Текст книги "Жорж Санд"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Часть девятая
Искусство быть бабушкой

Несмотря на все, что я перенес, становясь старше и мудрее, я прихожу к мысли, что все в жизни – благо.

Софокл

Глава первая
Мой трубадур

Смерть Мансо вернула Жорж Санд в Ноан. Но из-за странного пристрастия к многочисленным жилищам она сохранила за собой и домик в Палезо и большую квартиру в Париже. В Париж ее влекла любовь к театру, обеды у Маньи, репетиции пьес. Она посмотрела во французском театре комедию Мюссе «С любовью не шутят». «Старая история, очаровательная пьеса», – отметила она. Да, старая история, где она нашла свои собственные слова и воспоминания об угасших страстях. Иногда она приглашала гиганта Маршаля в цирк или в театр Жимназ.

Жорж Санд – Шарлю Маршалю:Ты слушал «Дон-Жуана» в Лирическом театре? Я заказала на вторник два места. Возьмешь одно? Если да, пообедаем вместе где хочешь. Если нет, назначь мне где-нибудь свидание, я хочу обнять тебя и благословить до отъезда в Ноан. В четверг я уезжаю из Парижа, а до этого, в понедельник, – из Палезо. Оставь мне в понедельник записочку на улице Фёйянтин, чтобы я смогла отдать второе место на «Дон-Жуана» кому-нибудь другому, если у тебя не будет возможности воспользоваться им. Как живешь, мой жирный кролик? Я хорошо. Разве что восточный ветер меня раздражает. Целую тебя…

Но друг, вертевшийся среди красивых натурщиц, часто обманывал, и его было трудно чем-нибудь соблазнить, даже обедом за 10 франков у Маньи или у Бребана.

В Палезо за порядком в доме заботливо следили постоянные сторожа Жак и Каролина, благочестивая и плодовитая чета. «Хорошие слуги: часы всегда заведены, листок календаря сорван», как при Мансо; и Жорж могла, когда ей вздумается, проводить там спокойные вечера, не предаваясь особенно грусти, в тишине и сосредоточенности. Но в душе она оставалась беррийской сельской жительницей и всему предпочитала свой дорогой Ноан.

Редкий год проходил без того, чтобы Санд – девочкой, молодой девушкой, женщиной – не возвращалась в Ноан – побродить по знакомым буковым аллеям, прийти в соприкосновение со своей землей, со своими дорогими умершими. Кладбище, заросшее травой, полусгнившие громадные вязы, крытая черепицей колоколенка, паперть из неотесанного дерева – «все становится милым и близким нашей памяти, когда долго проживешь среди этого спокойствия и молчания». Вокруг крестьянские домики, где живут товарищи детских игр, их дети и их внуки. Старый друг – звонарь-могильщик. В старину, может быть, владелица замка вызывала негодование деревни. Некоторые уверяют, что видели в парке чертей и слышали странную музыку и танцы: маски и бергамаски, полонезы и мазурки, но сейчас с этим покончено. Теперь госпожа Санд – Добрая Дама, покровительница Ноана, личность легендарная, «прославившая гармонический Берри».

С ней живут не только Морис и Лина, но и внучка Аврора – «заказ» Жорж Санд, данный после смерти Кокотона, был выполнен. Аврора, по прозванию Лоло, красива, свежа и весела; у нее глаза бабушки – черные, бархатные, «руки и ноги восхитительные, взгляд серьезный, даже когда она смеется». Аврора IV «непременно хочет говорить и упражняется в этом самым необыкновенным образом, произнося согласные носом и горлом». В 1868 году ей исполнится два года, и бабушка в этот праздничный день сделает ей подарок – букет белых примул из сада Трианон.

Дом был по-прежнему гостеприимным, всегда открытым для друзей. Изменились только сами друзья. Бори, всесильный директор Учетного банка, зарабатывал теперь, к великому возмущению Жорж, двадцать пять тысяч франков в год [70]70
  Около пяти миллионов франков 1951 года.


