Текст книги "Меип, или Освобождение"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Когда я пришел в ресторан, Лекадьё был уже там и вел с хозяйкой, маленькой толстой женщиной с черными прядями волос, приклеенными у висков, беседу ученую и легкомысленную, последние фразы которой показались мне тошнотворными. Я поспешил усадить его за стол.

Вам знакома тревожная болтливость тех, кто старается избежать неприятных разговоров? Как только беседа начинает приближаться к темам, на которых лежит табу, наигранное оживление выдает их тревогу. Их фразы напоминают мне тогда пустые поезда, которые пускают по угрожаемым секторам, для того чтобы сбить с толку ожидаемое наступление. В течение обеда Лекадьё не переставал говорить с легким, обильным красноречием, банальным до глупости, о городе Б., о своем лицее, о климате, о муниципальных выборах, об интригах женщин-преподавательниц.

– Здесь есть, старина, в десятом приготовительном одна учительница…

Для меня единственной интересующей вещью было узнать, как этот великий честолюбец отказался от своих замыслов, что сломило эту непреклонную волю, наконец, чем была его внутренняя жизнь с тех пор, как он оставил Нормальную школу. Но каждый раз, как я подходил к этим темам, он затемнял вокруг нас атмосферу фонтаном пустых и путаных слов. Я узнавал те «потухшие» глаза, которые меня так поразили в тот вечер, когда Треливан раскрыл его интригу.

Когда подали сыр, я разозлился и, потеряв терпение, грубо сказал ему, пристально глядя на него:

– Что это за игра Лекадьё?.. А ведь ты был умен… Для чего ты говоришь как сборник избранных мест?.. Почему ты боишься меня… и себя?

Он сильно покраснел. Проблеск воли, может быть гнева, мелькнул в его глазах, и на несколько секунд я вновь увидел моего Лекадьё, моего Жюльена Сореля, моего школьного Растиньяка [34]34
  Растиньяк– один из героев романа «Отец Горио» (1834), а также нескольких других романов эпопеи «Человеческая комедия» Оноре де Бальзака (1799–1850).


[Закрыть]. Но официальная маска тотчас же появилась на его большом бородатом лице, и с улыбкой он переспросил меня:

– «Умен»?.. Что ты хочешь этим сказать? У тебя всегда были странности.

Затем он начал мне рассказывать о своем директоре: Бальзак доконал своего последователя…

Третий круг Меипа, или Интерпретация
ПОРТРЕТ ОДНОЙ АКТРИСЫ

…Но я разрушу мир своею смертью, ибо любовь также умирает.

Донн

I

К середине XVIII столетия труппы бродячих комедиантов странствовали по английским деревням, играя Шекспира во дворах харчевен или на утоптанном полу сараев. Почти все они вели жалкое и унизительное существование. Сравнительно еще многочисленные пуритане вывешивали объявления у входа в свои деревни: «Сюда не допускаются обезьяны, марионетки и комедианты». Вероятно, подобно папистским епископам, они обвиняли театр в изображении пагубных страстей под слишком приятной личиной.

Но всякая профессия лишь дело случая, и истинное достоинство не может быть принижено внешними обстоятельствами. И хотя Роже Кембл был лишь скромным директором одной из этих бродячих трупп, он обладал простыми и величественными манерами и суровой непринужденностью лорда-канцлера. Нельзя было представить себе лицо более благородное. Очень живые глаза под идеально выгнутыми бровями, маленький хорошо очерченный рот, особенно же великолепен был нос. Линия его, прямая и чистая, не нарушала величественной гармонии черт лица, а кончик, немного длинный и мясистый, придавал физиономии что-то сильное, – сочетание довольно редкое и скомбинированное с бесконечным искусством. Этот нос был фамильным носом, и друзья Кембла смутно видели в нем утешавший их символ.

Миссис Кембл была, как и ее муж, очень величественна и прекрасна. Ее голос, энергичный и мягкий, казалось, был предназначен для трагедии; она сама была как будто создана предусмотрительным Демиургом [35]35
  Демиург(греч. demiurgos – мастер, творец) – созидающее начало (в философии); в теологии – бог, творец мира.


[Закрыть]для того, чтобы играть роли римских матрон и королев Шекспира. Когда однажды вечером она произвела на свет дочь после представления «Генриха VIII», драмы, как известно, кончающейся рождением Елизаветы, то вся труппа почувствовала, что родилась принцесса. В жизни, как и на сцене, чета Кембл сохраняла нечто царственное.

