Текст книги "Железный человек"

Автор книги: Андреас Эшбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Мои прогулки. Одинокие странствия сквозь свет, тени и дождь часто казались мне вместе с тем путешествиями по моей собственной душе. Во время одной из таких прогулок я впервые увидел её, женщину с ярко-рыжими волосами, которая фотографировала обломки судов на берегу. Я остановился и наблюдал за тем, что она делает и с какой концентрацией. Не отрывая взгляда от валяющейся на песке ржавеющей лодки, она то и дело меняла позицию своего штатива, отступала на шаг в сторону, потом снова возвращалась, подходила ближе и снова отодвигалась назад. При этом она минутами, не шевелясь, смотрела в видоискатель. У меня не было впечатления, что она вообще замечает меня.

Несколько дней спустя я снова увидел её на Мейн-стрит, с водителем трёхколёсного фургончика, который стоял у входа в отель «Бреннан». То, что после этого она скрылась в отеле, больно задело меня, теперь я понимаю, почему: то было огорчение, что она всего лишь туристка и через несколько дней исчезнет навсегда. Но потом я обнаружил её фотографию в проспекте, который висел у входа в отель, и узнал, что её зовут Бриджит Кин и что она – новый администратор отеля.

С тех пор я часто видел её. Это значит, я всё устраивал так, чтобы чаще видеть её. Она была… такая живая. По-другому и не скажешь. Живая. Она двигалась так грациозно, всем телом, сопровождая всё, что говорит, слегка пританцовывающими движениями. Меня это завораживало.

Я никогда не предпринимал попыток приблизиться, поскольку мне с первого взгляда было ясно, что из этого никогда ничего не выйдет.

По сравнению с ней я был наполовину мёртв, уже давно, ещё задолго до того, как меня прихватило на этом овечьем пастбище.

Джордан всё ещё болел, когда я пережил очередную операцию. Но я пропустил кое-что другое за то время, что провёл в отделении реанимации, занятый заживлением и восстановлением: медицинский руководитель проекта, профессор Стюарт, неожиданно ушёл. В его кабинете теперь сидел другой человек, гражданский, но не врач; из секретных служб, ходили слухи. Его звали Ларри Робинсон, и он хотел со мной поговорить.

Я узнал от других, что на одной из первых бесед с собравшимся составом Робинсон проявил свою некомпетентность в медицинских вопросах. Кто он на самом деле, оставалось пока открытым. Ясно было только, что отныне всё пойдёт ещё быстрее, чем шло до сих пор. Кто-то оказывал нажим и торопил проект.

Робинсон был низкорослый человек с отвратительным кривым черепом и поразительным множеством родинок на лице. Когда он говорил, то гнусавил так, будто ему неотложно следовало бы обследоваться на предмет полипов. Он вскочил, когда я вошёл к нему, пожал мне руку, пригласил сесть, предложил что-нибудь выпить и представился. Несмотря на всю его чёрт знает какую разлюбезность, он мне сразу не понравился.

Посреди нашего незначительного разговора зазвонил телефон. Робинсон прервался на полуслове. Звонил кто-то, кого он хорошо знал, к тому же высокий чин, это было заметно по реакциям, по тому, как он подносил трубку к уху и как назывался. Этот высокий чин, кажется, благоволил к нему, поскольку в разговоре сразу установился доверительный тон.

– На охоту?! – воскликнул Робинсон с таким восторгом, что всё, что он демонстрировал до сих пор, решительно разоблачил как неумелое притворство. – Что? Конечно же, в любой момент. На оленей? Пока не приходилось, но то и дело что-нибудь приходится делать впервые, я это всегда говорю… – Он повернулся ко мне, наморщив лоб и слушая в это время звучный голос, слова которого на расстоянии были неразличимы, и показал мне одним взмахом руки, что я должен выйти. Точно таким жестом, каким отгоняют назойливое насекомое.

