Текст книги "Жорж Санд"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Однако 5 марта 1831 года она одержала небольшую победу. В тот день она написала для смеси статью, высмеивающую правительственные меры предосторожности:

Господин префект полиции собирается издать новое постановление, пункты которого гласят:

1. Все граждане, способные носить оружие, обязаны ежедневно охранять Пале-Рояль с 7 часов утра до 11 часов вечера; а ночью с 11 часов вечера до 7 часов утра обязаны охранять соборы и другие общественные здания. А в это время женщины, дети, старики должны охранять свои дома. Семьи, не соблюдающие это распоряжение, будут лишены права на защиту со стороны армии и предоставлены на милость бунтовщиков.

2. Для того чтобы охранять спокойствие жителей, каждое утро на рассвете на площадях будет дано по двадцать пять пушечных залпов. Все церкви будут бить в, набат, а на всех улицах будут трубить сбор ежечасно, всю ночь. Патруль национальной гвардии, пробегая по улицам, должен выкрикивать: «Поглядывай!» – так, как это принято делать в крепостях.

3. Каждый хозяин обязан выкопать вокруг дома ров в семь с половиной футов ширины, укрепить ворота, вставить решетки в окна и иметь по меньшей мере двадцать ружей, чтобы в случае необходимости вооружить своих жильцов и слуг. При условии соблюдения всех этих мер предосторожности правительство обещает жителям длительную и полную тишину. Оно обязуется не раскрывать больше двенадцати заговоров в месяц и больше трех мятежей в неделю. По понедельникам, средам и пятницам будут предупреждать о запрещении всяких сборищ, а по вторникам, четвергам и субботам сборища будут разгоняться…

Весельчаки в кафе аплодировали, но король-гражданин был рассержен. «Фигаро» конфисковали. Госпожа Дюдеван какое-то время надеялась, что правосудие будет искать автора безымянной статьи и что ее арестуют.

Аврора Дюдеван – Шарлю Дюверне, 6 марта 1831 года:Слава богу! Какой скандал в Ла Шатре! Какой ужас, какое отчаяние царит в моей семье! Зато я получила известность: нашлись и издатель, который купил мои плоские остроты, и дураки, которые готовы их читать. Я дала бы девять франков пятьдесят сантимов за счастье быть осужденной…

Увы! Генеральный прокурор прекратил дело.

Господин Вивьен предписал суду прекратить дело. Тем хуже для меня. Политическое осуждение принесло бы мне славу…

Что касается маленького Жюля, то он тоже дебютировал в литературе. Аврора сначала не решалась рекомендовать его Латушу: она знала, что Латуш скуп на поддержку. И только после того как она завоевала свое «право гражданства», она осмелилась показать Латушу статью Жюля. Статья понравилась. И Сандо тоже устроился в директорской квартире, тоже сидел за небольшим столиком, покрытым красивой скатертью. Несколько позже он принес в «Ревю де Пари» «невероятный» текст, который был написан двумя любовниками и подписан одним Жюлем. Директору «Ревю», Верону, текст понравился. «Я рада за Жюля. Это доказывает, что он добьется успеха. Я решила его приобщить к своей работе или, если хотите, приобщиться к его работе. Так или иначе он дает мне свое имя – ведь я не хочу оглашать свое, – а я ему окажу помощь, когда она будет ему нужна». Она очень настаивала, чтобы это «литературное содружество» оставалось в секрете. «Обо мне столько злословят в Ла Шатре, что не хватает только этого, чтобы меня добить». Не могло быть и речи, чтобы она писала под своим именем. Ее свекровь, овдовевшая баронесса Дюдеван, очень удивилась, что она живет так долго в Париже без Казимира, и спросила ее: «Правда ли, что вы собираетесь писать книги?» – «Да мадам». – «Хорошо, но я надеюсь, что на обложках книг не будет фигурировать имя, которое я ношу». – «О мадам, конечно, нет. Это вам не угрожает».

