Текст книги "Ледяная кровь"

Автор книги: Андреа Жапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Ватиканский дворец, Рим, декабрь 1304 года

Камерленго Гонорий Бенедетти рассматривал слащавое лицо своего визави, французского прелата, преисполненного почтения. Епископ Фульк де Марзен ждал от него совета. И он прозвучал:

– Мой дражайший брат… друг мой, что я могу вам ответить? Разумеется, король Франции и другие монархи Европы используют всю свою политическую значимость, пытаясь повлиять на скорые выборы нашего нового Папы, но, в конечном счете, принимать решение будет только конклав. За вас выступают все французские прелаты, которые не хотят, чтобы Святой престол занял итальянец. По крайней мере те, кто сохранил достаточно смирения, чтобы признать, что сами не станут хорошими понтификами, или те, кто не отдаст своего голоса за… компенсацию.

– И сколько же таких, по вашему мнению, ваше преосвященство? Тех, кто не куплен – что за мерзкое слово! – или не пал жертвой своего честолюбия?

Марзен забавлял Бенедетти. Правда, весьма странным образом. Этот епископ, готовый на все, чтобы занять Святой престол, хмурил брови, кусал от отчаяния губы, рассказывая об аппетитах своих противников, рвавшихся к почестям И власти. Камерленго в голову пришла неприятная мысль, которую он попытался прогнать. По сути, «другие», его тайные враги, те, кто боролся, чтобы воссияло то, что они называли Бесконечным Светом, были похожи на этого прелата. Они твердо убеждены, что их жизни не имеют особого значения, Важным является лишь будущее. Разумеется, они по ошибке забрели не в тот лагерь, поскольку люди – это люди, и никакое чудо, никакая жертва распятого Сына Божьего не могли их изменить. Они плакали, просили, умоляли, а потом вновь становились расчетливыми и начинали совершать подлые поступки, едва из их памяти изглаживались воспоминания о мученической чистоте.

Бенедетти вернулся к епископу, лицо которого напоминало ему фруктовое пюре, обильно политое прогорклым медом. Желание заставить его волноваться оказалось сильнее здравого политического смысла, требовавшего успокоить епископа.

– Сказать правду?

– Именно это я и хочу услышать, при всем моем уважении к вам.

– Весьма незначительном.

Мед стек с румяного лица любителя хорошо поесть. Фульк де Марзен занервничал. До чего же он был забавным, этот епископ, заплывший жиром, постоянно разглагольствовавший о воздержании! Все знали, что монсеньор де Марзен, вынужденный содержать алчных родственников и несколько хорошеньких любовниц, постоянно нуждался в деньгах. На что он надеялся? Что он сможет поселить их, всех этих женщин из гарема, достойного султана, в Ватиканском дворце? Почему бы и нет? Такое уже было. Марзен приехал за помощью, за голосом, в обмен на который он был готов пойти на любые уступки.

Вдруг весь этот спектакль, еще недавно забавлявший камерленго, готового продолжать его до бесконечности, начал действовать Бенедетти на нервы.

Бенедетти захотелось, чтобы это стонущее ничтожество немедленно исчезло. Он задыхался в его присутствии.

– Дражайший друг, вы же знаете, какое уважение я к вам питаю. Вы светоч нашей Церкви. Будьте уверены, свой голос я отдам за вас.

Жирное лицо затряслось от волнения, вернее, от радости.

– Если Господу будет угодно, чтобы я стал его наместником на земле, поверьте мне, ваше преосвященство, я никогда не забуду о вашей доброте и бесчисленных достоинствах. Мне понадобятся люди веры, надежные люди. Покорнейше благодарю вас.

– Нет, это я вас благодарю, дорогой Марзен, что вы стали кандидатом, которого я могу совершенно безбоязненно поддержать.

Гонорий встал, показывая тем самым, что беседа окончена. Фульк де Марзен, уверенный, что получил то, за чем приехал, этот самый голос, который камерленго уже пообещал доброй дюжине итальянских и французских прелатов, поспешил поцеловать протянутую руку.

Избавившись наконец от назойливого прелата, Бенедетти вновь погрузился в один из своих безмолвных монологов, столь дорогих его душе. Кому же еще он мог открыть правду, как не Сыну Божьему?