Я вышел. Некоторое время ждал в его приёмной, где секретарша игнорировала меня. Это было ещё одно новое лицо; наверное, он привёл её с собой. Через четверть часа я заметил, что сигнальная лампочка на телефоне уже довольно давно погасла, но мистер Робинсон и не собирался снова пригласить меня в кабинет. Я ушёл, и на этом дело было кончено; во всяком случае, с его стороны больше ничего не исходило.

Было всё ещё темно, когда до моего сознания постепенно дошло, что я лежу боком на сырой траве и овечьем навозе. Две овцы и давешний баран оглядывали меня, пережёвывая траву, с большим интересом. Я издал стон, после чего одно животное на шаг отступило, а остальные равнодушно стояли на месте. Вот, оказывается, как далеко зашло дело: я перестал представлять для них опасность.

Я ощупал ещё раз бедро, и мне почему-то показалось, что дело уже не настолько безнадёжно. Во всяком случае, когда я ощупывал неестественные контуры, боль была терпимой. Что, естественно, могло происходить оттого, что уровень медикаментов в моей крови достиг максимального значения, но, как бы то ни было, представление, что я снова смогу подняться на ноги, было иллюзорным.

Внезапно баран поднял голову и с трепещущими ноздрями стал вглядываться в какую-то точку на горизонте. Точку, судя по всему, чем-то его беспокоящую.

Я выгнулся и посмотрел в ту же сторону, что и баран. И понял, что его встревожило.

Меня это тоже встревожило.

Невооружённым глазом была видна короткая цепь пляшущих огней. При ночном видении и с включённым увеличением мне стали видны мужчины, идущие рядом, и некоторые из них светили перед собой карманными фонарями.

Но это было ещё не самое тревожное. По-настоящему тревожным было то, что те, у кого не было карманных фонарей, держали в руках ружья с включённым лазерным прицелом.

Можно было заключать пари, что это не ирландские крестьяне-браконьеры.

Я со стоном вжался поглубже в траву. Пришла, значит, пора. Уборки урожая. Шуточки закончились. Они решили взять меня. Неужто они знали, что со мной случилось? Нет, не знали. Иначе они не двигались бы с такой осторожностью. У меня даже сложилось впечатление, что они не знают, где я.

Быстро как мог – что было не особенно быстро – я выдернул из кармана маскировочный костюм, встряхнул его и укрылся им. О том, чтобы надеть его, нечего было и думать, но он всё ещё был ощутимо холодный; в случае, если у них есть при себе инфракрасные приборы – а они у них гарантированно есть, – это хоть на какое-то время поможет мне оставаться необнаруженным.

Потом я сообразил, что это мне ничего не даст. О борьбе нечего было и думать. У меня не было другого выбора, кроме как оставаться лежать, где лежу, и ждать, когда они подойдут с носилками и наручниками. Или что уж там они считают достаточным, чтобы повязать киборга.

Они остановились, как будто в ожидании приказа. Я услышал отдалённый шум моторов. Внедорожники. В туманной дали мерцал свет, который мог исходить от фар. Силы-то сколько нагнали. Ну да, а что это могло быть ещё. Я напрягся и привстал, мне удалось занять сидячее положение с вытянутой правой ногой, и увидел, что овцы уже все проснулись и тревожно следили за тем, что происходит вокруг меня.

Мне в голову пришла идея. Несомненно, дурацкая идея, но у меня было такое чувство, что терять особенно нечего. Я прошёлся по банку звуков, который заложил в свои спокойные, созерцательные дни, когда слушал овец, встречавшихся мне на воскресных прогулках. Успокоительные звуки я сегодня ночью уже несколько раз успешно применил, но нет ли среди них ещё?..

