Текст книги "Жорж Санд"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 9 февраля 1854 года:Милее всех здесь Нини; веселье всего дома в ней и Мансо, который настолько ставит себя на ее уровень, что она часто спрашивает меня: «Бабушка, неужели я еще глупее его?» Она обворожительна!..

Жорж Санд – Огюстине Бертольди, 12 марта 1854 года:В Ноане обычная жизнь. Соланж сейчас здесь; нельзя сказать, что она развлекается до потери сознания: поэтому пребывание ее будет недолгим. Самое умное, что она делает, она оставляет мне Нини, которая прелестна и без которой я не могу жить. Мансо заботится обо мне, как могла бы это делать добрая старушка. Это превосходный малый, как бы я ни хмурилась, он преданно составляет компанию мне. У Мориса в Париже успехи…

Но между Соланж и ее кирасиром не могли долго продолжаться хорошие отношения. В мае 1854 года произошла новая катастрофа. Клезенже, узнав о связи своей жены с графом Карло Альфиери, депутатом Альбы в пьемонтском парламенте, ворвался в комнату Соланж. После ужасающей сцены он схватил все письма любовника и отослал их своему адвокату Бетмону с такими Словами: «Что мне делать? У меня хватило мужества, чтобы не убить ее…» После чего он покинул супружеский кров, явился в Ноан в сопровождении «человека с орденом», забрал Нини и потребовал развода с неверной женой, на этот раз в свою пользу. Снова бедная девочка переходила из рук в руки: то ее поручали крестной матери, госпоже Бакан, то отцу; наконец она была помещена отцом в пансион. Письма Жорж Санд к госпоже Бакан показывают, что в течение месяца она не знала, где ее внучка и что с ней.

Происшествие дало первый результат, совершенно неожиданный. Соланж, сломленная столькими переживаниями, пожелала обратиться к вере. Ее кузен, Гастон де Вильнёв, человек очень набожный, направил ее к отцу Равиньяну. И она нашла себе пристанище в монастыре Сакре-Кёр: «Если я не уверую в бога, это будет не по моей вине. Во всяком случае, я украду у Генриха IV его поговорку и скажу: «Моя дочь стоит обедни». В надежде на поддержку неба Соланж в первый раз в жизни проявила некоторое смирение: «Нужно чудо, чтобы мне вернули мою дочь. Бог делает чудеса. Но заслужила ли я, чтобы он совершил одно для меня? Нет…» Жорж Санд немедленно воспользовалась этими словами: «Если ты действительно настроена так богобоязненно, помирись с Огюстиной, пора вам с ней дружески обняться». И удивительно изменившаяся Соланж согласилась на это примирение.

Желанное чудо произошло 16 декабря 1854 года. Суд, расторгнув брак супругов Клезенже, доверил заботу о ребенке бабушке.

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 17 декабря 1854 года:Какое счастье, дочь моя! Вот чем укрепится твоя вера! Бог нам помог, и, к какой бы религии ни принадлежать, видишь эту помощь, когда ее ищешь и молишь о ней. Возвращайся немедленно, но с Жанной…

Приближался день Нового года. Какой праздник устроил бы Ноан для Нини, если бы она вернулась в этот момент! Увы! Надо ждать утверждения приговора. Клезенже может еще обжаловать решение, а адвокат Бетмон неумолим. 1 января 1855 года Соланж могла только отнести игрушки в пансион Делиньер, на улице Шатобриан. Сама же Соланж, как в детстве, нашла под своей дверью четыре строчки, написанные Жорж в духе народной песенки; это слова растроганной и взволнованной матери:

 
Всю, всю любовь в прекрасный день такой
моей Соланж отдам я дорогой.
Она разумной очень хочет стать,
и ей бы только мужества достать.
 

Временное постановление задерживало ребенка в пансионе. «Отец в январе месяце выводил дочь гулять, – писала Санд, – не обращая внимания на то, что она в летнем платье!» Вечером он привозил ее обратно совершенно больную и отправлялся на охоту далеко от Парижа, а куда – никто не знал. Санд была встревожена. 29 декабря 1854 года: «День gloomy [64]64
  Мрачный (англ.).