Сначала влюбленные подписывались: Ж. Сандо. Им казалось, что они обрели счастье. Аврора писала своему наперснику Эмилю Реньо:

Я искала пылкое сердце, которое любило бы меня так, как я умею любить, утешило бы меня во всех превратностях судьбы, омрачавших мою юность. Хотя я и постарела, я все же нашла сердце, такое же молодое, как мое, нашла привязанность на всю жизнь, привязанность, которую ничто не поколеблет и которая крепнет с каждым днем. Жюль вернул меня к жизни, от которой я устала и которую выносила только из-за детей. Мое будущее раньше было мне отвратительным, а сейчас оно украшено им, связано с его работой, с его успехами, с его достойным и простым поведением. Ах, если бы вы знали, как я его люблю!.. Этот бедный ребенок часто страдает от внезапных приступов тоски; многие ему ставят это в вину… Только вы один ему прощаете это… Надо знать, сколько в нем горячего дружеского участия, сколько безграничной преданности, чтобы легко простить ему эту внешнюю холодность, иногда овладевающую им…

Она защищала Сандо, потому что его не очень любили парижские беррийцы. «Это был человек безграничного ума, – писал впоследствии Дюверне, – но у него было черствое сердце, он был исполнен мелкого тщеславия и ложного честолюбия». Сандо, прекрасно понимавший эту неприязнь, жаловался на нее. «Ему не надо иметь много друзей, чтобы быть счастливым, но он ужасно страдает, когда сомневается в друзьях», – говорила Аврора. Она скорее по-матерински, чем как любовница, утешала его и заботилась о нем. Слабый здоровьем, он иногда забывал поесть; она следила, чтобы он был всегда сыт. Он не был трудолюбив; она силой усаживала его за стол, обращаясь с ним, как с сыном. Она любила проявлять эту нежную тиранию. Для нее работа была не рабством, а естественной потребностью.

Аврора Дюдеван – Жюлю Букуарану, 4 марта 1831 года:Решительнее, чем когда-либо, я выбираю литературную профессию. Несмотря на неприятности, которые иногда случаются в ней, несмотря на дни лени и усталости, которые прерывают иногда мою работу, несмотря на мою более чем скромную жизнь в Париже, я чувствую, что отныне мое существование осмыслено. У меня есть цель, задача, скажем прямо: страсть. Писательское ремесло – страсть неистовая, нерушимая. Если уж она завладеет каким-нибудь несчастным, ему от нее не избавиться…

Одним словом, она была бы в восторге от своей трудной богемной жизни, если бы не была разлучена со своими детьми. Ее брат присылал ей из Ноана письма, полные грозных предостережений: «Самое ценное, что у тебя есть в жизни, это твой сын. Он тебя любит больше всех на свете. Смотри, чтобы это чувство не потускнело». Слова Ипполита были суровы, но справедливы. Однако Жюль и Аврора твердо верили в то, что они создадут свободную семью, и Морис и Соланж будут вскоре с ними. У любовников был одинаковый вкус и одинаковые привязанности. «Они как безумные взбегали вверх по кривой и узкой лестнице и, вне себя от радости, врывались в свою маленькую комнату. Это был скромный уголок под самым небом, но зато до него никогда не доходил шум улицы… В нем не было ни обоев, ни ковров, но всегда были цветы; это создавало атмосферу вечной весны…» Кто не предсказал бы, что их любовь будет долгой!

Глава вторая
От Жюля Сандо к Жорж Санд

В апреле 1831 года, исполняя данное Казимиру слово, она вернулась в Ноан. Она была встречена так, как будто бы возвратилась из самой обычной поездки. Ее толстушка дочка была хороша, как ясный день; сын чуть не задушил ее в своих объятиях; муж громко кричал и много ел. Она была довольна, попав опять в свой беррийский мирок, но сердце ее было в маленькой комнате на улице Сены.