«О чем Ты думал? Что кровь, лившаяся из Твоих рук и ног, искупит мир? Какое соблазнительное заблуждение! Нет, ничто не может спасти этот мир. Единственное, что можно сделать, так это отсрочить его гибель. В Твоем царстве, Божественный Агнец, так мало праведников. Твоя паства состоит из жалкой кучки последователей, позволяющих себя убивать, страдающих, потому что другие хотят жить во грехе, к которому привыкли и который делает их богатыми и счастливыми. Грех может быть таким милым, таким удобным. Добродетель же – едкая, бесплодная. Кого она способна прельстить? Что Ты говоришь? Что мои тайные враги входят в число Твоих последователей? Да, это правда. Но Ты же знаешь, что и я – Твой верный последователь и приму тысячу смертей во имя любви к Тебе. И все же я не питаю безумной надежды изменить людей. В день, когда они перестанут бояться последствий своих поступков, уже ничто не сможет их спасти. Их безумие, лихоимство превратятся в закон. Слабым перережут горло или обратят в рабство. И только сильные, жестокие и кровожадные выживут. Если мы позволим им это, будущее превратится в жуткий кошмар. Я хочу сохранить страх. Я хочу сделать более крепким поводок, удерживающий их. Я буду покрыт позором? Какая разница! После убийства Бенедикта моя жизнь превратилась в крестный путь. Знаешь ли Ты, о чем я порой думаю? Что этот мир на самом деле является адом. И другого ада не существует».

Гонорий Бенедетти их ненавидел, всех, почти всех. Они внушали ему отвращение. Почему он так сильно любил Бенедикта, хотя покойный Папа был его самым заклятым врагом? Почему так случилось, что он чувствовал себя чужим, отличным от своих вольных или невольных союзников? Неужели это его проклятие – видеть родственные души в тех, кого он был призван устранить, уничтожить?

Камергер прервал поток невеселых мыслей камерленго.

– Немедленно введите его.

Молодой человек низко поклонился. Но в его поведении не было раболепия.

– Прошу вас, Клэр, присаживайтесь.

Клэр Грессон, личный секретарь Гийома де Плезиана, сел. Синяки под его глазами свидетельствовали о том, что путь из Парижа в Рим был долгим и трудным. Плащ Грессона весь запылился.

– Ваше преосвященство, я сразу же пришел к вам. Прошу прощения, но я немного утомился в дороге.

– Вы заслуживаете прощения, Клэр. Вы привезли важные новости?

– Разумеется. Слишком важные, чтобы доверить их бумаге. Я должен вернуться как можно быстрее. Мое слишком долгое отсутствие обязательно вызовет подозрение у мсье де Плезиана.

– Вам удалось узнать имена?

– О! У меня есть кое-что получше! Одно-единственное имя.

– Говорите же! – воскликнул Гонорий, сгоравший от нетерпения.

– Монсеньор Труа.

– Рено де Шерлье?

– Да. После многочисленных колебаний между мсье де Го*, архиепископом Бордо, и мсье де Шерлье, кардиналом Труа, Гийом де Ногаре и мой хозяин остановились на кандидатуре последнего. Я не знаю, руководствовались ли они сугубо финансовыми соображениями, поскольку гасконцы легко отдали бы свои голоса архиепископу Бордо. Впрочем, мсье де Го ведет себя весьма сдержанно относительно посмертного процесса над Бонифацием VIII, поскольку был его другом, и ловко уклоняется от прямого ответа, когда речь заходит о тамплиерах.

Слова Клэра Грессона подтверждали донесения шпионов камерленго о борьбе, развернувшейся между этими двумя епископами. Тем не менее, принимая во внимание поддержку гасконских прелатов, Гонорий мог бы поспорить, что победу одержит мсье де Го. Но, видимо, архиепископ, забыв о политических уловках, отказал королю в том, что тот требовал в обмен на свою тайную поддержку, и сразу же лишился надежды занять Святой престол.