[Закрыть]. Все мои мысли о Нини. Пишу письма. Неотвязные мысли». Увы, мрачные предчувствия быстро подтвердились. У Нини обнаружилась скарлатина, и бедная малютка умерла.

Жорж Санд – Шарлю Эдмону,7 февраля 1855 года:Ужас в том, что ее убили, убили мою несчастную девочку… Я должна была за ней поехать; суд доверил ее мне. Из самолюбия отец противился… Он подал в суд апелляцию, и поэтому решение суда нельзя было выполнить сразу… Напрасно я писала этому черствому и холодному адвокату, что за моей крошкой плохо смотрят в том пансионе, куда он ее поместил!.. Пригласили ее мать и позволили ей ухаживать за девочкой уже тогда, когда было ясно, что она погибает. Нини умерла на руках матери, улыбаясь, разговаривая, задыхаясь от опухоли в горле; она говорила: «Нет, мамочка, уходи, я не поеду в Ноан. Ведь я не выйду отсюда…»

Записи Мансо, 14 января 1855 года:К 10 часам нарочный из Шатору принес телеграмму, извещавшую, что страдания бедняжки Нини кончились в ночь со вчера на сегодня. Мадам в глубокой скорби, я мы все вместе с нею…

16 января 1855 года:Прибывают Соланж, Ламбер, Эмиль… и Нини! Ее переносят в церковь. Урсула, Перигуа, Вернь, госпожа Десер и госпожа Перигуа пришли на похороны. В половине второго маленькое тело опущено в землю Бонненом, Жаном, Сильвеном и садовником.

Записная книжка Жорж Санд, 17 января 1855 года:Оплакав таившееся в душе горе, я заснула. Я упорно думала о ней, и мне кажется, что она мне отвечала. Соль подавлена и потому спокойнее. Пишу несколько писем… Соланж поднимается к обеду. Перечитываем «Лауренсию». Соланж старается слушать. Ухожу к себе в час мочи. Сердце обливается кровью.

18 января 1855 года:Сегодня ничего нового. Я не работаю. Бесцельно брожу. Разговариваю весь день, а на душе печально. Земля покрыта снегом. У Соланж насморк. Она совсем больна. Читаем Купера. Вышиваем. Морис и Ламбер рисуют клеевой краской. «Лауренсия» – исправления.

Записи Мансо, 22 января 1855 года:Мадам чувствует себя довольно хорошо. Оттепель… Мадам вместо с госпожой Соланж пишет о бедной Нипи (она собирается писать «После смерти Жанны Клезенже»). Обед. Спор о будущих мирах. Вышивание. Купер. У госпожи Соланж насморк; ее лечат пластырями. Мадам возьмется за свой очерк о Нини сегодня ночью, после нашего ежедневного дневника.

Не нужно строго судить эту непреодолимую потребность, которую испытывала Санд, – написать статью о смерти своей внучки. У писателя самые искренние чувства превращаются в слова и фразы. Часто он чувствует только то, что может написать. Жорж Санд пыталась работать, потом начинала разглядывать куклы Нини, ее книги, ее тачку, ее лейку, ее маленькие работы, сад, который они создавали вместе. «Провидение очень сурово к человеку, особенно к женщине», – говорила она.

Жорж Санд – Огюстине де Бертолъди, 18 января 1855 года:Моя дорогая, благодарю тебя за письмо. Я разбита, сердце обливается кровью. Я не больна, мужества у меня сколько нужно, не беспокойся. Соланж все время возбуждена и поэтому, насколько возможно, сильна; вчера мы похоронили это несчастное дитя подле моей бабушки и моего отца. Мы все в подавленном состоянии. Не знаю еще, как долго моя скорбь будет такой глубокой. Будь уверена, что я сделаю все возможное, чтобы она не убила меня. Я хочу жить для тех, кто у меня остался. Я люблю тебя и целую от всей души, моя дорогая дочь. Соланж растрогана твоей нежностью. Она чувствует ее и понимает…

Бывают такие добрые души, которые никогда не могут насытиться чужим горем. Им всегда хочется, чтобы несчастные пострадали еще немного. Санд осуждали за то, что она, несмотря на траур, ходила смотреть на прыжки саламандр в маленьком пруду; за то, что она спрашивала Мориса, была ли Соланж «хороша и красочна» 23 февраля на обеде у принца Наполеона; за то, что в июле возобновились спектакли в Ноане. Но Жорж Санд, как Гёте, была против того, чтобы культивировать скорбь. «Минуя могилы, вперед!» – под таким девизом она могла бы подписаться.