Аврора Дюдеван – Эмилю Реньо:Мой бог! Я воображаю, как весело освещает нашу комнату это дивное солнце, как оно слепяще отражается в стеклах тех окон, что напротив нас, как разукрашивает солнечными бликами старинные фасады, похожие на индийские пагоды… Деревня сейчас очень хороша. По вечерам в мою комнату врывается запах сирени и ландышей, залетают желтые с черными полосками бабочки; под окном заливаются соловьи, а майские жуки летят прямо на лампу. Все это, конечно, прелестно. Но я всегда ловлю себя на том, что мечтаю о Париже с его туманными вечерами, с его розовыми облаками, плывущими над крышами, с его красивыми ивами нежно-зеленого цвета, осеняющими бронзовую статую старого Генриха, с милыми голубями аспидного цвета, устраивающими свои гнезда в старинных лепных украшениях Пон-Ноф. Ах, мой Париж! Мой дорогой Париж, где можно свободно жить и любить, где мой Жюль, который так меня любит, мой Галл и мой милый колибри… это маленькая комнатка на набережной, где я всех вас ясно вижу, – Жюля в ветхом, засаленном сюртуке, сидящего на своем галстуке, его старую рубашку, красующуюся на трех стульях сразу, Жюля, топающего ногами и в пылу спора ломающего каминные щипцы…

Она поручила Реньо присматривать за Сандо:

Добрый вечер, красавец Эмиль! Поручаю вам обнять моего маленького Жюля и не дать ему умереть с голоду, по его привычке.

Ей не терпелось вернуться в Париж. Что ей было нужно?

Иметь средства к жизни и быть вместе. Это все. Это счастье… Две котлеты и сыр; мансарду с видом на Нотр-Дам и на реку; работу, чтобы оплатить жилье и еду. Пусть другие ищут славы, жертвуют своей любовью во имя ненадежной благосклонности публики; мы никогда не последуем их примеру – или мы станем сумасшедшими. Я вижу, что малыш на верном пути к успеху, он зарабатывает на жизнь себе и мне. Этот Бальзак – очаровательный молодой человек; если он полюбит Жюля, и буду считать его порядочным человеком, так как я ценю людей по степени уважения их к моему Жюлю…

Ибо приехавший из Тура Оноре де Бальзак, протежируемый, как и Аврора, де Латушем, подружился с молодыми любовниками; он относился к ним умиленно-благожелательно. Время от времени он оживлял их мансарду шумными и веселыми остротами.

Приближался срок отъезда в Париж. Аврора поручила Реньо найти квартиру в Париже, так как Ипполит требовал, чтобы ему вернули его квартиру: «Жюль не сумеет это сделать, но вы, это другое дело…» Реньо сначала предложил комнату на острове Сен-Луи на пятом этаже.

Аврора Дюдеван – Эмилю Реньо:Пятый этаж – это немного высоко. Сен-Луи – немного далеко… Одна комната – это недостаточно. У меня есть мать, тетка, сестра, брат – они все явятся, конечно, будут приставать… Если у меня будет только одна комната, я рискую оказаться в ловушке, не смогу спрятаться от них, они меня могут поймать на месте преступления… Нужно, чтобы в квартире был отдельный выход, чтобы Жюль мог сбежать в любое время, так как мой муж может свалиться в один прекрасный день – я не скажу с облаков, – но из дилижанса в четыре часа утра; а так как у него нет пристанища в Париже, он окажет мне честь и приедет ко мне! Посудите сами, что станет со мной, если я услышу его звонок и обнаружу его приятное присутствие по другую сторону двери! Он выломает ее прежде, чем я ее открою, и положение будет в высшей степени драматическим…

Из чего видно, что снисходительность господина Дюдевана имела границы, которые, впрочем, было трудно определить. Добряк Эмиль предложил тогда трехкомнатную квартиру на набережной Сен-Мишель, в доме № 25.

30 мая:Пусть будет набережная Сен-Мишель, я обожаю это место. Я устрою так, что третья комната в глубине не будет видна, она будет забаррикадирована и недоступна для посторонних. Все будут считать, что у меня только две комнаты. Эта, третья, будет черной комнатой, таинственной, тайником привидений, норой чудовища, клеткой дрессированного зверя, нишей сокровищ, пещерой вампира, ну что еще?.. Кончайте переговоры, не спрашивая меня больше…

Она попросила прислать ей план и размеры квартиры, чтобы привезти мебель из Ноана, так как, живя в Ноане, она думала только о своей жизни с Жюлем. Она ходила в лес, где когда-то она часто его встречала, чтобы помечтать о нем; она задавала себе вопрос, каким образом этот «двадцатилетний розовощекий ребенок» мог влюбиться в такую дряхлую хилую мумию.