Да, так и есть. Звук паники. Сигнал тревоги. Требование бежать врассыпную, сломя голову, во все стороны. Я издал сдержанный, для человеческого уха звучащий вполне безобидно сигнал, однако действие его на овец оказалось сенсационным: их как будто подстегнули, они вскочили и понеслись прочь, блея во всё горло, как резаные, и мне приятно сообщить, что они внесли смятение в ряды моих преследователей. В ночи загремели выстрелы, началась пальба на чём свет стоит, земля содрогалась, как от топота конницы, я видел, как бараны с дикой отвагой нагнули головы и рогами вперёд пошли в атаку, а ягнята с жалобным блеянием, как малые дети, метались и вились волчком, и во всём этом светопреставлении я попытался привстать на мои полторы ноги. Каким-то чудом мне это удалось, и я заковылял прочь, назад, тем же путём, каким пришёл, кривясь от боли, оглушённый обезболивающим наркотиком в кровеносной системе, с биением крови в бедре и с жаркой яростью в горле. Лишь облизав губы, я понял, что это слёзы текут по моим щекам.

Так я хромал вниз, зная, что гора позади меня высится чёрной тенью в ночи, неприступная и непроходимая, и с этим ничего не поделаешь, остаётся только ждать и гадать, в спину или в голову придётся та пуля, которая готовит конец моему пути. Я тащился вперёд, досадуя, чего они там медлят с этим добивающим ударом, с этой милостивой пулей сострадания, с финальным свинцом. Я уже чувствовал, как у меня начинается зуд в том месте спины, куда ей предопределено попасть. А может, в этом проявлялось дополнительное искусственное чувство, о котором я ничего не знал, чувство, способное ощутить, в каком месте красная тлеющая точка лазерного прицела ощупывает моё тело? Я не оборачивался. И не обернусь, нет. Такого удовлетворения я им не доставлю. Если они убьют меня, то пусть делают это злодейски, в спину, как трусы, каковыми они и являются.

21

Всё, что я до сих пор совершил в словах и трудах, есть ничто. Всё это лишь тщетные и обманчивые выражения моей сути. Они так или иначе принаряжены и приукрашены. Чего я на самом деле достиг, покажет только смерть.

Сенека. Нравственные письма

Они не выстрелили. И я боюсь, что знаю теперь, почему. Я боюсь, что нашёл этому объяснение, почему я был пощажён.

Я не обернулся. Я, прямой как палка, хромал оттуда, ожидая выстрела, но он так и не последовал. Даже сами они не последовали за мной, и я не смею надеяться, что причина в том, что на них напали овцы. Я думаю, они учинили настоящую резню среди ни в чём не повинных животных, пока не поняли, что произошло, а потом прекратили стрельбу, но преследовать меня не стали.

Притом что этот манёвр с сигналом паники был совершенно глупый. Смехотворная попытка поиграть в героя, какие бывают только в кино.

Думаю, я пересмотрел за свою жизнь слишком много фильмов. Ведь в каждом типичном голливудском триллере есть сцена в самом конце, когда герой попадает в безвыходное положение и обречён. И хотя по всем человеческим меркам у него нет никаких шансов, ему удаётся в последний раз обратить ситуацию в свою пользу и победить. В «Терминаторе» Саре Коннор удаётся сохранить самообладание, когда последние остатки кажущегося нерушимым робота уже тянутся к её горлу, и она в нужный момент включает гидравлический пресс. В «Крепком орешке» герой, которого играет Брюс Уиллис, оказался дальновидным и приклеил себе скотчем пистолет на загривок так, что он оказался наготове в тот самый момент, когда ему было приказано поднять руки за голову. И так далее. Ум и храбрость побеждают, каким бы безвыходным ни казалось положение, учит нас кино.

Вот это я и попробовал. В конце концов, надо же показать себя героем. Безумная попытка, которая потерпела неудачу, потому что не была ни умной, ни храброй, а прежде всего потому, что это не кино, а действительность, где даже храбрые и умные могут потерпеть поражение.

Я тащился вниз по склону, тщетно стараясь не сгибать правую ногу, а использовать её лишь в качестве подпорки, и весь этот шум, гам и кавардак просто остались позади меня, впитались в ночь и нежный туман. В какой-то момент я снова остался один, и всё же не один: я слышал голоса, далёкие шаги, щелчки ружейных затворов, чувствовал себя обложенным невидимыми охотниками, широким полукольцом загонщиков, о которых можно было только догадываться и которые не потерпели бы, если бы я пошёл другим путём, а не назад, в Дингл.