После смерти Нини «мальчики» Санд – Морис, Окант и Мансо, – чтобы развлечь ее, решили увезти в Италию. Это было прекрасное путешествие, сначала морем от Марселя до Генуи, «где мы завтракали на свежем воздухе под апельсиновыми деревьями, сплошь покрытыми плодами»; потом сушей через римскую равнину, «сидя друг на друге в чем-то вроде дилижанса», во Флоренцию, через Фолиньо, мимо озера «Тразимен, где Аннибал дал взбучку римлянам». Это фраза Мориса Санд, который описал Титин путешествие в фантастическом стиле: «Мы пересекаем владения герцога Моденского, где все из белого мрамора, все, начиная с изгороди крестьянской хижины до герцогской короны. Эти владения имеют 12 лье в окружности; войско состоит из 13 человек, включая музыкантов, и все его подданные торгуют мрамором…»

Из «безграничного юмора» можно понять, что путешествие было веселым, что домашние художники рисовали грубые карикатуры во вкусе Санд, что Мансо подстриг свои усы и целовал ногу святого Петра, что Санд, окрепнув, взбиралась на горы, усталая, веселая, что были обнаружены неизвестные растения и насекомые, что охотились за бабочками на развалинах Тускулума, короче говоря, что весь настрой этого итальянского похода был не такой, какой мы видим в «Письме к Фонтану». Санд была счастлива, но твердо решила находить все плохим и на каждом шагу сожалеть о Франции. Отсюда такие удивительные суждения: «Не верьте ни одному слову, когда будут говорить о величии и особой красоте Рима и его окрестностей. Для того, кто видел другое, все это незначительно; хотя и очаровательно в своей кокетливости… Рим во многих отношениях настоящие качели; нужно быть сторонницей Энгра, чтобы всем восхищаться… Это любопытно, это красиво, это интересно, это удивительно, но это слишком мертво… Город отвратителен в своем уродстве и грязи! Это Ла Шатр, увеличенный во сто раз…» О, беррийка!

А истина была в том, что она воспринимала зрелище Рима с заранее решенной враждебностью. Своему другу Луиджи Каламатта, упрекавшему ее в том, что она говорит только о нищих и мошенниках, а в Риме ведь существует и честный народ и мученики за свободу, она ответила, что императорская цензура не разрешила бы ей говорить об итальянских либералах, о Маццини и о Гарибальди, которых она любит: «Раз нельзя говорить о том, что в Риме сейчас молчит, парализовано, исчезло, то надо ругать в Риме то, что в нем ясно видно, что в нем культивируется: грязь, лень, бесчестность… Все-таки надо было когда-нибудь сказать о том, что получается, когда подпадают под власть сутаны, и я правильно сделала, сказав об этом, чего бы это мне ни стоило…»

Эта вспышка антиклерикализма тем более удивительна, что она проявилась вскоре же после намерения поместить Нини в монастырь, и в тот момент, когда у Санд было так много друзей – священников в окрестностях Ноана. Приписать ее можно, с одной стороны, тому, что в Санд было живо еще вольтерьянство, всегда готовое вторгнуться в ее ум, а с другой – тому, что она затаила в душе злобу против тех, кто подал ей напрасную надежду на чудо – на жизнь внучки, но главным образом тому, что политика Второй империи, не религиозная, а клерикальная, внушала ей отвращение. Она видела, что свобода мысли была под угрозой, что молодых педагогов преследовали; она считала необходимым реагировать на все это. Книга, которую она написала о своем путешествии по Италии, «Даниелла», – скорее памфлет, чем роман, – доставила ей много неприятностей. Газету «Ла Пресс», опубликовавшую ее, как роман с продолжением, хотели закрыть. Жорж Санд обратилась за помощью к императрице, которую тронула своим рассказом о судьбе корректоров и ни в чем не повинных рабочих. Императрица постаралась исполнить ее просьбу, что со стороны набожной испанки было смелостью, но тем не менее благосклонность госпожи Санд ей не удалось завоевать.