[Закрыть]. Ламбер – преуспевающий художник, награжденный орденом, выгодно женившись, жил на широкую ногу. «Вот он и богаче меня и живет в лучших условиях, лучше одевается, лучше ест, чем я, – говорила Санд. – Так что же? Он вступает в жизнь, а я скоро умру». Мало-помалу вокруг нее собралось новое поколение «сыновей». Среди них был ее многолетний корреспондент – Эдмон Плошю; этот знаменитый путешественник утверждал, что после кораблекрушения он спасся на Боа-Виста, одном из островов Зеленого мыса, только благодаря своему преклонению перед Жорж Санд, благодаря тому, что он всегда носил с собой альбом с автографами Эжена Сю, Кавеньяка и Жорж Санд. Перенесший грубое обращение негров, изгнанный так называемым консулом Франции, он, наконец, к своему счастью, встретился с одним образованным португальцем и показал ему свой альбом-талисман. Всемирная слава Дамы из Ноана спасла его. В 1861 году он появился в Тамарисе: у него был нос пирата и борода конквистадора, Санд приняла его в число своих «сыновей». Были еще в Ноане Шарль Эдмон – председатель правления газеты «Тан», Генри Гаррис – американец, обедавший у Маньи, известный в Америке специалист по Христофору Колумбу и по Жорж Санд; представители второго поколения беррийцев: Максим Плане и Анжель Неро, и представители третьего поколения – внуки Ипполита Шатирона: Рене, Эдме и Бебер Симонне. Но самым большим другом в ее старости был Гюстав Флобер. После смерти Мансо он, наконец, решился и приехал в Палезо, чтобы развлечь ее. Санд ответила на это приездом в Круассе, и этот «союз» оказался на редкость удачным.

Дневник Жорж Санд, 28 августа 1866 года:Приезжаю в Руан в час дня. На вокзале нахожу Флобера, экипаж. Флобер везет меня осматривать город, прекрасные памятники, собор, городскую ратушу, Сен-Маклу, Сен-Патрис; это чудесно. Старая бойня и старые улицы; это любопытно. Мы приезжаем в Круассе… Мать Флобера – очаровательная старушка. Место прелестное, дом уютный, красивый, в большом порядке. И отличные удобства, чистота, вода, предусмотрено все, чего только пожелаешь. Я катаюсь как сыр в масле!.. Вечером Флобер читает свое великолепное «Искушение святого Антония». Мы болтаем в его кабинете до двух часов ночи.

Среда, 29 августа:в 11 часов мы уезжаем на пароходе, едут: госпожа Флобор, племянница Флобера, его приятельница – госпожа Ваас со своей дочерью, госпожой де ла Шоссе. Мы направляемся в Ла Буй. Погода ужасная. Дождь и ветер. Но я остаюсь на палубе, смотрю на воду… В Ла Буй останавливаемся на десять минут и возвращаемся с приливом. В час мы дома. Затопили камин, мы сушимся, пьем чай. Я иду с Флобером осматривать его владения: сад, террасы, фруктовый сад, огород, мызу, «крепость», очень курьезный старый деревянный дом, который служит ему виннным погребом. Стезя Моисея. Вид сверху – на Сену… Очень высоко, прекрасное место. Земля там сухая и белая. Очаровательно и очень поэтично… Я переодеваюсь. Хороший обед. Играю в карты с двумя старыми дамами. Потом разговариваю с Флобером и ложусь спать в два часа ночи. Превосходная постель: спится хорошо. Но я снова кашляю; мой насморк свирепствует, тем хуже для него!

Париж, четверг, 30 августа:В полдень отъезд из Круассе с Флобером и его племянницей. Мы ее высаживаем в Руане. Опять осматриваем город, мост; это огромно и величественно. Красивая часовня для крещения в церкви иезуитов… Флобер меня отправляет.

Санд – Флоберу:Я по-настоящему тронута оказанным мне сердечным приемом: в такой спокойной среде, как ваша, появление столь необычного бродячего животного, как я, должно было быть стеснительным. А вместо этого меня приняли так, как будто я член семьи, и я чувствовала, что эта изящная обходительность идет от сердца. Не забывайте меня, хотя у вас и очень хорошие друзья… А ты – великий человек, но ты еще и славный малый, и я люблю тебя от всего сердца…

Она возвращается в Круассе в ноябре 1866 года.