Камерленго почувствовал такое всеобъемлющее облегчение, что оно даже вызвало у него легкое беспокойство. Наконец он узнал, против кого должен бороться. Недостатка н средствах он не испытывал. Слухи о николаизме, общении с демонами, ереси или терпимости к отклонениям от религиозных догм, пущенные в нужный момент, опорочат кардинала Труа. И будет избран Гонорий, хотя его совсем не привлекала папская тиара. Тем не менее это было необходимо для выполнения возложенной на него миссии, и он был готов на все. К тому же Рено де Шерлье не пользуется большим влиянием, и поэтому его можно не бояться. Если Гонорий хочет быть избранным, ему придется взять средства из военной казны, расточать обещания, делать предупреждения и заигрывать с паствой. Игра стоит свеч.

Он почувствовал подлинную нежность к Клэру Грессону. Чтобы убедить молодого человека, камерленго не пришлось прибегать к звонкой монете. Оказалось достаточно одних только слов. Непорочный. Непорочный, как Бенедетти, поскольку непорочность была многоликой.

– Я бесконечно признателен вам, друг мой. Странно, ведь я произношу слово «друг» раз двадцать в день, но никогда не чувствую его подлинного значения. Мне понадобилось прибегнуть к вашей помощи, чтобы заново осознать его смысл. Отдохните немного. Благодарю вас. Благодарю, что вы сумели успокоить меня.

– Ваше преосвященство, я должен немедленно ехать.

– Хорошо. – Вдруг устыдившись жеста, который он так часто повторял, Бенедетти спрятал кошелек в ящик стола, потом, немного поколебавшись, он все же решился протянуть его своему собеседнику. – Я… Возьмите. Это не плата и не признательность… Это…

Молодой человек покраснел до корней волос и встал, сказав сухим тоном:

– Вы оскорбляете меня, мсье. Я беден, но я не продаюсь. Я загнал лошадей, чтобы как можно скорее добраться сюда, поскольку верю в ваше предназначение. Люди не способны управлять своими жизнями. Без нас их ждет хаос. Разве можно получать вознаграждение за то, что желаешь им спокойствия или хотя бы его сносного подобия? А раз так, я возьму ровно столько, во что мне обошлось путешествие, ибо не могу рассчитывать на собственные деньги. Ни больше и ни меньше. Удовлетворение, которое я получаю при мысли, что тружусь на благо будущего, служит мне единственным вознаграждением.

Бенедетти знал, что все так и произойдет. Он предчувствовал и даже надеялся, что Грессон откажется от денег. Возможно, камерленго даже нуждался в столь грубом отказе, чтобы убедиться, что он не одинок.

– Право… должен признаться, ваш визит был единственным приятным моментом за сегодняшний день, за все последние бесконечные дни, – говорил камерленго, провожая молодого человека до высокой двери своего кабинета.

Оставшись один, Гонорий позволил себе немного расслабиться. Он, этот уставший до изнеможения молодой человек, не знал, какое облегчение чувствовал камерленго после его визита. Конечно, сведения, которые он привез, имели основополагающее значение. Но если не принимать в расчет умелый шпионаж, честность и безукоризненная порядочность Грессона доказывали Бенедетти, что он ведет справедливую борьбу. Власть и ум всегда настолько одиноки, что порой забываешь их подлинную цену. А ведь время от времени камерленго охватывал страх. Страх ошибиться, страх продать душу, совершив непростительную ошибку.

«Господи Иисусе! Я тоже хочу их спасти. Во имя Твое спасти их от самих себя. Я хочу их спасти от их тяги к убийству, подлости и жестокости. Как Ты. Впрочем, я всего лишь человек, а не Сын Божий, и поэтому сражаюсь человеческим оружием. Правда, оно плохо пахнет. Но другого оружия у меня нет».

Клэр Грессон тяжелой поступью шел по большой площади Святого Петра. При его появлении голуби заметались. Шумно взлетая в воздух, они дерзко задевали его крыльями. Но он не замечал птиц.