Глава третья
Беспощадная коса времени

Во время путешествия по Италии Жорж узнала о смерти бедняги Мальгаша; а она так радовалась, что привезет неизвестные ему растения. В старости ум становится кладбищем. И самые любимые и нелюбимые – все бродят ночью среди могил. Красавец Ажассон де Грансань умер в 1847 году, Ипполит Шатирон – в 1848 году, Шопен и Мари Дорваль – в 1849 году, Бальзак и Карлотта Марлиани – в 1850 году, Латуш и тетя Люси Марешаль – в 1851 году, Плане – в 1853 году, Нини Клезенже и Неро – в 1855 году.

Тем не менее Ноан был переполнен гостями. Мансо никогда не покидал своего поста; другие «мальчики» приезжали в Ноан при первой возможности. Морис беспокоил мать разбросанностью своих интересов. Он делал довольно хорошо множество вещей, но ни одной превосходно. Его карикатуры были забавны, его иллюстрации изобретательны и поэтичны, мелодрамы, которые он сочинял для марионеток, очень смешны; он даже написал роман. Однако он не выходил из безвестного существования. Бремя материнской славы давило его. Санд, любившая сына всем сердцем, помимо своей воли сохраняла покровительственный тон, говоря с ним о его работе: «Покажи твой роман Бюлозу, он возьмет его, чтобы доставить мне удовольствие».

Художника не так ободряют. Морис приближался к сорока годам; в этом возрасте уже трудно быть только сыном своей матери. Она бы очень хотела, чтобы он женился, и в этом отношении он тоже не сделал выбора. Санд все еще сожалела, что Морис не женился на «дорогой Титин», с которой она регулярно переписывалась. Бертольди всегда о чем-нибудь просили. Ни Огюстина, ни ее муж никогда не были довольны своим положением. Если они были в Люневилле – они хотели жить поближе к Парижу. Если Санд устраивала назначение в Сент-Омер – они предпочитали по климатическим условиям Антиб! Огюстине, которая была все еще очень красивой, хотелось, чтобы Жорж Санд представила ее своему могущественному покровителю принцу Наполеону.

Жорж Санд – Огюстиие де Бертольди: Яне хочу показывать тебя принцу. Мне не к лицу представлять ему такую красивую особу, как ты, в качестве просительницы. Откажись от своего упрямства, откажись от мысли, что я могу при этом режиме просить милостей и протекции… Мне, седой женщине, не пристало торчать в приемной у мальчишки, который мог бы быть моим сыном. Даже если бы речь шла о моей жизни и смерти, я не стала бы унижаться… И не рассчитывай, что я тебе дам рекомендательное письмо. Мне не подходит роль сводницы, посылающей красивую молодую женщину к молодому человеку, любящему женщин… Морис еще с нами, но ненадолго. Он целует тебя, Мансо тоже, хотя у него еще нет седых волос. Боюсь, что у него их никогда не будет. Бедный, бедный мальчик..

Действительно, Мансо кашлял и сплевывал весьма подозрительно, а Санд в этом разбиралась слишком хорошо. Что касается Соланж, то она носилась по всему свету, как это делают свободные женщины «большой красоты и маленькой добродетели», гоняющиеся за мужчинами. Она уезжала то в Бельгию, то в Лондон, то в Турин.