Этот путь тянулся бесконечно. Чем дольше он длился, тем короче становились отрезки, после которых мне приходилось останавливаться и отдыхать, долгие минуты, когда я, обливаясь по́том и задыхаясь, просто стоял, как забытое огородное пугало, и желал себе смерти. Моя левая нога, которой приходилось брать на себя всю нагрузку и всю работу, шаг за шагом перемещая вперёд мои полтора центнера веса, дрожала от бессилия. Но я не мог включить мышечные усилители, потому что всякий раз, когда я пытался сделать это, мне грозил разрыв правого бедра.

И хотя через некоторое время я и нашёл ужасно утомительный способ продвижения вперёд, хромая и подволакивая правую ногу так, чтобы держать её прямой и неподвижной и чтобы прекратились яркие, пронзительные вспышки боли, которые прорывались даже сквозь моё седативное обезболивание, с каждым проходящим часом бедро становилось всё более хрупким, горячим и разбухшим.

И тянулись часы, пока я дюйм за дюймом преодолевал тот путь, которым летел сюда, не замечая времени. Каждая преграда и ограждение превращались в сущую пытку. Иногда я ложился на камни и спрашивал себя, что будет, если я просто больше не встану. Но потом я все-таки переворачивался на живот, с трудом поднимался, хрипя, задыхаясь, обливаясь потом, и тащился дальше с пересохшим ртом и воспалённой глоткой.

Они шли за мной всё это время. Иногда вспыхивал фонарь, далеко позади меня, иногда я слышал крик или ругательство из того широкого полукруга, которым они гнали меня перед собой.

Или всё это мне лишь казалось? Неужто вспышки были только раздражением моей сетчатки или ошибочными включениями моих имплантатов, а дальние голоса – только эхом моих собственных свистящих хрипов и стонов?

Так или иначе, никто ко мне не приближался. Я оставался один. Когда я добрался до первых домов, боль в ноге сменилась глухим онемением, которое я счёл бы более успокоительным, чем предыдущее состояние, если бы был ещё способен к каким-то чувствам. Небо над горой на востоке стало слегка розоветь, когда я протащился мимо одной из их машин. В ней сидели двое. Тот, что был за рулём, спал, запрокинув голову в щель между подголовником и боковым стеклом так, что она могла того и гляди отломиться, второй держал в руках что-то вроде кружки с кофе и пялился на меня, раскрыв рот, как на привидение. Больше ничего. Он таращился, пока я не проплёлся мимо, а что он сделал потом, ускользнуло от меня, потому что я перестал обращать на них внимание.

Я не ожидал, что будет ещё хуже, но на пешеходной аллее я вдруг почувствовал, что в любой момент могу рухнуть и тогда больше уже не в состоянии буду подняться. Тот Иисус на распятии всё ещё висел на кресте и тоже страдал, только он был сделан из дерева и ярко раскрашен, а я состоял из плоти и железа и вонял овечьим навозом. Я не рухнул. Я протащился, тяжело дыша, мимо и не рухнул. Вот и транспортный круг, вот и моя улица. Я был первым из двух поколений Фицджеральдов, кто возвращался на то место, которое он собирался покинуть навсегда.

В доме Бренниганов светилось окно. Тёплый, жёлтый свет падал из окна, которое я никогда раньше не видел освещенным. Я остановился напротив, не имея никаких намерений, во-первых, потому что мне так и так пора было отдохнуть, – теперь мне приходилось делать это чуть ли не на каждом втором шаге, – а во-вторых, из простого, бесхитростного любопытства.