15 июня 1831 года:Мысль о прошлом вызвала во мне какое-то раздражение. Я спрашивала свою судьбу: почему, когда мне было двадцать лет, когда я была красива (а не такая, как сейчас), когда мое безмятежное сердце было простодушно и доверчиво, когда во мне жила любовь к человечеству, которая не может существовать рядом с жизненным опытом, почему тогда, когда я была создана, чтобы меня любили, – я не встретила Жюля таким, какой он сегодня? А теперь рядом со мной, старой, увядшей, разбитой женщиной, этот полный жгучей страсти юноша…

Каждой влюбленной женщине горько думать, что она не встретила своего любовника тогда, когда она была еще девственной. Но Аврора очень хорошо знала, что она продолжает нравиться молодым людям. Ей было приятно сознавать, что и Реньо и Флёри влюблены в нее. Но этого ей было мало. Она мечтала о фаланстере вчетвером: «Мы настолько связаны друг с другом и любовью и дружбой, что каждый отдельный разговор становится у нас общим. Появляется ли у кого-нибудь из нас мысль, с которой не согласились бы мы все четверо?..»

Нет, она небыла «старой». Ей было двадцать семь лет, и у нее было железное здоровье, хотя она иногда и прибаливала. Живя в Ноане, она работала в саду, скакала верхом до Ла Шатра, чтобы поаплодировать Дюверне, занятому в спектакле, ухаживала за больным Морисом и еще находила время написать «какой-нибудь романтический пустячок, мрачный, как пятьдесят чертей», с заговорами, палачами, убийцами, ударами кинжалов, агониями, предсмертными хрипами, кровью, ругательствами и проклятиями. «6 часов утра. Я работаю с семи часов вечера. За пять ночей написала целый том. Днем, чтобы отвлечься, занимаюсь с сыном латинским языком, который я совсем не знаю, и французским, который я почти не знаю…» С Казимиром сколько-нибудь серьезных конфликтов нет.

Аврора Дюдеван – госпоже Морис Дюпен, 31 мая 1831 года:Дело в том, что мой муж делает все, что хочет; есть у него любовница или нет, это зависит только от его желания; пьет он мускат или чистую воду, это зависит у него от жажды; приобретает или растрачивает – зависит от его вкуса; строит, сажает, меняет, покупает, распоряжается имуществом и домом – все это он делает так, как считает сам нужным, Я ни при чем… В конце концов справедливость требует, чтобы свобода действий, которой пользуется мой муж, была бы взаимной; иначе он вызовет во мне презрение и отвращение, а этого ему не хочется. Итак, я совершенно независима: ложусь, когда он встает; еду в Ла Шатр или в Рим; возвращаюсь в полночь или в шесть утра – все это мое личное дело…

Поэтому, решив в июле вернуться в Париж и поселиться там, она об этом ни с кем не советовалась. Мать, тетушка и брат бранили ее, она не считалась с ними.

Ипполит Шатирон – Казимиру Дюдевану, Париж, 6 июля 1831 года:Только что получил письмо от Авроры… Твоя жена желает получить свободу. Ей хочется вести легкомысленный образ жизни, ей хочется волнений. Ты не был плохим мужем, тебе отдают справедливость как здесь, так и у нас. Дай ей свободу. Если ей будет плохо, ей не придется упрекать ни тебя, ни меня, ни родителей. Раз она делает все, что хочет, тебе остается только уступить. Примирись с этим, не огорчайся, помалкивай и заботься о своем благосостоянии, о детях…

Авроре понравилась квартира на набережной Сен-Мишель, в одной из мансард большого дома, на углу площади. Три комнаты, выходящие на балкон, небо, вода, воздух, ласточки, а вдали Собор Парижской богоматери. Для покупки мебели она заняла пятьсот франков у Латуша и столько же у Дюри-Дюфреня. Как выплатить такую огромную сумму? Устроить ярмарочное представление?