Дневник Жорж Сайд, 3 ноября 1866 года:В час дня отъезд из Парижа вместе с Флобером. Стремительный курьерский поезд, прелестная погода, очаровательный край, приятная беседа… На вокзале в Руане мы видим госпожу Флобер и ее второго сына, врача. В Круассе прогулка по саду, беседа, обед, вновь беседа и чтение до половины второго ночи. Удобная постель. Крепкий сон.

4 ноября 1866 года:Погода восхитительная. Прогулка до фруктового сада. Работа. Мне очень хорошо в моей комнатке, в ней тепло. За обедом – племянница, ее муж и старая дама Крепе… Она уезжает завтра. Пасьянс. Потом Гюстав читает мне феерию. В ней есть удивительные, очаровательные места, это чересчур растянуто, чересчур богато и полно. Опять мы разговариваем до половины третьего ночи. Я голодна. Спускаемся в кухню за холодным цыпленком. Выходим во двор, к насосу, за водой. Тепло, как весной. Едим. Возвращаемся наверх. Курим. Опять беседуем. Расстаемся в четыре часа утра.

5 ноября 1868 года:Погода все время прелестная. После завтрака идем гулять. Я тащу за собой Гюстава – он ведет себя геройски; одевается и провожает меня в Кантеле Это в двух шагах, на вершине холма. Какой чудесный край! Какой спокойный, открытый, красивый пейзаж! Нагружаюсь камнями причудливой формы. Больше ничего не нахожу. Возвращаемся в три часа. Работаю. После обеда вновь беседа с Гюставом. Читаю ему «Кадио». Опять разговариваем и ужинаем кистью винограда и тартинкой с вареньем…

6 ноября 1866 года:Идет дождь. В час дня мы отправляемся с матерью Флобера на пароходе в Руан. Захожу с Гюставом в кабинет естествоведения. Нас принимает господин Пуше; он глух, как пень, болен и делает неслыханные усилия, чтобы быть очаровательным. Разговаривать с ним немыслимо, но временами он начинает объяснять, и это интересно… Гнездо, окружностью в 80 метров, полное яиц… Птенцы вылупливаются уже с перьями… Коллекция превосходных раковин. Кабинет господина Пуше: паук, поедающий птиц, крокодил. Мы спускаемся в музей ботанического сада. Потом осматриваем фрагменты памятника Корнелю… Обед у мадам Каролины Комманвиль. Потом зверинец Шмита. Великолепные звери, ручные как собаки. Зародыши. Женщина с бородой. Пантомима. Ярмарка Сен-Ромэн. Мы возвращаемся в Круассе в половине первого ночи с матерью Флобера; она бодра, хотя и сделала большую прогулку пешком. Разговариваем до двух часов ночи…

Началась интересная переписка. Он называл ее: дорогой маэстро или дорогой, горячо любимый маэстро; она – мой бенедиктинец или мой трубадур; она любила повторять, что Флобер и она, сидящие перед камином и поджаривающие себе ноги, похожи на старых трубадуров со старинных часов. Если судить поверхностно, эта взаимная нежность была удивительна, так как никогда два существа не были такими различными. У нее была цыганская натура, она любила ходить, путешествовать. Он был привязан к своему павильону в Круассе, к рукописям и комфорту.

Гюстав Флобер – Жорж Санд, 12 ноября 1866 года:Здесь все вас любят. Под каким созвездием вы родились, что соединяете в себе столь различные, многочисленные и редкие качества? Не знаю, какого рода чувство у меня к вам, но я испытываю какую-то особую нежность, до сих пор у меня такой не было ни к кому. Мы хорошо понимали друг друга, не правда ли? Это было так мило… Я спрашиваю себя: почему я вас люблю? Потому ли, что вы великий человек или очаровательное существо? Право, не знаю…

27 ноября 1866 года:Наши ночные беседы были прелестны. Были моменты, когда я еле удерживался, чтобы не чмокнуть вас как большой ребенок…

Жорж Санд – Гюставу Флоберу, 12 октября 1867 года:Ты не так легок на подъем, как я. У меня ноги всегда на ходу. Ты не вылезаешь из халата, великий враг свободы и действия…