Жорж Санд – Соланж Клезенже, 25 июля 1855 года: Ябы посмеялась над твоим пристрастием к путешествиям – ты рассказываешь обо всем этом очень забавно, – если бы не опасалась, что под этим весельем скрывается горе или безумство. Сейчас ты опять задумываешься, опять не знаешь, куда направить свои стопы, как будто Ноан не был бы тебе полезнее и душевно и физически… Но черт тебя толкает неизвестно куда. Говори мне по крайней мере всегда, что ты делаешь. И когда ты устанешь развлекаться, приезжай сюда хотя бы поскучать, но зато с некоторой возможностью отдохнуть…

На что Соланж ответила, что Ноан без ее собак и лошадей будет для нее невыносим:

Откровенно признаюсь тебе, что Берри теряет много очарования в моих глазах, когда я на него смотрю не из экипажа… К несчастью, мне только двадцать семь лет, и, хотя я часто болею, во мне осталось слишком много жизни и энергии, чтобы я могла провести целую зиму за вышиванием, игрой на рояле или переписываясь с моими многочисленными друзьями. Мне нужно что-то делать – бывать в театрах, в салонах, на скачках и т. д., наконец ездить верхом – последнее успокаивает меня больше всего…

Но Жорж не хотела тратить деньги на корм для лошадей Соланж; к тому же в первый раз в жизни она сама захотела быть подальше от Ноана. Содержание дома, семьи, помощь изгнанникам, помощь внукам Мари Дорваль и многим другим, жившим на ее деньги, за счет ее пера, – все это заставляло ее работать больше, чем когда бы то ни было. Измученная ежедневной вереницей посетителей Ноана, из которых многие просили ее влиятельного ходатайства перед принцем Наполеоном, она стала мечтать о каком-нибудь более уединенном месте для своей работы. И вот в одну из своих поездок вместе с Мансо в гористую долину Креза, или, как она ее назвала, в маленькую беррийскую Швейцарию, она открыла деревню Гаржилес, на берегу реки того же названия, и сразу была ею очарована. Нужно признать, что это было действительно очень красивое место. Крутые берега, сплошь покрытые вереском, обрамляют черные скалы, между которыми течет Крез с его голубой водой, с рядами белых утесов и с пенистым водоворотом. Приветливая атмосфера, гостеприимная предупредительность жителей ей понравились. Ловец форели, Моро, повел их из Пена в Гаржилес, деревню, расположенную в глубине воронкообразной ямы, где благодаря двадцати родникам сохраняется прекрасная, почти африканская, растительность, настолько жаркий климат благоприятствует этому. В этой деревне 700 жителей, римско-византийская церковь, романтический замок, алжирские бабочки. «Мы мечтали, – сказала Санд, – мы, которых ничто не вынуждает жить в Париже, мы мечтали устроить себе в деревне уютный уголок… В каждом любящем деревню художнике живет мечта – окончить свои дни в простых условиях, сделать свою жизнь похожей на пастушескую…»

Она захотела немедленно купить домик в Гаржилесе. Это стоило примерно от 500 до 1000 франков. «Верный возлюбленный» попросил у нее позволения сделать ей подарок; он нашел на берегу реки подходящий домик, купил его и вскоре говорил только о своем крыльце, о своих лугах и о своей кухне.

Мансо сговорился, что за 300 франков будет перекрашен и обставлен этот домик; он его оборудовал, как речное судно с очень маленькими, но комфортабельными каютами. Госпожа Санд пристрастилась к этому домику. Как только у нее возникало желание работать в тишине, она оставляла Ноан и вдвоем с Мансо укрывалась в Гаржилесе; там они оба находили идиллическое счастье. Морис приезжал туда, и актриса Беранжер тоже, но Гаржилес был в отношении Ноана тем, чем был Марли для Версаля: местопребыванием только для некоторых избранных. Санд редко давала кому-нибудь этот адрес. Позднее Виктор Гюго обессмертил маленькую речку:

 
Жорж Санд владеет Гаржилесом,
Как Гораций – Анио…
 

В 1857 году умерли Альфред де Мюссе и Гюстав Планш; у последнего была ужасная агония, во время которой около него преданно дежурил Бюлоз. Планш в своих статьях до конца поддерживал Жорж Санд, которая его считала «единственным серьезным критиком нашего времени». Она хотела сказать: единственным, который писал о ней. Сандо его оплакивал: «Бедный Планш, бедный Тренмор, как мы его называли… никто не знает, как я его любил…» Знал ли он сам об этом, когда Планш был жив? Что касается Мюссе, то его сердце, «его несчастное сердце» было преждевременно истощено безумной, распущенной жизнью. Он пытался заменить кем-нибудь Жорж и никогда не мог ее забыть. В 1851 году он совершил путешествие в Италию, и там его охватили воспоминания:

 
О превратность судьбы непокорной, слепой!
О сладчайшая мука любить!
Неотвязная память, верни мне покой,
дай мне эти глаза позабыть!
 

