостью в голосе проблеял Красовский. – Ишь, разговорилась перед этими телевизионщиками! Ишь, расхрабрилась…

Актерство Красовского, с каким он разыгрывал возмущение поступком Милы, было едва-едва на троечку, но для кабинета третьего секретаря такая актерская халтура вполне годилась. Натуральность чувств здесь не была профессиональной необходимостью, все и так знали друг о друге, что ни в коммунизм, ни в святое дело партии никто здесь не верит, а оттого и не ждал здесь никто от своих коллег искренности и натуральности игры.

– Ишь, разболтались, ишь распустились. Гласность и перестройку по-своему понимают, де все теперь дозволено, – бурчал Красовский, – а телевизионщикам теперь тоже, как цензуру отменили…

– Ладно, – поморщившись, вдруг оборвал его Хвастов, – позвони Лубянскому в ОБХСС, пусть посмотрит документы в этом вашем МКЦ. Может, и правда, есть там какой криминал, и есть за что зацепиться.

– Правильно, правильно! – обрадованно запричитал Красовский. – Пусть забирают всю их бухгалтерию, а там, как говорится, дело техники, хе-хе…

Красовский с собачьим подобострастием поглядел на третьего секретаря.

Тот снова брезгливо поморщился и, уткнувшись в передовицу местной газеты "Невские Зори", всем своим видом дал Красовскому понять, что аудиенция закончена.

Капитан милиции Володя Лубянский, служивший в городском управлении внутренних дел начальником отдела борьбы с хищениями социалистической собственности, был хорошим, славным малым. Всеволожск – городок небольшой, все здесь на виду. Милую Милу Володя, конечно же, знал и никакой антипатии к ней не питал. Даже наоборот, был к ней весьма неравнодушен. Вернувшись из армии, из Афгана, где служил прапорщиком в автобате, перевозя тонны и тонны боеприпасов через заснеженный перевал с красивым названием Саланг, Володя Лубянский даже сватался к Миле, которая тогда была студенткой института культуры имени Крупской. Но получил легкий и необидный отказ. Необидный, потому что и Милая Мила была девчонкой веселой, открытой, не умеющей обидеть, да и Володя был тогда слишком рад тому обстоятельству, что вернулся в свой Всеволожск живым и здоровым. Подумаешь, Милка за него не пошла! Найдет другую, это не беда. Вот Вася Славкин, Борька Чертоган, Миха Бубукин и еще десяток пацанов из его автобата, которые в цинках груза двести на бортах "черных тюльпанов" улетели из Баграма в Союз, те уже никого себе не найдут… Так думал Володя. И правильно думал. Поступил по направлению военкомата в школу милиции, потом окончил курсы повышения, заочно закончил техникум торговли, женился на Милкиной, кстати, подруге… И вот – капитан милиции, начальник ОБХСС Всеволожского УВД…

– Ну, чё ты там натворила? – спросил Лубянский, стараясь быть в меру серьезным, насколько обязывали кабинет с сейфом и портрет Феликса Дзержинского на стене.

– Да я думаю, все это из-за того, что я Красовскому отказывалась наличные без отчета, без расходных кассовых ордеров давать, – шмыгнув рассопливившимся носом, ответила Мила.

– А он что, просил? – спросил Лубянский, снизу, исподлобья поглядев на свою визави.

– Несколько раз просил, – кивнула Мила, – даже требовал.

– Как это требовал, подробнее? – спросил Лубянский.

Володя все никак не мог удержаться от искушения поглядеть на гладкие круглые коленки Милой Милы. Она сидела сбоку от его казенного письменного стола, нога на ногу, в коротком ситцевом сарафанчике и в легкой кофточке, прикрывавшей плечи и грудь.

"Эх, жалко, что не трахнул ее тогда, после дембеля! – подумал было Володя, еще раз скользнув по сладким Милиным коленкам своим жадным взглядом. – Был бы понастойчивее, эх!" – Красовский пять раз требовал от меня, чтобы я ему дала наличные из кассы МКЦ.

Один раз пятьсот рублей, якобы на банкет для ветеранов прорыва блокады, второй раз триста рублей якобы на оплату автобусов для перевозки пионеров в лагерь.

Думает, что я дурная совсем, не знаю, что на такие мероприятия деньги совсем не так выделяются. А автобусы – те вообще за счет автопарка, по наряду горкома, и наличные деньги на это – чистый миф, бред сивой кобылы, сказка для дурачков…

– Ну и не дала? – усмехнувшись, спросил Лубянский.

– Не дала, – снова шмыгнув носом, ответила Мила.

– А он что?