Флобера интересовала в жизни только литература. Санд писала для заработка, но и другие занятия ее привлекали, «Меня интересует научная классификация; я почти педагог. Я люблю обшивать и наряжать детей: я почти служанка. Я очень рассеяна: я почти идиотка…» И далее: «Пресвятая литература, как ты ее называешь, для меня всегда на втором месте. Всегда я любила кого-нибудь больше, чем ее, а мою семью – больше, чем этого кого-то…» Флобер отказывался писать тенденциозные или автобиографические романы: «Романист не имеет права выражать свое мнение о чем бы то ни было. Разве господь бог когда-нибудь высказывал свое мнение?.. Первый встречный гораздо интереснее господина Гюстава Флобера; в нем больше общих черт, и потому он более типичен…» Санд отвечала: «Я считаю, что художник должен отражаться в своих произведениях как можно сильнее». Флобер потел над одним словом всю ночь; Санд в течение ночи могла настрочить тридцать страниц и, закончив один роман, через минуту начать другой.

Жорж Санд – Гюставу Флоберу, 29 ноября 1866 года:Меня всегда удивляет, как трудно вы работаете. Это кокетство? На вас это не похоже!.. Что касается стиля, мне он обходится дешевле, чем вам. Ветер колышет мою старую арфу, как ему нравится. Все бывает: взлеты и падения, грубые звуки и замирания; в сущности, мне это все равно, только бы это было вдохновение, в самой же себе – я ничего не могу найти. Это другая поет как хочет – плохо или хорошо, и, когда я начинаю понимать это, мне делается страшно, я говорю себе, что я ничто, ровно ничто… Дайте же ветру слегка пробежать по вашим струнам. Думаю, что вы вкладываете труда больше, чем следует, и что вы чаще должны предоставлять свободу действий другому. Все пошло бы так или иначе, и без напряжения…

Иногда она была менее уверена в себе: «Когда я вижу, как надрывается старик над своими романами, меня начинает пугать моя легкость в работе, и я говорю себе, что пишу кое-как…» Флобер отвечал скромно: «У вас мысль течет широким, неиссякаемым потоком. У меня же она льется тоненькой струйкой. Мне нужно проделать большую художественную работу, чтобы добиться каскада».

Они часто обсуждали вопрос о чувственности художника. Санд всегда страстно интересовалась этой стороной жизни.

Жорж Санд – Гюставу Флоберу, 21 сентября 1866 года:А ты, мой бенедиктинец, все так же одинок в своей очаровательной обители, работая и никуда не выходя?.. Вы существо весьма своеобразное, очень загадочное и к тому же кроткое, как ягненок. Мне безумно хочется расспросить вас кое о чем, но меня останавливает громадное уважение к вам; я могу легко относиться к своим собственным горестям, но не к тем, которые претерпевает великий ум, для того чтобы войти в творческое состояние; такие горести мне представляются священными, их нельзя касаться ни грубо, ни легко. Сент-Бёв, хотя и любит вас, все же утверждает, что вы ужасно порочны. Вероятно, у него грязное воображение… Я же вполне допускаю, что у интеллектуального человека могут быть странные склонности. У меня их не было по недостатку смелости…

Вспоминая то, что она проделала в молодости, поражаешься этой фразе, но, правда, многочисленность – это не многообразие, Жорж знает лучше кого бы то ни было, что художник бережет для творчества всю свою силу и часто даже не способен испытывать те наслаждения, которые описывает.

Санд – Флоберу, 30 ноября 1866 года:Я не верю в тех донжуанов, которые в то же время Байроны. Дон-Жуан не писал поэм, а Байрон, как говорят, был плохим любовником. У него, конечно, были – хотя их можно пересчитать по пальцам – минуты полного захвата души, ума и чувственности; для того чтобы стать одним из поэтов любви, он довольно в этом сведущ. Таким тончайшим созданиям, как мы, больше и не нужно. Беспрерывное веяние жалких вожделений уничтожило бы их…

Флобер отослал ее к главе из книги «папаши Монтеня»: «О некоторых стихах Вергилия».

Флобер – Санд, 21 ноября 1866 года:Его мысли о целомудрии совпадают точно с моими. Прекрасно стремление, а не воздержание. Иначе пришлось бы проклясть плоть, как это делают католики. И бог знает, куда бы это завело! Выдающиеся натуры, которые именно и хороши, прежде всего щедры и, не задумываясь, растрачивают себя. Надо смеяться, плакать, любить, работать, наслаждаться и страдать – словом, быть в постоянном возбуждении. Вот, мне кажется, в чем заключается истинно человеческое.