Он повторял эти стихи каждый раз, когда помимо его воли в мечтах «проплывали мимо него темные и глубокие» бархатные глаза неверной, но незабываемой венецианской любовницы.

В 1834 году во времена, когда он подготовлял «Исповедь сына века», Жорж ему написала: «Я не могу рассказывать в каком-нибудь произведении о тебе в том душевном состоянии, в каком я нахожусь; а ты делай, что захочешь: пиши романы, сонеты, поэмы; говори обо мне, как найдешь нужным, я вверяюсь тебе, закрыв глаза…» В 1858 году после смерти Мюссе, помирившись с «Ревю де Дё Монд» (после семнадцатилетнего разрыва), она предложила Бюлозу дать ему автобиографический роман о трагедии, происшедшей в Венеции: «Она и Он». Убежденная в своем беспристрастии, Санд приписала себе возвышенную роль в этом романе. Ее героиня Тереза Жак отдавалась своему любовнику только из чувства христианского милосердия. Прочитав рукопись, Бюлоз посоветовал представить Терезу не таким совершенством и вкладывать в ее уста меньше святых выражений. Изменив с возрастом свою любовную философию, Жорж еще раз вернулась к прошлому, чтобы придать единство своей жизни. Это человечно и, быть может, мудро. Но этот роман вызвал гнев Поля де Мюссе, и он ответил жестокой и несправедливой книгой «Он и Она». И наконец, последовала низкая, трусливая месть: Луиза Коле, писательница, столь же лишенная таланта, сколь богатая темпераментом, написала «Он» – памфлет, в котором ненависть переливалась через край.

У Жорж Санд были любовные письма Мюссе, так же как и ее собственные. К 1860 году она захотела их опубликовать, чтобы неопровержимыми документами восстановить истину. Конечно, эта переписка была доказательством взаимной страсти. Но была ли такая публикация своевременной? Санд решила посоветоваться об этом с Сент-Бёвом, некогда свидетелем их раздоров с Мюссе. Она потеряла его из вида, но между ними никогда не было ссоры. В тайниках своих шкафов, полных яда, он не был нежен к ней: «Кристина Шведская в кабачке», – писал он в своих секретных записных книжках. Но в 1859 году Соланж встретила его в академии в день принятия в академики Жюля Сандо. Сент-Бёв милостиво говорил с молодой женщиной о Жорж и пригласил Соланж к себе в гости. Соланж намеревалась тогда писать о жизни маршала Саксонского, своего прапрадеда. Сент-Бёв отечески дал ей советы. «Он играет в папашу со мной, это очень трогательно».

Сент-Бёв – Соланж: «Вот и наступила хорошая погода. Вы, возможно, уже уехали в Версаль. Во всяком случае, господин Судье (хранитель музея; он живет в замке) предупрежден о приятном знакомстве, которое может выпасть на его долю. Вы хорошо сделаете, если поговорите с ним о вашем деле по поводу маршала Саксонского. Он, несомненно, кое-что знает. Тысяча уверений в моей почтительности и нежности». Сент-Бёв принимал Соланж на улице Монпарнас, в комнате с белыми и золотыми панелями в стиле Людовика XV, перед двумя окнами которой виднелись сливовое дерево и вьющийся ломонос. Горничная, пожалуй слишком красивая, была похожа на госпожу де Помпадур. За дверью кошка кормила котят. Сент-Бёв расточал перед прекрасной гостьей бесконечные сокровища своего ума и эрудиции. Из этих разговоров, правда, не родилась жизнь маршала Саксонского (Соланж так же быстро надоедала работа, как и любовники), но зато возникла дружба.