Это была гостиная или, во всяком случае, комната, которая служила Бренниганам гостиной в их более счастливые времена. Теперь это была комната больного. Там лежал муж библиотекарши, опираясь спиной на немыслимое сооружение из подушек и тюфяков, которые поддерживали его туловище в полулежачем состоянии, и он бессильно грёб руками, с посиневшим лицом, а жена склонилась над ним и что-то ему делала – должно быть, вентиляцию дыхательных путей. Рядом с его кроватью стоял аппарат искусственного дыхания, металлический ящик, выкрашенный в цвет слоновой кости, с толстыми чёрными гофрированными шлангами, на ящике крепились синий и белый кислородные баллоны, и время от времени миссис Бренниган приставляла к его лицу дыхательную маску, отчего он начинал хрипеть и пыхтеть, но лицо его постепенно приобретало нормальную бледность. Хотя вид у миссис Бренниган был серьёзный, вся процедура казалась хорошо сыгранной сценой, процессом, который был в этом доме вот уже много лет ежедневным развлечением.

Я наблюдал происходящее, сам пытаясь в это время отдышаться, но всё же мне приходилось не так туго, как бедной миссис Бренниган. На полке над дверью, прибитой так, что он мог хорошо её видеть, стояли три весьма жизнеподобных экземпляра из собрания его чучел: две птицы, которые оглянулись и казались по-настоящему испуганными, увидев позади себя кошку, готовую к прыжку. Я разглядывал расслабленного больного и невольно думал о том, что его жена рассказала мне неделю назад.

И с чувством ужаса, который сжал моё сердце, подобно каменной горсти, я вдруг осознал, почему меня пощадили. Почему мои преследователи удовольствовались тем, что обложили меня, отрезав пути для бегства, вместо того чтобы пристрелить меня или раскатать своим вездеходом.

«Вы самый удачный экземпляр», – как говаривал Рейли. У меня не было доказательств, разумеется, нет. Но я думаю, они пощадили меня, потому что хотят получить моё тело в невредимой целости, как великолепный экземпляр для их тайной коллекции. Я представил себе подземный музей, куда имеют доступ лишь единицы особо посвященных, вот они входят в зал Железного Человека и в раздумье останавливаются перед впечатляющим зрелищем, телом Дуэйна Фицджеральда, киборга номер 2, самого удачного экземпляра из того, увы, неудавшегося проекта. И как он хорошо сохранился! Ни пулевого отверстия, которое вывело бы его из строя. Ни деформаций, которые указывали бы на насильственную смерть. Безукоризненное тело. Раритет.

Не безумие ли это? Не знаю. Разве друзья не называют его «Хантером», то есть «Охотником», того человека, который когда-то, во время охоты с президентом, пристрелил с расстояния в сто футов гремучую змею за мгновение до того, как она укусила дочь президентского советника по безопасности? Не потому ли он стал преемником профессора Стюарта? Из благодарности? Я читал потом обширную статью об огромном поместье, где он живёт, в двадцати милях к северу от Арлингтона. В этой статье не было ни одного снимка, на котором не красовалось бы чучело какого-нибудь зверя: голова оленя с ветвистыми рогами на стене позади письменного стола, медведь гризли в вестибюле, даже белый орёл в спальне. Он любит противников, превращенных в чучела, это ясно.

Ну хорошо, может, это и безумная мысль. Может, действительно существуют лишь приказы с разных иерархических уровней, противоречащие друг другу, может, действительно все бросились сломя голову исполнять их, в то время как на ночных нескончаемых совещаниях в подземных командных бункерах пытались выработать верную линию между паранойей и легкомыслием. Может, вся эта история – просто свадьба паники и неумения.

Тем не менее я всё ещё содрогался от ужаса своей догадки, стоя перед окном Бренниганов, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног и я должен бежать. Ещё один взгляд на чучело кошки – и я бы, наверное, закричал.

У меня было такое чувство, что до дома я бежал бегом, хотя я определённо не мог этого сделать. Каким-то образом и ключ от дома оказался у меня в кармане, что довольно странно, потому что я ведь не рассчитывал, что мне ещё когда-нибудь придётся им воспользоваться. Я открыл дверь, дотащился до дивана и – заснул на месте.

В какой-то момент я открыл глаза и не мог понять, почему вдруг так светло. До меня не сразу дошло, что я спал. Мне удалось расстегнуть брюки и высвободить правое бедро: сплошной кровоподтёк, чёрный синяк от паха до колена, раздувшийся так, что страшно смотреть. Я рухнул на бок и снова заснул.