Они обсуждали судьбу Сент-Бёва, который в старости оставался по натуре распутником и был «в отчаянии оттого, что не может посещать рощи Киприды». Санд бранила его: «Он сожалеет о том, что менее всего заслуживает сожаления, если понимать, как понимает он». Флобер был более терпим: «Отец Бёв не иезуит, не девственник, а вы так к нему суровы!.. Мужчины всегда будут считать, что самое важное в жизни – наслаждение. Женщина для всех нас – это ступень к бесконечности. Это не благородно, но такова истинная сущность самца…» Она не могла с этим согласиться.

Санд – Флоберу, 16 февраля 1867 года:Нет, я не католичка, но меня возмущает мерзость. По-моему, когда безобразный старик покупает девушек, тут нет ни любви, ни Киприды, ни устремления, ни бесконечности, ни самца, ни самки, а есть нечто противоестественное, потому что не желание толкает молодую девушку в объятия старого урода; там же, где нет свободы и взаимности, есть только посягательство на святую природу…

Так как Флобер работал тогда над «Воспитанием чувств», он задавал сотни вопросов той, которая была свидетельницей событий 48-го года. Флобер был суров к людям 1848 года: верная своим друзьям, Санд защищала их: «Разве не с 89-го года все запуталось? И разве не путаница привела к 48-му году, когда запутались еще больше, но все ради того, чтобы прийти к тому, что должно быть?..» Она боялась, что Флобер может быть несправедлив: «Ты меня тревожишь, говоря, что в своей книге обвинишь патриотов во всех грехах; так ли это? И потом побежденные! Довольно того, что они побеждены по своей вине, зачем тыкать им еще в нос все их глупости. Имей жалость. Ведь сколько же было благородных душ’»

Как они были различны и даже противоположны! Но они были «два старых трубадура, которые верят в любовь, в искусство, в идеал и воспевают это даже тогда, когда людской род свистит и невнятно бормочет. Мы – молодые безумцы этого поколения. Те, кто заменит нас, несут в себе старость, пресыщенность, скептицизм…» На что Флобер ответил: «Ах, я охотно последую за вами на другую планету; в ближайшем будущем наша планета станет необитаемой из-за денег. Даже самый богатый должен будет беспокоиться о своем состоянии; всем придется ежедневно проводить многие часы, пересчитывая свои капиталы. Это будет прелестно!»

И ненависть у них была общая: «Дорогой маэстро, милая возлюбленная божества, порычим на господина Тьера! Трудно себе даже представить, как меня тошнит от этого старого дипломатического дурака, который взращивает свою глупость на буржуазном навозе!..» Гораздо легче быть заодно против кого-нибудь, чем против чего-нибудь. Ей хотелось привлечь Флобера в Ноан. Именно там молодые люди становились ее сыновьями… Но Флобер заканчивал книгу и не соглашался приехать: «Сейчас объясню, почему я не еду в Ноан. Вы знаете, как было с амазонками! Чтобы легче им было стрелять из лука, они выжигали себе правую грудь. По-вашему, это хорошее средство?..» Санд находила такое средство очень плохим. Несмотря на «спасительные» сюртуки и мужские брюки, она никогда не была амазонкой. Наоборот, она пробовала быть в одно время и художником и женщиной, быть художником, оставаясь женщиной. Яснее, чем Флоберу, она объясняла в 1868 году это одной молодой и красивой женщине, которой она очень доверяла.