Их дочь Сарра унаследовала красоту своих родителей и была воспитана ими с мудрой суровостью. Мать научила ее читать вслух, хорошо отчеканивая каждый слог, и заставляла ее зубрить Библию. Вечером ей доверяли маленькие роли, вроде Ариеля в «Буре», и поручали ей ударять по подсвечнику щипцами, для того чтобы изображать, смотря по ходу спектакля, шум мельницы или завывание ветра. Утром прохожие замечали у окон харчевни прекрасное детское личико, склоненное над большой книгой – ни более ни менее как над «Потерянным раем» [36]36
  «Потерянный рай»– поэма Джона Мильтона (1608–1674), в которой использован библейский сюжет о грехопадении Адама и Евы, о восстании Сатаны против Бога (1663).


[Закрыть]. Мрачные картины, изображенные великим пуританином, его необъятные лирические описания природы, приводили в восхищение эту религиозно настроенную душу, стремившуюся, конечно, ко всему высокому. Читая и перечитывая отрывок, где Сатана на берегу огненного океана призывает к себе свои адские легионы, она испытывала к прекрасному и проклятому ангелу чувство нежного сострадания.

Супруги Кембл решили, что их дети не должны быть комедиантами. У них было почти мучительное влечение к общему уважению, и они страдали от того несправедливого презрения, с которым многие люди относились к их ремеслу. Поэтому Кембл, бывший католиком, отправил своего сына Джона во Францию, в семинарию в Дуэ, для того чтобы сделать из него священника; а что касается Сарры, то он надеялся, что ее красота поможет ей удачно выйти замуж и избегнуть, таким образом, театральной карьеры.

Действительно, ей едва минуло шестнадцать лет и ее плечи еще сохраняли свою угловатость, когда сын богатого помещика, услышав ее пение, влюбился в нее и попросил руки. Кембл благосклонно встретил это предложение, столь соответствующее его желаниям, и ухаживание поклонника, поощряемое отцом, было принято и дочерью. Сиддонс, первый любовник труппы, казалось, был этим огорчен.

Это был бездарный актер, но как все актеры, да и как почти все люди, он считал себя неотразимым. В нем было фатовство, необходимое и естественное для его амплуа. Он глядел с возрастающим восхищением, как развивалось подле него это великолепное и скромное существо, и почтительно ухаживал за Саррой Кембл.

Почуяв опасность потерять ее, он набрался храбрости, попросил аудиенции у своего директора и признался в своих чувствах. Кембл ответил с величием, поистине царским, что его дочь никогда не выйдет замуж за актера, и для большей безопасности уволил смельчака.

Впрочем, будучи честным человеком и ставя, как и полагается, профессиональные обычаи выше своих личных интересов, он предложил отвергнутому поклоннику дать прощальный бенефис.

На этом спектакле произошел неприятный инцидент. Сиддонс после конца представления попросил разрешения вернуться на сцену, чтобы попрощаться с публикой. Он вынул из своего кармана рукопись и начал читать сочиненные им для данного случая стихи, в которых жаловался зрителям на несправедливость, разбившую его любовь. Чувствительные люди маленьких городов жаждут впечатлений, и аплодисменты были горячи. Когда актер вернулся за кулисы, госпожа Кембл дала ему своей прекрасной и сильной рукой две основательные пощечины: она глубоко презирала молодого человека с двуличными поступками и плохой дикцией.

Сарра Кембл до сих пор оставалась внешне беспристрастной зрительницей вызванного ею конфликта. Она была слишком молода, чтобы сильно жалеть. Но театральная традиция склоняла ее в пользу несчастного любовника. Тронутая таким суровым обращением и, может быть, немного стыдясь поведения своих родителей, она поклялась, что выйдет замуж только за Сиддонса. Ее отец удалил ее на некоторое время со сцены и поместил ее в качестве лектриссы в одну семью по соседству. Затем он подумал, что она была Кембл: при своей поразительной красоте, она обладала фамильным носом – своевольным и мужественным. Отец опасался тайного брака.

– Я запретил тебе, – сказал он, – вступать в брак с актером. Ты не ослушалась меня, так как выходишь замуж за человека, из которого сам черт не сделал бы актера.