После этого я чувствовал себя чуть лучше, что довольно странно. Мне удалось встать на ноги – вернее, на ногу, на левую – и допрыгать на кухню. В Европе холодильники мало того что крошечные – что до сих пор не доставляло мне неудобств, – они ещё и не имеют встроенной машинки для льда, что в данный момент доставляло мне огромное неудобство. В одном из кухонных шкафов я нашёл две формочки для льда, наполнил их водой и поставил в морозильник. Потом взял полотенце, намочил его холодной водой и положил на бедро, отчего сразу испытал блаженство облегчения. Так я сидел на кухонном стуле, смотрел на холодильник, который морозил мой лёд, а мысли мои ворочались как мельничные жернова.

У меня был жар, как я вскоре обнаружил. Без всякого запроса в поле моего зрения высветился экран диагностики и предложил мне выбор из заслуживающих внимания методов лечения, которые были в моём распоряжении, вместе с уточнением, что если я в течение шестидесяти секунд не приму решение, то defolt option по умолчанию введёт в действие сильную дозу широкополосных антибиотиков.

Я предоставил системе действовать по её усмотрению. Какая разница. Единственное, чего я ещё хотел, был компресс со льдом на моём бедре. А это только вопрос времени.

Вопросом времени было также, когда они меня заберут. Если они обнаружат, что я больше не гожусь в безупречные музейные экспонаты, то всё кончится простым выстрелом под лопатку и конструированием какой-нибудь дикой истории, которая спишет смерть американского гражданина на каких-нибудь террористов.

Я тупо смотрел перед собой. Время текло. Я глянул на свои ладони, сжал их в кулаки и ощутил благодатное напряжение мускулов. Я стянул с себя рубашку, грязную, пропотевшую и провонявшую овечьим дерьмом, и полюбовался игрой своей мускулатуры. Всё ещё неплохой вид. Я вспомнил, что в детстве всегда любил читать комиксы про каких-нибудь мускулистых супергероев – это был мой проверенный способ уходить в себя, когда отец и мать снова ругались. По дому носились крики, а я целиком погружался в разглядывание боевых поз и представлял себе, что и у меня будут такие же мускулы, в которые я буду запечатан как в броню, так что уже никто ничего не сможет мне сделать.

Ну и вот они, мускулы, и вокруг огромное количество людей, которые очень даже могут мне сделать что угодно. Тем более что я теперь не могу ввести в действие свои суперсилы. Больше всего мне хотелось бы погибнуть под реющими знамёнами. Дать им последний бой, о котором ещё два поколения тайных агентов будут рассказывать с содроганием, вселяющим в слушателей ужас. Прихватить их с собой на тот свет сколько удастся. Не стать для них лёгкой добычей. Погибнуть в бою. Всё что угодно, только не ждать покорной скотиной перед воротами бойни.

Если бы только я мог ещё раз включить мои мышечные усилители! Израсходовать альфа-адреналин до последней капли, ещё раз включиться на полную катушку, ещё раз побыть непобедимым перед тем, как сдаться превосходящей силе. Я лихорадочно обдумывал, как бы мне это осуществить. Вся проблема состояла в оторванной гидравлике. Нет такой возможности отключить один отдельно взятый цилиндр. Для этого нужно было бы…

Что это? Кто-то зовёт меня снаружи?

Вот снова картина изменилась помимо моей воли. Я не знаю, что и думать. Может, лучше было бы спать, чем сидеть тут и безумно выстукивать пальцами по столу, печатая бессмысленные записи.

То был Билли Трант. Само по себе достаточно удивительно; я не припомню, чтобы он выполнял роль почтальона. Он стоял на улице перед моим домом и кричал, по-видимому, сбитый с толку надписью на табличке около моего звонка.

– Мистер Фицджеральд?! Пакет для вас! – И держал его в руке, этот пакет. Трудно поверить, но с виду он был похож на посылку с концентратом.