Глава вторая
«Моя дорогая девочка»

К 1860 году Жюльетта Ламбер была начинающей писательницей; сама она была приятная женщина, но у мужа ее был несносный характер. Ее отец, доктор Жан-Луи Ламбер дал ей образование в духе идеалистической и передовой доктрины, то есть во вкусе госпожи Санд; ее муж, адвокат Ла Мессин, позитивист, консерватор, плохой любовник, до крайности раздражал ее. Появившись в Париже, она понравилась всем своей живостью и обаянием. Ее хорошо приняли не только ее политические друзья, республиканцы, но и такие деятели Второй империи, как Мериме. Впервые она выступила с маленьким томиком, где защищала женщин от нападок Прудона и, в частности, пылко хвалила Жорж Санд и Даниель Стерн (Мари д’Агу) за смелость их личной жизни. Она была немедленно приглашена графиней д’Агу, которая открыла политический салон. А Жорж Санд поблагодарила молодую писательницу письменно, но к себе не пригласила, так как знала, что Жюльетта побывала у ее врага. История с Карлоттой Марлиани послужила ей уроком, она стала остерегаться разорванной дружбы и переносчиков сплетен. Открытая ссора, думала она, лучше, чем злословие за спиной. «В тот день, когда вы поссоритесь с госпожей д’Агу, вы узнаете, что Жорж Санд вам друг и что вы можете явиться к ней…»

Юной Жюльетте госпожа д’Агу показалась элегантной и мужественной. «Я дожила до мужского возраста», – говорила Даниель Стерн. Это было неправдой; у нее сохранились женские нервы. Когда она выдавала себя за демократку и принимала Греви, Пелетана, Карно, все улыбались, настолько корона ее белых волос, покрытая черным кружевом, имела аристократический вид. Она не устояла перед искушением очернить Жорж в глазах неофитки: «Моя дорогая девочка, позвольте мне дать вам совет. Не знакомьтесь с госпожой Санд. Вы разочаруетесь в ней. Как женщина, простите!..как мужчина, она ничтожна. Никакой способности к беседе. Жвачное животное – она сама это сознает. На это у нее глаз есть. Впрочем, очень красивый глаз». Мари не признавала за Жорж никаких достоинств. Ее доброта? «Она презирает людей, которым делала добро… Ее любовники – для нее кусок мела, которым она рисует. Закончив картину, она бросает этот мел под ноги, и от него остается только быстро улетучивающаяся пыль». Молодая женщина разрешила себе выразить сожаление: «Как жалко, что хотя бы для того, чтобы показать пример младшим, такие великие, как Даниель Стерн и Жорж Санд, не могут примириться!» У «великой» вырвалось с нервным раздражением: «Никогда».

Когда Жюльетта Ла Мессин оставила своего мужа, госпожа д’Агу одобрила это и поддержала ее. Но во время их совместных прогулок она постоянно возвращалась к Санд: «Ведь в ней есть порода: поэтому я не могу простить ей отсутствия воспитания, неумения одеваться, грубых проказ в Ноане и манер подмастерья в ее возрасте… Она из хорошей семьи: нельзя же в старости оставаться уличным мальчишкой!..» Это речи старой графини, сказала бы Софи-Виктория Дюпен.

В 1867 году Ла Мессин умер. Жюльетту это очень обрадовало, и она решила в самый кратчайший срок выйти замуж за человека, которого давно любила, – Эдмона Адама, журналиста и политического деятеля. Все друзья поздравляли ее, за исключением госпожи д’Агу. «Несчастье вдов заключается в том, – сказала она, – что у них появляется желание опять выйти замуж. Надеюсь, вы не сделаете этой глупости? Мыслящая женщина должна оставаться свободной». Узнав о новой привязанности Жюльетты, она вышла из себя самым непристойным образом, обозвала Жюльетту провинциалкой и дурой и предсказала ей, что через два года она превратится в мещанку и перестанет писать. Эта сцена была похожа на приступ безумия, и действительно, не прошло и года, как госпожа д’Агу попала временно в клинику доктора Бланш.

Ссора с госпожой д’Агу дала, наконец, возможность Жюльетте увидеть Жорж Санд. Она попросила свидания и была приглашена на улицу Фёйянтин, 97. Волнуясь, она вошла в гостиную и увидела очень маленькую женщину с папиросой в руке, которая знаком указала ей место подле себя. Жорж зажгла папиросу; казалось, она хочет, старается что-нибудь сказать, но не может. Гостья залилась слезами; Санд матерински открыла ей объятия. Жюльетта бросилась к ней на грудь, и эта немая сцена была началом долгой дружбы.