Гонорию Бенедетти придется перегруппировать свои значительные силы, чтобы убрать со своего пути монсеньора Труа, который уже не оправится от такого удара. У Бертрана де Го, архиепископа Бордо, появятся широкие возможности. Нет сомнений, что он будет избран Папой как при щедрой финансовой помощи короля Франции, так и при поддержке гасконцев, которые отдадут ему свои голоса. Бертран де Го никогда не бросит на произвол судьбы военные ордена, в частности госпитальеров. Немного чудаковатый Го был искусным дипломатом. Он умел затаиваться и спокойно ждать, когда утихнет буря. Он всегда давал обещания, но выполнял их лишь тогда, когда сам принимал решение. Он не станет играть в прятки с Филиппом, которому, несмотря ни на что, придется пересмотреть свои принципы.

Арно де Вианкур, великий командор их ордена, будет доволен. Вианкур не испытывал сердечной привязанности к тамплиерам. Братья-враги, но также духовные братья, братья по оружию и по крови. Однако он был готов пойти на крайние меры, чтобы орден госпитальеров продолжал существовать.

Женское аббатство Клэре, Перш, декабрь 1304 года

Франческо де Леоне карабкался по стене, примыкавшей к церкви Пресвятой Богородицы аббатства. Полы его плаща развевались, как два больших темных крыла.

Ухватившись за выступ, он подтянулся на руках, сократив тем самым расстояние еще на несколько футов*. Теперь от вершины высокой стены его отделяло не больше метра. Несмотря на усталость, он улыбнулся при мысли, что скоро увидит тетушку, свою вторую мать.

За низкими темными тучами, предвещавшими снегопад, пряталась луна, невольная сообщница его вторжения. Если бы его застигли, он с трудом смог бы объяснить свое ночное присутствие в аббатстве бернардинок.

Добравшись до вершины, Франческо де Леоне распластался на широких камнях и перевел дыхание, прежде чем спрыгнуть на землю. Идя вдоль стены монастырской церкви, он обогнул ее сзади, прошел через сад, потом вернулся назад через огороды, где в столь поздний час не было ни души. Теперь, чтобы добраться до покоев тетушки, ему оставалось проскользнуть между библиотекой и скрипторием.

Франческо де Леоне взобрался на подоконник одного из высоких узких окон кабинета аббатисы и как можно тише засвистел, чтобы предупредить ее о своем приходе. Тщетно. Неужели она так крепко спит? Он снова засвистел, на этот раз громче. Окно распахнулось. Перед ним стояла высокая женщина крепкого телосложения. Франческо даже не успел испугаться, как женщина сказала:

– Быстрее, рыцарь! Если одна из сестер увидит нас, мы погибли.

Изумленный Франческо спрыгнул на пол кабинета.

– Но кто вы, моя сестра во Христе? Где ваша матушка?

Лицо женщины посуровело. Она ответила:

– Аннелета Бопре, сестра-больничная.

Франческо де Леоне с облегчением вздохнул. В одном из последних писем Элевсия рассказала ему об этой неожиданной союзнице. Она расхваливала ее ум и упорство.

Взволнованный Франческо схватил Аннелету за руку и прошептал:

– Нет более действенного бальзама, чем взгляд друга. Она спит? – спросил он, взглядом показывая на закрытую дверь, ведущую в спальню Элевсии, такую же крохотную, как келья.

Поджав губы, женщина пристально смотрела на него. В ее бледно-голубых глазах сверкал нехороший огонек. Затем она ответила, четко выговаривая слова:

– Она умерла. Умерла, понимаете? Ее отравили, на моих глазах.

– Прошу прощения… – недоверчиво прошептал Франческо, пытаясь осознать, что значит слово «умерла», когда речь идет о его дорогой тетушке.

– Она рухнула к моим ногам, а я ничего не могла сделать.

– Нет! – запротестовал он, отчаянно мотая головой.

– Дьяволица нанесла новый удар. По всей видимости, она подмешала яд в одно из моих лекарств против воспаления легких. Я сама отнесла вашей тетушке яд, убивший ее… Мерзавка ответит мне за это. Я дала клятву Богу.

Смысл слов бесконечно долго доходил до сознания Франческо. Умерла, отравлена.

Он вновь видел прелестную элегантную женщину, движения которой стесняло платье. Она смеялась над собственной неловкостью, обучая его соулу, [46]46
  Соул – игра, предшественница футбола, регби и даже хоккея. (Примеч. автора.)