Я бросил мокрое полотенце в раковину, с трудом поднялся, подтянул брюки, что мне удалось сделать, лишь стиснув зубы, и захромал к двери.

– А, здравствуйте, мистер Фицджеральд, – вздохнул Билли и облегчённо улыбнулся так, что какой-нибудь производитель искусственных челюстей надорвался бы от смеха. – А я не был уверен…

– Да, – только и сказал я.

Он покачивал пакет в руке.

– У меня тут есть для вас кое-что. Что вы на это скажете? – Пакет казался тяжёлым, и нет, на самом деле он не походил на мои посылки с концентратом. Разве что они сменили поставщика упаковок.

– Великолепно, – сказал я, поскольку был слишком оглушён обезболивающими препаратами, чтобы сделать более воодушевлённое замечание. – Давайте сюда.

– Мне надо, чтобы вы расписались в получении, момент… – Он извлёк на свет божий блок квитанций и строптивую шариковую ручку, и, казалось, ему не хватало ещё одной руки, чтобы управиться со всем этим, и я, чтобы не глядеть на это, распахнул дверь и пригласил его войти.

Он с облегчением принял приглашение, поднялся по ступенькам и, не удостоив вниманием мой неряшливый вид, прошёл мимо меня на кухню. Я притворил дверь и похромал за ним к столу, на который он выгрузил пакет и протянул мне шариковую ручку.

– Вскройте его, – прошептал он, пока я расписывался.

Моя подпись оказалась ещё корявее, чем обычно. Любой почерковед, я думаю, на основании этой подписи, не колеблясь, приписал бы мне окончание медицинского факультета.

– Прямо сейчас, – добавил прыщеватый юноша Билли Трант, когда я вопросительно взглянул на него.

– Финиан? – беззвучно сформулировал я губами.

Он кивнул. Я разорвал коробку. Книги, с виду старые бульварные романы, в основном. Сверху лежал конвертик.

Билли отступил на два шага в сторону, когда я вскрыл послание, как будто ему строго-настрого было наказано не смотреть, что там написано.

Что, наверное, было правильно. Я извлёк записку на тонкой бумажке и прочитал:

«Новая попытка, на сей раз на бронированной машине. Место: двадцать метров севернее нашей первой встречи. Время: как при встрече с Бриджит. Ф.».

Другими словами, Финиан хотел подобрать меня сегодня около полуночи на углу Мейн-стрит и Дайк-стрит и попытаться вывезти на бронированной машине. Могло ли из этого что-нибудь выйти? Знал ли он, что со мной случилось? Догадывался ли он, с какими противниками имеет дело?

Я опустил записку.

– Спасибо, – сказал я Билли.

Он внезапно выхватил у меня это письмо, скомкал его, не взглянув, затолкал себе в рот, прожевал и, давясь, проглотил. Потом, прокашлявшись, сказал:

– Теперь мне надо идти.

Я лишь кивнул, ошеломлённый его действиями. Что меня встревожило. Ведь меня ничто не должно ошеломлять. Даже в моём подбитом состоянии я не должен быть захвачен врасплох ничем.

– О'кей, – сказал я.

На улице он обстоятельно упрятал блок квитанций и ручку, сел на свой велосипед, ещё раз весело помахал мне рукой и покатил прочь. Я хотел посмотреть ему вслед, но потом сообразил, что это было бы ему во вред. И я вернулся в дом, как будто всё нормально.

И вот я сижу, и в голове у меня бешено вертятся мысли. Бронированная машина? Что это значит? Да что бы ни значило, агенты будут висеть на нас как мухи на липучке.

С другой стороны, однажды Финиан уже обвёл их вокруг пальца при помощи обманного манёвра. Может, это удастся ему и во второй раз?