II

Спустя год имя миссис Сиддонс было уже небезызвестным в графствах южной Англии. Не так часто можно было встретить в среде бродячих комедиантов такую изумительную красавицу! Суровость ее манер, непоколебимость ее добродетели примешивали уважение к восхищению. Те, которым приходилось с ней встречаться, рассказывали о ее трудолюбивой жизни. По утрам она стирала или гладила белье, готовила обед мужу, ухаживала за своим новорожденным ребенком. После обеда она учила новые роли; вечером играла и часто, возвращаясь из театра, доканчивала стирку.

Эта помесь буржуазной добродетели и поэтических талантов бесконечно нравилась английской публике. В то время было принято в маленьких городах, что актеры ходили из дома в дом, смиренно приглашая жителей на свой бенефис. Миссис Сиддонс встречала всегда восторженный прием.

– Ах, – говорили ей старые любители, – актриса с вашим талантом не должна была бы странствовать по провинции.

Такого же мнения была и очаровательная Сарра Сиддонс, чувствовавшая себя, несмотря на свою молодость, великой артисткой. «Все роли легки, – говорила она, – все дело только в памяти». Несмотря на это, разучивая раз роль леди Макбет, она поднялась в свою комнату задумчивая и объятая ужасом. Этот характер казался ей непостижимым по своей жестокости. Она же чувствовала себя так мало способной причинять зло. Она любила своего мужа, ставя себя при этом немного выше его, так как была дочь директора и больше его одарена. Она обожала своего ребенка. Она любила Бога, родителей, товарищей, прекрасные деревни Англии, крытые тщательно подрезанной соломой. Она любила свою работу, свою профессию и подмостки. Ее леди Макбет была идиллична.

Как-то раз вечером в одном маленьком театрике, где-то на водах, достопочтенная мисс Бойл, женщина, бывшая тогда в большой моде, открыла труппу Сиддонс и была очарована молодой дебютанткой. Она пришла к ней с визитом, надавала ей советов, надарила ей платьев.

Уходя, она сказала Сидцонсу, что его жене следовало бы играть в Лондоне, и обещала поговорить с самим Гарриком [37]37
  ГаррикДейвид (1717—17/9) – английский актер, один из реформаторов сцены и основоположник просветительного реализма в европейском театре.


[Закрыть], который, будучи актером и директором, пользовался тогда в театральном мире властью неоспариваемой и самодержавной. Сиддонс был очень счастлив, услыхав столь лестную похвалу своей жене от знатной особы, чье положение в обществе являлось гарантией хорошего вкуса. Он повторил этот отзыв молодой актрисе, которая довольно меланхолично принялась за свое шитье.

– Вы видите, – прошептала она, – все говорят, что я должна быть в Лондоне.

– Да, – ответил Сиддонс задумчиво, – мы должны быть в Лондоне.

В течение нескольких недель она надеялась, что за ней приедет сам великий Гаррик, возьмет ее за руку и увезет в своей карете, предложив ей самые лучшие роли. Никто не приехал.

Вероятно, обещания мисс Бойл были, как это часто бывает с обещаниями знатных особ, лишь любезностями, сказанными мимоходом.

«Тем более, – думала Сиддонс, впадая в уныние, – что если даже мисс Бойл и говорила с Гарриком обо мне, то разве ему, всемогущему, не все равно, будет ли еще одной актрисой больше или меньше».

Так молодость, переходя всегда от избытка доверия к полному скептицизму, порой думает, что пружины мира движутся так же быстро, как и их желания, а порой совсем останавливаются. На самом же деле они действуют с медленной и таинственной верностью, и последствия их движения сказываются тогда, когда мы уж забыли о том, что они были пущены в ход. Мисс Бойл говорила с Гарриком, и Гаррик слушал ее с большим интересом. У него были отличные актрисы, но их требования были пропорциональны их таланту, и так как ему стало очень трудно управлять ими, то он мечтал образовать резерв молодых женщин, готовых заместить старую гвардию в том случае, если бы она взбунтовалась.

Несколько месяцев спустя специальный посланец прибыл в Ливерпуль и пригласил Сарру на один сезон. Чтобы уехать, она должна была дождаться рождения дочери, и, как только она оправилась, вся семья поехала в Лондон. Убаюкиваемая покачиванием экипажа, прекрасная молодая женщина предалась приятным мечтам. Ей было двадцать лет, она должна была дебютировать на величайшей сцене Англии и с величайшим актером всех времен. Ее счастье было полным.