[Закрыть]деревенской игре, в которой участники ударяли по кожаному мячу ногами, руками или палкой, стараясь привести его в центр поля. Он помнил аромат мальвы и лаванды, исходивший от ее вуали. Порой он утыкался в эту вуаль лицом, прежде чем заснуть. Он чувствовал, как длинные, пахнущие свежестью пальцы ласкали его голову, когда он был ребенком, потом юношей и мужчиной. Франческо охватила неутолимая печаль. Он покачнулся и ничком упал на темную дубовую столешницу рабочего стола аббатисы, обхватив голову руками.

Аннелета стояла неподвижно, разделяя его боль, не в состоянии ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь утешительное. Надо всегда уделять немного времени, немного места печали, чтобы она не задушила вас окончательно.

Аннелета увидела, как Франческо резко встал. Кулаки молодого мужчины с силой опустились на дубовую столешницу. Они опускались вновь и вновь, заставляя доску подпрыгивать. Аннелета слышала, как Франческо стонал, задыхаясь, и повторял:

– Проклятая тварь, ты заплатишь… Проклятая, проклятая…

Аннелете показалось, что прошла целая вечность. Руки Франческо вновь упали на стол. Когда он повернулся к ней, она его не узнала. Из разбитых пальцев текла кровь, оставляя красные пятна на одежде.

– Она воссоединилась с Господом с великим смирением, – прошептала Аннелета.

– Не сомневаюсь, сестра моя. Но все же мне хочется отправить эту отравительницу туда, откуда она никогда не выйдет: в ад.

– Вы не сможете этого сделать, рыцарь. Вы должны до рассвета уехать из аббатства. Пусть я порой тайком прихожу в покои нашей матушки, но я не имею никакого права здесь находиться, к тому же с вами. Я оставила себе ключи. Никто не посмеет потребовать, чтобы я отдала их, учитывая мой крутой нрав. Я поддерживаю легенду о своей грубости, поскольку это играет мне на руку. Но я буду вынуждена отдать ключ новой аббатисе. Однако не волнуйтесь: я займусь убийцей. У нас мало времени. А мне так много надо объяснить вам! А еще я должна передать вам письмо и тайные планы аббатства, чтобы вы спрятали их в надежном месте, то есть за пределами этих стен.

В течение следующего часа при слабом свете двух башенок [47]47
  Башенки – небольшие деревянные или металлические фонарики, защищавшие пламя от сквозняков та позволявшие переносить свечи. (Примеч. автора.)


[Закрыть]Аннелета рассказывала Франческо о несчастьях, обрушившихся на аббатство Клэре. О некоторых из них Элевсия успела сообщить своему племяннику. Но, узнав обо всем остальном, рыцарь едва не впал в уныние.

– А если к этому добавить последнюю подлость этих чудовищ, лишающих нас даже права на печаль… У нас нет времени, понимаете, у нас нет времени оплакать наши любимые жертвы…

Слова сестры-больничной утонули в тяжелом вздохе. Рыцарь возразил:

– К сожалению, я сомневаюсь, что в данном случае речь идет о последней подлости.

Франческо отчаянно боролся с паникой, охватившей его после исчезновения манускриптов и дневника. В какое-то мгновение, одно-единственное, он почувствовал, что готов признать поражение, опустить оружие и сдаться. Прекратить поиски, уехать на Кипр, навсегда затеряться за суровыми стенами цитадели далекого острова. И вспоминать там о сладостной жизни с Элевсией и ее мужем Анри де Бофором, своей матерью Клэр, своей милой сестрой Александриной… Сладостной, как нежный поцелуй на его челе, хмуром от скорби.

Нет, никогда не отступать. Сражаться до конца и идти дальше. Элевсия? Клэр? Клеманс, его тетушка, которую он мало знал? Или Филиппина, старшая, воительница, столь любимая сестрами? Он не мог сказать. Он никогда не видел Филиппину. Элевсия и Клэр мало рассказывали о ней, словно одно упоминание ее имени переносило сестер в чудесное прошлое, принадлежавшее только им одним. Почему Франческо вдруг показалось насущно необходимым вспомнить самые ничтожные подробности, связанные с ней?