Аврора Дюдеван – Эмилю Реньо:Плане будет слоном, будет поливать прохожих водой из своих ноздрей: Галл будет жирафом; а малыш Жюль – разбойником Новой Испании. Для вас я храню большую лохань, вы будете изображать моржа или крокодила. Галл будет продавать помаду для волос, Плане – микстуру от бешенства, я – растирание от ревматизма, малыш Жюль – мазь от бородавок, а вы – отраву для крыс. Если мы после всего этого не разбогатеем, нам останется одно – прыгнуть с балкона в Секуану.

Аврора – Казимиру:Право же, я живу очень скромно, не позволяю себе никакой роскоши. Мебель орехового и вишневого дерева, квартира на пятом этаже… И при этом не хватает на самое необходимое. Ты бы очень выручил меня, если бы выслал, сверх обычной суммы еще тысячу франков… Мне кажется, ты мог бы занять деньги в Ла Шатре… Здесь это гораздо труднее сделать. Я купила только самое необходимое для жизни, не предполагая, что мой брат и муж заставят меня просить чужих людей, чтобы они помогли уплатить срочные долги… Я должна была бы лучше знать, на что я могу рассчитывать! Я подписала вексель, по которому я должна уплатить 15 августа двести пятьдесят франков моему обойщику. Мать одолжила мне двести франков. Кроме того, надо жить, и мне еще нужно многое: шляпа, ботинки, триста франков краснодеревщику… Твердо знаю одно, что при самой предельной экономии, если я буду платить, мне придется нищенствовать. Есть один выход – морг; он находится против моих окон; я вижу каждый день людей, покончивших с собой из-за двадцати франков. Я не могу питаться святым духом. Жду от тебя ответа, а потом уж обращусь к посторонним лицам. Приятного аппетита…

Своему брату Ипполиту, навестившему ее в начале августа, она устроила сцену в духе Мольера, обвинив в эгоизме и равнодушии его семью, с которой она сама перестала встрачаться.

Ипполит Шатирон – Казимиру Дюдевану, 5 августа 1831 года:Я был несколько раз у Авроры. Знаю только одно, что она очень несправедлива ко мне. Она делает все, чтобы отдалиться от всех своих родных, а потом обвиняет меня в эгоизме и равнодушии по отношению к ней. Она мне сказала, что три дня голодала, тогда как мы с женой приглашали ее двадцать раз, а она ни разу не приняла приглашения. Что делать? Ума не приложу. Ее пугает нужда, но ведь она сама пошла на это. Она надеялась зарабатывать литературой; по-видимому, она поняла свое заблуждение. В своем последнем письме она пишет, что, если я соглашусь с тобой и мы лишим ее детей, обречем на постоянное безденежье, сделаем несчастной, она бросится в воду! Она просит меня предупредить тебя об этом, чтобы ты не упрекал себя потом в ее смерти… Я решил дать ей пятьсот франков до конца октября, при условии, что ты возместишь мне эту сумму, – я нисколько в этом не сомневаюсь, – так как, несмотря на все ее экстравагантности… нельзя же оставлять ее в нужде, нельзя, чтобы она оставалась в одиночестве со своими грустными размышлениями, – они могут довести ее до крайности, чего мы себе никогда не простим. Я сказал ей, что ты не откажешься уплатить за мебель и будешь по-прежнему выплачивать ей пенсию в тысячу экю. Я сказал ей, что ты намерен устроить Мориса в Париже, когда окончатся занятия с Букуараном; посоветовал ей, вместо того чтобы вмешивать третье лицо в свои отношения с тобой, проявить к тебе дружбу, доверие; говорил, что в этом случае она получит от тебя гораздо больше, чем думает. Все это довело ее до слез, и я заплакал, так как, несмотря на ее проклятое упрямство, ее нельзя не любить. Она пообещала что возвратиться в Ноан в сентябре…