По мнению Жюльетты Ламбер, Жорж Санд значительно превосходила Даниель Стерн тонкостью чувств, благородством сердца, пониманием жизни и душевным спокойствием, завоеванным ценой жестокой школы. Жорж Санд сразу же решила удочерить эту умную женщину. Она пригласила Жюльетту на обед к Маньии представила ее своим друзьям. Присутствие хорошенькой женщины оживило сотрапезников, и они стали рассказывать непристойные истории. Санд рассердилась: «Вы знаете, что я ненавижу такие разговоры, они мне просто противны!» Дюма-сын похвалил красоту Жюльетты: «Надеюсь, что она бездарна. Зачем ей с такой фигурой, с такой рожицей быть синим чулком?» – «Александр Младший, – сказала Санд, – пожалуйста, будь осторожнее в своем презрении к синим чулкам! Держу пари, что ты будешь учить Жюльетту любви!» – «Конечно! Зачем быть писателем, если есть все это…» – «Дитя мое, – сказала Санд, – не слушайте этих людей. Вам надо прочесть, что они делают с влюбленными женщинами, такими, как госпожа Бовари, госпожа Обрэй, Жермини Ласерте: они вам дадут плохой совет». – «А вы, – сказал Дюма, – вы никого не любили, кроме будущих героев ваших произведений, марионеток, которых вы наряжали по своему вкусу, чтобы заставить их играть в вашей пьесе. И это называется – любить?»

Иногда Жорж, закуривая папиросу и бросая ее после нескольких затяжек в вазу с водой, пробовала извлечь из своей бурной жизни полезный для Жюльетты урок: «Когда мы сойдемся ближе, я вам расскажу, какими путями я шла по жизни. Они были еще труднее оттого, что я искала всегда более легких… Доброта, которая обычно делает человека проницательнее и уравновешеннее, во мне проявлялась, как бурная стихия, как неудержимый поток, стремящийся разлиться. Стоило только мне почувствовать жалость к кому-нибудь, как я уже была взята целиком. Я так слепо стремилась скорей сделать добро, что это чаще всего оборачивалось злом. Проверяя себя, я вижу, что у меня были только две страсти в жизни – материнство и дружба. Я не выбирала любви, я принимала ту, которая сама шла ко мне, и поэтому вкладывала в нее или требовала от нее нечто совсем другое, чем то, что она давала мне. Те люди, которым я дарила любовь, могли бы стать моими друзьями, сыновьями. Два раза сделав выбор, я уже не имела права предлагать дружбу. Для этого необходим нравственный авторитет. Мужчины неохотно идут на дружбу. Они могут испытывать наслаждение с первой встречной. Но им хочется получить не только чувственное удовольствие, но и любовную привязанность».

Этот точный самоанализ мог очень удивить врагов Жорж Санд, видевших в ней женщину, помешанную на своем теле. Однако она говорила правду. Она отдавалась сначала из милосердия; позднее потому, что у нее, как она говорила, больше не было «нравственного права предлагать дружбу»; а еще позднее по привычке и по потребности в чьем-либо присутствии. Эпоха диктовала образ действия. Аврора Дюдеван была молода в то время, когда все поколение художников стремилось любить и чувствовать не так, как буржуа. «Каждое мгновение мы могли утонуть, ведь мы презирали берега, мы плавали только в открытом море, поднимаясь над бездной. Дальше от толпы, дальше от берегов, всегда как можно дальше! Сколько из нас погибло телом и душой! Те, кто был выносливее, отказывался тонуть, отбивался, – те были отброшены в сторону, встали на ноги и, прикоснувшись к земле, а особенно сблизившись с здравомыслящими людьми и простым народом, сделались такими же людьми, как и все. Сколько раз я возрождалась среди крестьян? Сколько раз Ноан лечил и спасал меня от Парижа?..» Она делала вывод: «Мы делали большую ошибку, примешивая плоть к нашим сентиментальным чувствам».

Это было примерно в то время, когда насмешливый Александр Дюма-сын, купаясь с Санд в Шере, спросил у нее: «Да, кстати, что вы думаете о «Лелии»?» Жорж, продолжая плавать, ответила: «Лелия»? Не говорите мне о ней! Недавно я хотела ее перечитать и не могла дочитать первый том до конца». Потом она добавила: «Все равно! Когда я ее писала, я была искренна…» Но кто бы сказал, что Лелия закончит свою жизнь в бабушкином замке, сочиняя сказки для внуков?