Однажды Элевсия заметила:

– Она знала, что сильнее и решительнее нас, и поэтому принесла себя в жертву.

Его тетушка быстро опомнилась и замкнулась, словно устрица, отказавшись продолжать, несмотря на настойчивые просьбы Франческо.

О ком она говорила с Клэр, когда он неожиданно появился на пороге спальни своей матери?

– Она так похожа на Филиппину, что у меня сжалось сердце, когда я ее впервые увидела.

Тогда он был еще ребенком. Увидев его, женщины замолчали. А у него не хватило мужества засыпать их вопросами.

– Рыцарь! Рыцарь!

Рука, дергавшая его за рукав, вернула Франческо к реальности, в кабинет, куда он так стремился попасть и который отныне ненавидел.

– Мне так тяжело, рыцарь, и все же я знаю, что моя боль несравнима с вашей. Вы потеряли мать. Я потеряла сестру и своего единственного друга. Один из прекрасных светочей, озарявших нашу жизнь, потух. А ведь такие светочи столь редко встречаются, что исчезновение каждого из них причиняет невыносимую боль. Но время не ждет, рыцарь, умоляю вас… Скоро часы пробьют к заутрене…* Следуйте за мной в библиотеку. Я отдам вам письмо и планы.

Франческо пошел за ней. Каждый шаг давался ему с величайшим трудом. Аннелета взяла с полки бесценные документы и протянула их рыцарю. Он спрятал пергамент под сюрко и повертел письмо в руках. Он мысленно видел Элевсию, сидящую за рабочим столом. Склонив голову, она выводила эти слова, которые ему было сейчас страшно читать. Когда? Предчувствовала ли она свой скорый конец? Аннелета не поняла причины замешательства Франческо и участливо спросила:

– Вы хотите, чтобы я ушла, оставив вас наедине с письмом? Франческо покачал головой и искренне сказал:

– Бога ради, сестра, останьтесь. Ваше присутствие успокаивает меня. Это правда, что… Это правда…

– Что она так близка к нам, что мы чувствуем ее присутствие, хотя и не можем присоединиться к ней?

Франческо пристально посмотрел на Аннелету, удивившись, что она так легко прочитала его мысли. Сестра-больничная уточнила:

– Так случается с прекрасными сильными душами. Такими, как ее душа. Они немного задерживаются, чтобы помочь нам найти верный путь в потемках.

Опустив голову, Франческо распечатал послание, написанное за несколько дней до убийства. Значит, Элевсия знала.

Мой дражайший племянник!

Когда Вы будете читать эти строки, меня не будет рядом с Вами, и я не смогу поцеловать Вас. Но не бойтесь, я всегда буду следить за Вашей жизнью. Я уверена, Господь окажет мне эту милость.

Теперь я должна заполнить лакуны нашей истории, по крайней мере те, о которых известно только мне одной. Я так долго не решалась это сделать только из-за того, что мы боялись, как бы отдельные сведения не направили Вас по ложному пути. Мы? Четыре сестры: Ваша мать Клэр, Клеманс, Филиппина и я.

У меня мало времени. Я чувствую, что с минуты на минуту она поглотит меня. Кто? Убийца. Тень.

Мне необходимо поведать Вам о людях, посвятивших свою жизнь расчетам, стратагемам, уловкам. Но также и любви, доверию, взаимопомощи и самоотречению. Не заблуждайтесь на мой счет. Я всего лишь самая ничтожная, самая робкая из сестер по крови и духу. Как ни странно, но именно я пережила их, хотя три другие сестры были более талантливыми. Столь странный выбор не давал мне покоя, но я вынуждена признать, что мне так и не удалось понять его причину.

Прежде чем перейти к мучительным признаниям, я хочу вновь сказать Вам, как сильно я Вас любила, как сильно люблю и буду любить целую вечность. Ваше появление в нашем счастливом доме, моем и Анри, было настоящим благословением, несмотря на горе, охватившее нас после смерти Клэр и Александрины, Вашей юной сестры. Вы были солнцем и надеждой, которых нам так недоставало. Вы были для меня последней причиной жить дальше. Вы знаете, что Клэр навсегда осталась в моем сердце. Тем не менее, боже мой, как мне нравилось называть себя матерью! Боже, какие усилия мне приходилось делать, чтобы никогда не забывать, что для Вас я была всего лишь второй матерью!