Она действительно туда приехала, но Жюль вернулся в это же время в Лa Шатр, и любовники вели приблизительно такой же образ жизни, как и в Париже, чем вызвали огромный скандал во всех «трех слоях общества». Они работали вместе над большим романом «Роз и Бланш», за который парижский издатель Рено обещал им выплачивать по сто двадцать пять франков за каждый полученный им том и позднее – через три месяца – пятьсот франков. Реньо было поручено растрогать издателя:

Обрисуйте в самых трогательных красках нашу бедность; опишите ему плачевное состояние черного сюртука Жюля, почти полное отсутствие жилетов у него, обветшанние моей обуви и дряхлость моих косынок… Скажите ему, что в Ниорс открыли подписку на парикмахерские расходы Жюля и что в Ла Шатре сделали складчину, чтобы меня кормить. С Галлом я встречалась дважды, я его колотила, валяла по земле, обнимала. Он любезен, как бык. У него один разговор, что ему нравится соблазнять, увлекать, насиловать, что он охот; но обирает проходящих мужчин и, как говорит Поль-Луи Курье, делает обратное с проходящими женщинами… [15]15
  Игра слов: detrousser по-французски имеет два значения – обирать, грабить, а также опускать подобранное платье.


[Закрыть]

Она не скрывала своих любовных отношений с Жюлем и очень сердилась, когда ее принимали за одну из таких женщин, которые требуют, чтобы «уважали их тайну» и «берегли их репутацию».

Когда мою судьбу мерят тем же аршином, что и судьбу их порядочных женщин, я горжусь тем, что это меня унижает. Как плохо они меня знают! Им нужно только одно, чтобы у меня была незапятнанная репутация! Они краснеют и опускают глаза, когда обо мне говорят как о женщине… Точно так же, как на дне винной бутылки есть осадок, так и на дне дружбы есть себялюбие. Друзья прощают нам, если мы несчастны, скучны, разорены или надоедливы; они прощают нам все, кроме потери нашей репутации в глазах общества…

Со своим любовником она встречалась не только в Лa Шатре; опьяненная независимостью, она стала принимать его в своей комнате в Ноане, хотя и жила теперь на первом этаже. Славный Папе караулил:

Гюстав не ворчал; он предан нам; он по уши увяз в наших безумствах. Он спал под открытым небом в моем саду, в кайаве, все время, пока Жюль находился у меня, так как этой ночью Жюль прошел под самым носом brave, моего мужа, брата, детей, няни и др. Я все рассчитала, все предвидела… Жюль рисковал только одним: в него могли выстрелить, когда он лез в мое окно, но оно всего в шести футах от земли… опасность вроде той, что упадешь в дилижансе или сломаешь ногу, танцуя. Он пришел, и мы были так счастливы… Он был в моей комнате, в моих объятиях, счастливый, покорный, зацелованный, искусанный, кричащий, плачущий, смеющийся. Это была бешеная радость, какой, мне кажется, мы никогда не испытывали. Ну, скажите, разве можно бранить таких разумных, таких счастливых людей? Я хочу, чтобы он пришел и сегодня ночью. Два раза – не так уж много. А продолжать, пожалуй, было бы неосторожно… Мой муж непременно узнает, что Жюль на расстоянии трех ружейных выстрелов от Ноана; до сих пор он об этом не знает. Он на сборе винограда. Спит ночью, как свинья… А я, я чувствую себя разбитой от усталости, от любви, валюсь с ног; во мне неистовая радость.

Аврора Дюдеван – Гюставу Папе:Дорогой Гюстав, как вы добры! Как вы любите Жюля и как я вас люблю за это! Вы лежали, как несчастный солдат на биваке, целую ночь в канаве, а мы в это время – о себялюбивые счастливцы! – не могли оторваться друг от друга! Раз тридцать мы говорили: «Пора!.. Надо идти. Там Гюстав, бедный Гюстав!..» Жюль вам расскажет. Среди самых безумных восторгов мы вас благословляли; ваше имя примешивалось к нашим поцелуям; все наши мысли были с вами… Я уверена, что ваша преданность, ваша близость, беспокойство о нашем счастье делали это счастье еще более пленительным. Эта святая и пылкая дружба – она окружает нас, переполняет, становится частью нашей жизни, возвышает нашу судьбу до небес. Ах, вы тоже должны быть счастливы, что вас так горячо любят! Попробуйте испытайте нас. А пока, мой бедный друг, мы дарим вам только ревматизм. Бог мой! Как эгоистична любовь в сравнении с дружбой!..