– А он сказал, что партия наш МКЦ не для того учреждала, чтобы молодежи в подвалах порнуху в видеосалонах за деньги показывать, а…

– А и правда, для чего? – устало откинувшись на спинку стула и сладко потянувшись, полюбопытствовал Лубянский.

– А для того, чтобы наличными оплачивать некоторые экстренные счета райкома.

– Ни хрена себе он завернул! – весело мотнув головой, развеселился Володя, – Каков проходимец, однако!

– Вот и я так подумала, – кивнула Милая Мила.

Помолчали с минуту.

Володя терпеливо дожидался, покуда его коллега – старший лейтенант милиции Вадим Щукин, зашедший в кабинет, возьмет из сейфа свои бумаги и выйдет, снова оставив их с Милой вдвоем.

– В общем, вот что, – уже по-деловому, положив ладони на папку с бухгалтерскими документами Молодежного Центра, подытожил Лубянский, – криминала в вашей бухгалтерии вроде нет, дела никого мы возбуждать не будем, как бы там Красовский не елозил и не ершился, времена нынче не те…

Но видя, как Мила облегченно вздохнула, Володя продолжил с мужской, почти отеческой твердостью:

– Благодари еще своего главбуха, кто у вас там финансы в МКЦ вел, а то бы и правда, сидеть тебе за вашу коммерцию, как пить дать, на радость Красовскому с Хвастовым, но…

Мила напряглась, ожидая, что скажет ей Володя.

– Но, уходить тебе придется, я слышал, на место директора МКЦ сам Красовский теперь метит. Райкомы и горкомы со дня на день совсем закроют, партбилеты мешками народ в парткомы сдает… А работать где-то надо.

– А ты свой партбилет тоже сдал? – искоса поглядев на Лубянского, спросила Милая Мила.

Володя ответил не сразу.

Неторопливо достал из ящика стола сигареты, долго чиркал ломавшимися спичками…

– Я на войне там, – Володя мотнул головой в сторону воображаемых афганских гор, – я там на войне никого не предавал. Так что, зачем мне отказываться от того, куда я добровольно вступал? – помолчал и добавил: – Тем более, что вступал именно ТАМ. А там, Мила, там правда была, там все настоящее было, не как у твоего Красовского…

Уходя из Володиного кабинета Мила вдруг подумала, а может и зря тогда отказала ему? Он ведь настоящий. Такой как он – никогда не бросит.

Но в сердце у Милы был Дима Бальзамов.

А вот Дима Бальзамов – он ее бросил.

– Ах ты проститу-у-у-утка! – нараспев в каком-то самозабвенном упоении, возможно, навеянном самой мелодикой этого слова, протяжно провыла тетя Валя.

– Какая ж я проститутка?! – вспыхнула Мила.

– А рожать от неизвестно кого!!! – подбоченясь и раскрасневшись от прилившей к жирной шее гипертонической кровушки, грозно, с визгом закричала тетка Валя.

Не будь она маминой старшей сестрой, и не умри мама в прошлом году, ни за что не стала бы Милая Мила сносить такое отношение.

– Да уймись ты, тёть Валь, – примирительно сказала она. – Это поблядёшки не знают, от кого рожают, а я знаю, один он у меня.

– Поблядёшки? – всплеснув руками, возмутилась тетя Валя. – Да ты сама первая из них и есть!

Вот и поговори с родной тёткой!

Вместо того чтобы посочувствовать, обозвала грубым словом. Мила надеялась, что тётка обрадуется, станет уговаривать ее не делать глупостей, не ходить в абортарий, а та… Да ну её совсем! А еще после смерти мамы говорила на поминках, что теперь заменит Милке мать родную.

Разве мама повела бы себя так?

Мама бы, как лучший друг, прижала бы к себе, погладила бы по спине, заплакала бы от счастья и сказала бы: "Вот как хорошо, Мила, теперь у нас прибавленье будет, счастье-то какое!" – Безотцовщиной была, и еще безотцовщину плодить пошла-поехала, – злобно ворчала тетка Валя. – Соседям в глаза стыдно поглядеть! Проститутка, она и есть проститутка!

Да, Всеволожск городок маленький, все знали про ее роман с Димой с телевидения.

Он не раз подкатывал к конторе её Молодежного Культурного Центра то на редакционной "Волге" с надписью "Телевидение" по бортам, то на своей вишнёвой "восьмерке" "Жигулей". Вся любознательная округа тогда прилипала к окнам – поглазеть на чужое счастье. Только счастье оказалось коротким. И на смену этому короткому счастью пришел позор.

– Этот-то, на "Жигулях", перестал ездить, а живот у Милки растет, – шептали за спиной у семенящей в женскую консультацию Милы Самариной.

– Поматросил и бросил, – вздыхали бабушки, провожая Милу осуждающими взглядами.