Итак, четыре сестры, четыре женщины, в том числе несгибаемая Филиппина. Вероятно, Вам казалось удивительным, что я никогда не рассказывала о ней, избегала отвечать на вопросы о Вашей тетке, которую Вы никогда не видели. Помните, в таких случаях я переключала Ваше внимание на книгу, дерево, другую историю? Мне – нам – было так тяжело Вам врать, что мы предпочли хранить молчание…

Казалось, Элевсия не спешила выводить следующие буквы, словно ее вновь охватили сомнения. На первой букве слова стояла клякса, показывавшая, что аббатиса слишком долго держала перо в чернильнице.

…Передо мной проносится множество образов, таких важных, таких сложных… Филиппина, восхитительная греза! Она была до того красива, что у всех захватывало дыхание. Вам, безусловно, трудно поверить мне, но, по общему мнению, даже по мнению Вашей матери, небо одарило Филиппину таким умом и изяществом, что она была просто чудом. Мудрость Филиппины можно было сравнить только с ее красотой, добротой, состраданием. Ангелы, сгрудившиеся над ее колыбелью, оспаривали друг у друга право наделить ее всевозможными достоинствами. Ах… А как смеялась Филиппина! Сейчас я отдала бы все, чтобы вновь услышать ее смех. Любой пустяк мог вызвать у нее улыбку. Но за этой веселостью, озарявшей жизнь любого, кто приближался к ней, скрывались сила, мужество, удивительная решимость. Филиппина ничего и никого не боялась, кроме Бога. Этому столь верному портрету не хватает одного уточнения, причем фундаментального. Как Клэр, Ваша мать, и я в некоторой степени, Филиппина обладала даром предвидения, о котором, в отличие от меня, никогда не говорила. Но и никогда не пыталась от него избавиться. Меня же терзали видения, а я из трусости пыталась прогнать их. Клеманс видения не посещали, хотя она, наделенная особенной восприимчивостью, предчувствовала события и распознавала людей так же верно, как и мы. Клэр использовала видения. Филиппина шла за ними до конца.

Итак, с ее стороны это не было ни безумием, ни прискорбной ошибкой и еще меньше смертным грехом. Когда на ее пути появился этот мужчина, о котором мне ничего не известно, она поняла, что должна родить от него ребенка.

Как Вы понимаете, свою беременность она держала в тайне. Первую половину беременности Филиппина жила в Италии, у Вашей матери, вторую – у нас, в Нормандии.

Слезы наворачиваются мне на глаза, дорогой мой, ибо конец близок: конец этого письма, которое Вы читаете, и конец Филиппины. Повитуха призналась, что никогда в жизни не принимала столь тяжелых родов. Началось обильное кровотечение, приковавшее Филиппину к кровати. Ничто не помогало. Ни молитвы, ни уход, ни мои слезы. Я вижу огромные серо-голубые глаза, ее исхудавшее лицо. Я вижу ее иссохшие от жара губы. Однажды утром, когда я задремала, сидя подле нее, я проснулась, почувствовав, как ее рука коснулась моей. Радостным голосом она произнесла: «Дорогая, прогони эту гадкую печаль. Я чувствую себя хорошо. Так оно и должно быть, я знала. Храни меня в своем сердце, дорогая сестра. Заботься о моем ребенке. Он важнее всех нас». Она улыбнулась, вытянула губы для последнего поцелуя и упала на подушку. Я оставалась с ней до третьего часа*. Плач ребенка вырвал меня из головокружительного и вместе с тем сладостного небытия, в которое я позволила себе провалиться. Необходимость заботиться об Аньес, избранном агнце, несомненно, позволила мне побороть ужасную тоску.