Сент-Бёв писал Жанне де Турбэй, Даме с фиалками, любовнице Эрнеста Бароша, сына всемогущего министра юстиции: «Итак, вот дело, которым я бесконечно интересуюсь. Вопрос в том, чтобы расположить нашего друга господина Бароша в пользу очаровательной дочери госпожи Санд, Соланж, процесс которой слушается во вторник; этот процесс в настоящее время в связи с возрастом господ советников кажется довольно скомпрометированным. Но сын хранителя печати может многое, чтобы привлечь внимание тех, которые разговаривают, вынося приговор. И к тому же товарищ прокурора! Значит, теперь вы знаете все, и я считаю, что господин Барош в курсе дела…»

Письма Соланж напомнили Санд то время, когда Сент-Бёв ее успокаивал и ободрял. «Никто лучше его не умеет говорить милые вещи; он им придает приятную и в то же время серьезную форму». Она послала на улицу Монпарнас Эмиля Оканта и копию своей переписки с Мюссе: «Итак, дорогой друг, я прошу у вас два часа вашего драгоценного времени на чтение всех писем, а затем один час на разговор с подателем письма, чтобы он дополнил все то, чего не хватает в этом письме, – все «если» и «но». А потом, когда вы сможете, – один час размышлений и окончательное решение, которому я последую…» Мнение советчика было непреклонно. Публиковать не следует.

Жорж Санд – Сент-Бёву, 6 февраля 1861 года:Мой друг Эмиль познакомил меня с содержанием вашей последней беседы и с вашим окончательным мнением. Оно правильно, и я ему последую. Письма появятся только после меня. Думаю, они докажут, что три ужасные вещи не лежат на совести вашей подруги: зрелище новой любви на глазах умирающего; угроза, мысль запереть его в сумасшедший дом; а после его душевного выздоровления – желание снова сблизиться с ним, увлечь его, хочет он того или нет… Таковы грязные обвинения; а письма доказывают только одно: в основе двух романов, «Исповедь сына века» и «Она и Он», лежит правдивая история, которая свидетельствует, может быть, о безумии одного и о любви другой, даже о безумии обоих, если хотите, но ни о какой гнусности, ни о какой подлости в их сердцах, ни о чем, что могло бы запятнать искренние души…

Растроганный доверием Санд и узнав от Соланж, что ноанская община в материальном отношении не процветает (Жорж, по ее словам, не имела возможности прошедшей зимой купить себе ни манто, ни платья, что немного странно звучит), Сент-Бёв возымел идею заставить Французскую академию присудить великой романистке премию Гобера в 20 тысяч франков. Виньи поддержал это предложение: в нем было довольно величия души, чтобы литературные заслуги поставить выше личной неприязни. Гизо с множеством похвал и сожалений выступил против автора «Она и Он», цитируя «скандальные» фразы о браке и о собственности. Мериме и Сент-Бёв протестовали. Проголосовали: подали 18 голосов против Санд, и было только шесть рыцарей – Сент-Бёв, Понсар, Виньи, Меримо, Низар и Сильвестр де Саси. Жюль Сандо не пришел! Когда нужно было голосовать во второй раз, при полном составе института, Мериме, защищавший интересы Жорж, несмотря на смешные воспоминания, выбранил в письме «маленького Жюля». Но Сандо не прощал той, из-за которой он в юности потерпел крушение. Премию получил Тьер.

Двор, где продолжали покровительствовать госпоже Санд, вопреки ее воле, был рассержен этим провалом. Императрица подсказала, что, может быть, академия вместо премии предоставит Санд кресло академика. Позднее появилась брошюра: «Женщина в академии»; ее анонимный автор описывал прием в академию одной женщины, которой могла быть только Жорж Санд. Она ответила брошюрой: «Почему «Женщины в академии?» В ней она изложила, что, несмотря на свое уважение к обществу и полное признание талантов членов академии, она не имеет никакого желания быть причисленной к организации, которую считает устаревшей, неактуальной. Люди станут говорить: «Зелен виноград…» – «Вовсе нет, – отвечает Санд, – этот виноград уже переспел».