А спустя какое-то время, толкуя в сотый раз Жюльетте, что Мюссе был «лучшим поступком ее жизни» и что у нее не было «другой мысли, как только спасти его от него самого», она умоляла свою «избранную дочь» в случае, если будут в ее присутствии обвинять Жорж Санд в вероломстве, отвечать так: «Если Жорж Санд потеряла право быть судимой как женщина, она сохранила право быть судимой как мужчина, и в любви она была самой честной из вас. Она никогда не обманывала, никогда у нее не было одновременно двух любовников. Ее единственная вина была в том, что в те времена, когда искусство было на первом месте, она всегда предпочитала общество людей искусства и мужскую мораль ставила выше женской. И еще вы не должны, Жюльетта, забывать, что женщина прежде всего должна оставаться женственной, иначе вы попадете в невыгодное положение. Помните это всегда, ведь вы окружены мужчинами – так было и со мной, – вы любимы, вы, без сомнения, обожаемы многими из них, лучшими вашими современниками, – запомните это хорошо: выдающийся человек для исключительной женщины может быть желанным другом; а как любовник, он один и тот же для всех женщин, и часто он лучший любовник для женщины самой низкой и самой глупой. У меня есть опыт в любви, увы, очень полный! Если бы я могла начать жизнь заново, я была бы целомудренна!»

Жюльетта и ее дочь Алиса, прозванная Топаз, сделались постоянными спутницами госпожи Санд; с этими двумя подругами она ездила в Фекамп, в Дьепп, в Жюмьеж. Именно Жюльетта и ее «жених» – республиканец, похожий на доброго пса, – Эдмон Адам сопровождали Жорж Санд на выставку 1867 года.

Дневник Жорж Санд, 22 сентября 1867 года:Вчера мне попался превосходный кучер, сегодня он снова приехал за мной. Я еду к Жульетте – она живет очень высоко! Но зато у нее очаровательное маленькое гнездышко и прекрасный вид из него. Мы отправляемся на выставку – Адам, Тото и я. Китайский гигант великолепен, это для варваров – Аполлон. Ужасный китайский карлик; некрасивая китаянка – у нее такой вид, как будто ей страшно надоели глупости, которые ей говорят. Какая же теперь глупая и грубая публика!.. Сальвиати. Румынские костюмы. Бананы, мороженое. Обед у Жюльетты; очень мило. Возвращаюсь в 10 часов, правлю «Кадио»…

Жюльетта уехала на зиму в Гольф-Жуан. Вилла Брюйер, подаренная ей родителями, была по соседству с Гран-Пэн, владением «доброго пса». Госпожа Санд приняла приглашение, и жизнь на вилле Брюйер протекала очень приятно. Погода была превосходная; вилла комфортабельная и светлая. Эдмон Адам, которого Санд называла «мой хороший уа-уа», так же как и его будущая жена, предался всей душой своему старому и знаменитому другу. Вместе с Жорж Санд прибыла и вся ее свита: Максим Плане, Эдмон Плошю, который каждый вечер рассказывал о своем кораблекрушении и о том, как его спас альбом с фотографиями; и Морис, «трогательно, отечески обращавшийся со своей матерью, – заботился о ней, развлекал и охранял ее». Лина, беременная третьим ребенком, осталась одна в Ноане. «Она вот-вот должна родить, – говорила Санд, – и чтобы Соланж не испортила мне пребывание здесь (ведь Соланж боится одного Мориса), Лина сама захотела, чтобы ее муж меня сопровождал». У Соланж в это время была связь в Каннах с каким-то иностранным принцем; госпоже Санд не хотелось с ним встречаться. Морис очень нравился хозяевам; они находили, что в нем есть и талантливость и жизнерадостность. Его прозвали Сержант, потому что он унаследовал от маршала Саксонского страсть к военному делу. Завтраки на свежем воздухе, экскурсии в Валлори, «целую деревню горшечников, очень интересную»; прогулки на лодке, собирание растений; изучение ладанника, мастиковых деревьев, душистого вереска, толокнянки, анемонов; погоня за насекомыми; игра в крокет или в шары – в саду; вечерами игра в почту, рассказывание всякой чепухи, музыка; каждый день был полон такими наивными развлечениями.