* * *

Театр Друри-Лейн, в котором царил знаменитый Гаррик, далеко не походил на все те, которые знала до сих пор миссис Сиддонс. В тоне, царившем там, было нечто религиозное: Гаррик держался в стороне от своей труппы, с которой он обращался с исключительной вежливостью и высокомерием. В коридорах, где говорили только шепотом, проходил доктор Джонсон [38]38
  ДжонсонСэмюэл (1709–1784) – английский писатель, критик и историк литературы.


[Закрыть], перед которым актрисы склонялись в реверансе. Миссис Сиддонс имела все основания остаться довольной приемом метра. Он нашел ее очаровательной и сказал ей это, осведомился о ее любимых ролях и попросил ее прочесть какую-нибудь сцену. Она выбрала Розалинду. Ее муж подавал ей реплики.

«Любовь лишь безумие и, подобно безумцам, заслуживает темницы и кнута, но ее оставляют на свободе, ибо это безумие столь всем присуще, что сами тюремщики заражены им. Тем не менее, я занимаюсь…»

Так рассуждала прекрасная Сиддонс. «Черт возьми! – думал Гаррик. – Эти дураки подстрелили неважную дичь. Последняя из моих «дублерш», двадцатью годами старше и менее красивая, может… Розалинда! Тут нужен по крайней мере любовник! Ах, как это досадно!»

Он благосклонно поблагодарил ее и посоветовал выбрать для своего дебюта роль Порции из «Венецианского купца» – холодную роль, которая своим рассудочным красноречием могла оказаться по средствам этой юной и неопытной дебютантке.

На следующий день, играя короля Лира, он предложил Сиддонсам свою собственную ложу и после спектакля позвал их, чтобы насладиться произведенным на них впечатлением. Несмотря на тридцать лет славы и лести, удивление и восторг тех, кто видел его в первый раз, были для него тем зрелищем, которое никогда его не пресыщало.

Миссис Сиддонс была буквально ошеломлена. В тот момент, когда старик, растерзанный, страшный, произносил проклятие, она увидела, как вся публика одним движением откинулась назад, как нива, колеблемая ветром.

За кулисами ее встретил, к ее великому удивлению, тот же человечек, элегантный и гибкий, который являлся перед тем олицетворением страдания. Польщенный этим немым изумлением, он снисходительно продемонстрировал свои приемы: подвижность его черт была невероятна. Он лепил свое лицо буквально как из глины. Рассказывают, что так как Хогарт [39]39
  ХогартУильям (1697–1764) – английский живописец, график, теоретик искусства.


[Закрыть]не успел окончить портрет Филдинга [40]40
  ФилдингГенри (1707–1754) – английский писатель, классик литературы Просвещения. Самое известное сочинение – «История Тома Джонса, найденыша» (1749).


[Закрыть]до его смерти, то Гаррик, после некоторого упражнения, отправился позировать вместо умершего, к полному удовлетворению художника. Перед собравшимся вокруг него кружком, центром которого была миссис Сиддонс, он превратился вдруг в Макбета, возвращающегося после убийства в комнату Дункана; затем, без всякого перехода, – в маленького пирожника, гуляющего, насвистывая, с корзиной на голове; затем попятился таким манером, что всем присутствующим тотчас же почудился призрак старого короля, появившегося в туманах Эльсинора.

– Как? – сказал Сиддонс, уничтоженный. – Без декораций? Без партнеров?..

– Мой друг, – сказал великий маленький человек, – если вы не сумеете ухаживать на обеде за случайной соседкой так, как если бы это была самая красивая женщина в мире, то вы никогда не будете актером.

В этот вечер миссис Сиддонс поняла в первый раз, что, может быть, и она сама не была еще актрисой. Репетиции окончательно привели ее в беспокойство: Гаррик требовал, чтобы обдумывались малейшие жесты и самые незначительные ударения. Многие актеры составляли заметки о характере изображаемых ими персонажей. Метр подправлял свои роли на каждом представлении, подобно великому художнику, который не может видеть своих полотен, не пройдясь по ним кистью. Его Макбет, в одно и то же время храбрый и угнетенный, был шедевром. Миссис Сиддонс не была создана для такой работы и не была способна ее выполнять. Однако, вспоминая об успехах во время своих турне, осыпаемая со всех сторон комплиментами своей красоте, она храбро сохраняла самонадеянность.