Маленькому Жюлю, не отличавшемуся сильным здоровьем, этот образ жизни не подходил.

Вы увидите, какой он бледный и худой сейчас. Он делает все, чтобы убить себя. Потерял сон. Днем ленится и бродит, как пес; ночью не ложится, чтобы наверстать упущенное днем. Так и живет. Я еще во многом могла бы его упрекнуть, но я не знаю, как это вам объяснить. Мы еще об этом поговорим с вами, ведь мы оба медики, никакое выражение нам не режет уха. Я в отчаянии, это я знаю твердо. Все в Ла Шатре кричат, что он чахоточный. Я знаю, что это не чахотка, но знаю также, что его здоровье очень подорвано… Я была так счастлива, увидев его, так страстно мне хотелось сжать его в своих объятиях, но сознание, что эта всепоглощающая любовь медленно убивает его, сознание, что эти любовные наслаждения воспламеняют кровь и угрожают его жизни… – это сознание ужасно…

Однако рядом с любовью шла в Ноане и работа. Пять томов «Роз и Бланш» подходили к концу. Это была история жизни актрисы и монахини. Латуш увидел в этом лишь подражание романтикам и Стерну. На этот раз тонкий знаток ошибся. Было в книге и отсутствие чувства меры, были и наивные вещи, но там было и много очаровательного: пейзажи Пиренеев и Жиронды; выразительные персонажи, вроде старой сестры Олимпии, женщины с золотым сердцем и с казарменным жаргоном: приезд епископа; закулисная жизнь. Лучшее было написано Авророй. Она вложила в книгу свои монастырские воспоминания, откровенные признания Софи-Виктории, путевые заметки. Сандо присоединил к этому довольно тяжеловесные шутки, как, например, воспоминания лжескопца; когда книга вышла в свет, этот циничный тон шокировал Софи-Викторию, предпочитавшую, как и многие женщины свободных нравов, целомудренные романы.

Аврора Дюдеван – госпоже Морис Дюпен:Я полностью согласна с вашей критикой. Если вы находите, что сестра Олимпия похожа на солдата, то это ее вина, а не моя. Я ее очень хорошо знала и уверяю вас, что, несмотря на все ее ругательства, это была самая лучшая и самая благородная женщина. Но, впрочем, я не настаиваю на том, что сделала правильно, выбрав ее прототипом этого персонажа. Не все, что правдиво, годится для литературы; в выборе мог проявиться и плохой вкус. А вообще я вам говорила, что это не только моя работа. В ней есть много шуток, которых я не одобряю: я допустила их исключительно для того, чтобы угодить моему издателю. Он хотел, чтобы были и вольности…

На данное время издатель был прав, так как «реалистический» роман быстро разошелся. А Аврора уже работала над другой книгой, но одна. Когда Сандо уехал в Париж, она не сразу последовала за ним. С некоторого времени она находила своего мужа «очень хорошим». А вообще, чего она от него хотела? Чтобы он верил ей и не слушал грязных сплетен, которые наполняют жизнь суетного мира и составляют его главную беду. Это казалось легким. К тому же был Морис, который становился все прелестнее, с которым она занималась историей, пытаясь очистить ее от политических страстей и религиозных предрассудков.

Но в ноябре Реньо написал ей, что Жюль болен, и она помчалась в Париж. Ла Шатр оказался прав в отношении чахотки. У Жюля был подозрительно устойчивый жар. Она почувствовала угрызения совести. Быть может, злоупотребление чувственными наслаждениями?