Аньес. Вы правильно поняли. Аньес де Суарси приходится Вам кровной сестрой по женской линии. Она дочь Филиппины и незнакомца…

Резко вскинув голову, Франческо, ошеломленный этими откровениями, посмотрел на Аннелету. В свою очередь сестра-больничная тоже пристально смотрела на рыцаря. У него вдруг появилось чувство, что он стремительно движется к бездонной пропасти, тщетно пытаясь привести свои мысли в порядок.

…Именно Клэр решила, что младенца надо отдать на воспитание Клеманс. С опозданием я спрашиваю себя, не предвидела ли Ваша мать свою смерть и Ваш приезд к нам. Барон Робер де Ларне был тупоголовым мерзавцем. Он сделал столько незаконнорожденных детей, что одним больше или меньше – для него это было уже неважно. Горничная Клеманс действительно забеременела от барона, и мы этим воспользовались. Несчастная девушка умирала от страха на одном из хуторов поместья – как это было принято, чтобы не причинять сеньору-подлецу неудобств, – ожидая родов. У нее случился выкидыш, и Клеманс убедила девушку сказать, будто Аньес – ее дочь. Я не знаю, добровольно ли согласилась на это служанка. Моя дорогая Клеманс была женщиной железной воли и в случае необходимости могла и припугнуть. Всех удивляла та нежность, которую баронесса де Парне питала к маленькой незаконнорожденной девочке. Нам надо было защитить ее и воспитать. Клеманс удалось сломить сопротивление барона и заставить его признать девочку несколько лет спустя. Она умело намекнула своему супругу о спасении его души, и без того обремененной грехами. Извращенная страсть, которую испытывал и до сих пор испытывает Эд де Парне, оказывается, не столь уж и греховна, поскольку Аньес приходится ему лишь кузиной. А раз так, не могло быть и речи о том, чтобы она досталась ему, поскольку сохранялась опасность появления на свет нового представителя зловредной породы де Парне.

Обо всем остальном, мой дорогой, Вам известно. Представляю, как Вы удивлены. Осмеливаюсь думать, нет, надеюсь, что Вы не сердитесь на меня за то, что я держала Вас так долго в полном неведении. Не сочтите это попыткой оправдаться, но Клэр, Филиппина и Клеманс оставили мне четкие указания: о нашей тайне можно рассказать только в том случае, если есть опасность, что я унесу ее с собой. Это время пришло. Я скоро умру и воссоединюсь с ними, любимыми призраками, сопровождавшими меня все эти долгие годы. Вас, мой дорогой ангел, будет мне не хватать, но я рада, что вновь встречусь с ними. Аминь.

Живите, мой доблестный рыцарь. Живите и продолжайте наше дело, заклинаю Вас.

Вечно любящая Вас мать

Франческо де Леоне пребывал в недоумении. Как получилось, что от него так долго скрывали правду? Почему? Как ни странно, но кровная связь с мадам де Суарси не сделала ее более близкой ему. По крайней мере сейчас. И тут он понял. Именно к этой цели стремились четыре сестры, вернее, три вдохновительницы этого подлога. Он должен был защищать от всех не свою двоюродную сестру Аньес, а то главное существо, о котором говорилось в пророческой теме. Он с облегчением вздохнул. С плеч свалился тяжелый груз. Они были правы. Круг начал сужаться. Аньес родилась в их семье, многие поколения которой вели поиски. Она родилась от женщины, ставшей матерью вне священных уз брака несомненно потому, что последовала знаку, указавшему ей на мужчину, от которого должен был родиться ребенок. Девочка.

Франческо поднял глаза на сестру-больничную, с беспокойством смотревшую на него.

– Все хорошо, сестра моя, – успокоил он ее.

Рыцарь подошел к башенке, которую Аннелета держала в руках, и поднес уголок письма к огню. Они оба молча следили, как бумага превращается в пепел. Франческо не выпускал письмо из рук до тех пор, пока пламя не обожгло ему пальцы.

– Вам скоро надо уезжать, рыцарь, – напомнила Аннелета.

– Знаю. Но я не обрету покой, если не поклонюсь могиле моей второй матери.

Аннелета одобрительно кивнула и сказала:

– Она похоронена в нефе церкви Пресвятой Богородицы аббатства, рядом с аббатисами, своими предшественницами.