Сегодня в полночь? Проблема – Рейли. В восемь часов вечера он будет ждать меня в порту. Я полагаю, что Рейли, хоть он и сам намерен сбежать отсюда незаметно, по-прежнему поддерживает связь с агентами в городе. Другими словами, если в восемь часов вечера я не появлюсь в порту, дома мне с этого времени оставаться уже нельзя. Время до полуночи я должен где-то скоротать. И из дома я должен уйти незамеченным, на сей раз без маскировочного костюма, который так и остался лежать где-то там на овечьем пастбище. Кроме того, по каналу мне больше уже не пробраться. Я должен радоваться, если мне удастся просто выйти из дома хромая.

Об этом я должен подумать. Сейчас я помоюсь, потом посмотрю, застыли ли кубики льда, и подумаю, что можно сделать.

Я сижу у постели Джордана Безаниса. Траурная вахта. Мы сменяли друг друга всю ночь, и мне достался последний час. Я смотрю на его серое, восковое лицо, в котором больше не видно ни его тайных желаний, ни его упрямства, которое он часто проявлял. Джордана больше нет. Под простынями лежит только его тело, содержащее в себе несколько отказавших технических приборов.

Восходит солнце. Я наклоняюсь вперёд, чтобы выключить лампу на ночном столике. И в этот момент я вижу, что на подоконнике собралась стайка мелких пташек и заглядывает внутрь. Маленькие коричнево-серые комочки с тёмными точечными глазами и тёмными клювами, казалось, разглядывали Джордана – человека, который их так часто рисовал, – и у них был такой вид, будто они всё время сидели здесь и тоже несли траурную вахту. Но когда я в растерянности снова откинулся на спинку стула, они вспорхнули и улетели.

Думай о смерти, говорит Сенека, и я так и делаю. Я думаю о смерти. Так я готовлю себя без страха и трепета к тому дню, когда поза и грим отпадут и станет видно, отважен ли я только на словах или и в сердце, и не притворными ли были те заносчивые речи, которые я бросал в лицо судьбе.

Я всегда со страхом читал эти слова. Но я их перечитывал снова и снова, не понимая, почему они так задевают меня. Я даже записал их, чтобы всегда иметь их при себе.

Может, теперь я начинаю понимать.

Две тысячи лет после Сенеки мы чтим победителей и презираем побеждённых. Мужество, по нашим представлениям, есть лишь способность преодолевать тот страх, который удерживает нас от борьбы за победу. Однако мужество без победы – это ничто, оно для нас смешно. Поэтому мы не понимаем, что мужество достигает своего расцвета только перед лицом смерти.

Даже самые трусливые храбрятся на словах. Лишь в твои последние часы будет ясно, кто ты есть на самом деле. Смерть произнесёт над тобой своё решение.

Как же мы рассматриваем смерть? Вообще никак. Мы живём так, будто смерти нет вообще, мы прячем умирающих в больницы, мы гримируем мёртвых, чтобы они выглядели так, будто уснули, и если нам всё же приходится признать реальность смерти, мы обряжаем её в одежды пафоса и топим во хмелю чувств. Вызов сегодняшней жизни состоит не в том, чтобы мужественно встретить смерть, когда она придёт, – она придёт к каждому, неотвратимо и нежданно, – а в том, чтобы как можно дольше бегать от неё и скрываться, в идеальном случае вечно. Мы по умолчанию исходим из того, что смерть есть производственная травма, досадное явление, которое по возможности надо устранять.

Думай о смерти, говорит Сенека. Кто так говорит, тот призывает тебя думать о свободе. Кто научился умирать, тот перестаёт быть рабом.

Я думаю о смерти, потому что вынужден.

В ванной всё ещё валяются осколки баночки, которую смахнул Рейли во время своего инспекционного обхода. Я думаю, пусть они так и валяются; я не в настроении и не в состоянии их убирать.

Честно говоря, состояние у меня было исключительно плохое. Руки дрожали, когда я подставлял их под струю воды, а лицо на ощупь было горячим и размягчённым, когда я его мыл. Я разглядывал себя в зеркале и попытался избавиться от мысли, что я лишь разлагающееся мясо, которое скоро отвалится вонючими кусками от моего стального скелета. И когда я взял свежее полотенце, оно выпало у меня из рук – и, конечно же, прямо на осколки.