Аврора Дюдеван – Эмилю Реньо:Может быть, отправлять его ночевать к вам? Унизительно входить в эти детали. Простите меня, но вы не знаете, какое ужасное беспокойство, какие угрызения совести я испытываю: понимать, что у тебя на руках умирает существо, которому ты бы с радостью отдала свою жизнь; видеть, как день ото дня он худеет, слабеет, убивает себя; знать, что убиваешь его, что твои ласки – яд для него, что твоя любовь – это огонь, который пожирает, убивает его и оставляет лишь пепел. Чудовищное сознание! Жюль не хочет этого понять, он смеется над этим… Он отвечает, что такой смерти можно только позавидовать и что он хочет умереть именно так… Я принесла ему несчастье. В течение трех месяцев я видела, как он умирает у меня на руках от горя. Сотни раз я видела, как он теряет сознание, и все-таки я сопротивлялась… Наконец, боясь его убить, я ему уступила. Для его спасения я пожертвовала своей волей, а моя воля чего-то стоит! И вот сегодня я трепещу при мысли, что своим самопожертвованием я причинила ему большее зло, чем своим сопротивлением. Я его убиваю, и наслаждения, которые я ему даю, стоят ему жизни. Я его шагреневая кожа…

В декабре появился роман «Роз и Бланш». Читатели и критики встретили его довольно хорошо. Казимир приехал в Париж. На набережной Сен-Мишель все было предпринято в смысле безопасности, и господин Дюдеван провел в столице несколько счастливых дней.

Аврора Дюдеван – Казимиру, 21 декабря 1831 года:Я уже привыкла к очень скромной жизни, так что твое пребывание здесь было для меня периодом кутежей и щедрых трат. Благодарю тебя за все, а кроме того, и за красивое платье, мне принесли его сегодня. Вечером после твоего отъезда у меня было что-то вроде прилива крови к голове… Прощай, дружище; пиши о себе и поцелуй за меня крошек. Обнимаю тебя от всего сердца… Вышли мне, пожалуйста, мерку твоей ноги, я сейчас вышиваю тебе комнатные туфли, но у меня нет мерки.

И вскоре она последовала за мужем в Ноан. Старый дом нуждался в ее присутствии, так как там происходили домашние драмы. Букуарана обвиняли в том, что забеременела Клара, горничная жены Ипполита. Аврора отнеслась к этому событию легко:

Жюлю Букуарану:Пусть мой муж и мой брат – виновники этой истории, пусть Дютей, Жюль или Шарль помогли им, мне все равно. Они все порядочные скряги и боятся, что уплатят за кого-нибудь другого. Значит, им надо открыть подписку! Но вы ведь тоже поработали; вы самый бедный, но и вам придется платить…

На этот раз Аврора пробыла в Париже недолго, она говорила, что плохо себя чувствует; Реньо ей советовал пожить в деревне; главное же, ей хотелось работать со спокойной душой, а тишина одиноких ночей в Ноаие была ни с чем не сравнима… Вскоре, однако, она почувствовала себя чрезвычайно плохо, чуть ли не при смерти, и тут же дала об этом знать добряку Реньо:

Мой милый Эмиль, болезнь прогрессирует, и этого уже не скроешь даже от самой себя. Я постоянно задыхаюсь, стоит пройтись по комнате, и сразу же нет сил: жжение в желудке, боли. Не дайте мне умереть, мой добрый Эмиль…

Он ответил, что приедет; тогда она отступила:

Вам не нужно приезжать за мной; мой брат и муж встретят вас прескверно; они совершенно уверены, что я притворяюсь больной…

В этом они были действительно правы, но ей казалось, что у нее холера, болезнь модная в то время. Наконец, она успокоила своего друга:

Холера приостановилась; сплю прекрасно. Я была бы в отчаянии, если бы вернулась к Жюлю в таком виде: бледная, под глазами огромные круги, еле передвигаюсь по комнате, а за столом сижу с таким кислым лицом, что хуже не придумаешь…

Она появилась вновь на набережной Сен-Мишель весной 1832 года и привезла с собой свою толстушку – дочь Соланж и свой новый роман «Индиана».