Наконец объявили на афишах о дебюте неизвестной актрисы в «Венецианском купце». Публика увидела Порцию очень бледную, одетую в вышедшее из моды платье цвета семги, дрожащую, с трудом двигающуюся на сцене. В начале реплик ее голос, от природы очень высокий, детонировал. Конец каждой фразы спускался до шепота.

На следующий день приговор газет был суров. Сиддонс безжалостно дал их прочесть жене. Неудачный актер отмечал промахи своей соперницы. Между тем миссис Сиддонс отказывалась признаться в своей неудаче. Ее энтузиазм и ее вера были так высоки, что она не хотела от них отречься. Она старалась уловить во взглядах похвалу, хотя бы самую умеренную, и у многих явилось бы искушение доставить удовольствие столь прекрасной особе. Но она была уж слишком плоха и все взоры отворачивались.

После конца сезона ее ангажемент не возобновили. Гаррик, прощаясь с нею, советовал ей не терять мужества. «Обратите внимание на ваши руки! – прибавил он. – В трагедии всякое движение должно начинаться только от локтя».

III

«Успех усыпляет – неудача возбуждает». Миссис Сиддонс провела в Лондоне только шесть недель, но в ней произошла большая перемена. Она приехала уверенной и торжествующей, – она уезжала сконфуженной и униженной. Она не могла не питать злобы к своим прекрасным и ревнивым соперницам. Когда она находилась в кругу преданных друзей, она рассказывала иногда, как три королевы Друри-Лейн, при бессознательном соучастии Гаррика, пытались заглушить ее талант. Ее самолюбие находило утешение в том, что оно давало дружески расположенным людям те объяснения, которые ею же самой отвергались: в глубине души она сознавала, что ее поражение было заслуженным. Честная натура не может не признать чьего-нибудь превосходства. В этих женщинах, которых она ненавидела, миссис Сиддонс восхищалась знанием сцены, грацией манер, искусством одеваться. Она понимала, что ей нужно было строить все с начала. И она решила: «Я буду строить».

Как ни была велика ее неудача, она все-таки не обрекала ее на возвращение к утоптанной земле деревенских сараев. Поражение в Друри-Лейн могло служить еще патентом славы в Манчестере. Большие провинциальные театры были счастливы принять у себя миссис Сиддонс. Даже ее муж мог получить там роли, соответствовавшие его талантам, столь скупо отмеренным ему небесами.

Скоро брат миссис Сиддонс, Джон Кембл, присоединился к ним. Он убежал из семинарии в Дуэ, чувствуя в себе не священника, а актера. Его учителя помогли ему вернуться к наследственной склонности, заставляя его во время обеда читать прекрасным голосом, свойственным всем Кемблам, жития святых. Заметив, что он не мог слышать в церкви проповедника, не прошептав помимо своей воли: «Какая роль!» – он решил, не без основания, что своего призвания ему здесь нечего искать. От своего пребывания в семинарии он сохранил знание латыни, древней и священной истории и манеры светского человека.

Миссис Сиддонс разрабатывала вместе с ним роли, находя в этом удовольствие и пользу. Попутно он учил ее истории. Давно знакомые тексты вдруг ожили. Она удивлялась, находя в своих чувствах, в своих воспоминаниях материалы новые и ценные. Как легко было создавать леди Макбет при помощи уязвленного честолюбия, презрения к слабой Сиддонс, материнской любви, требовательной и властной. Казалось, что великие трагические тени, подобно теням киммерийской страны, черпали свою силу в темной крови жертвоприношений.

Успех – верный товарищ – честно сопутствовал прогрессу актрисы. В городах, посещенных ею во время турне, о ней передавали легенды. Рассказывали, что она повсюду возила с собой своих очаровательных детей. Из благопристойности, несмотря на то, что форма ее ног была совершенна, она выходила, закутанная в длинный плащ, когда ей приходилось играть мужские роли. Всем нравилось, что эта ангельская красота сочеталась с таким целомудрием. Удовольствие, получаемое в театре, как бы освящалось добродетелью частной жизни комедиантки, и церковные интонации, сохранившиеся в голосе Джона, дополняли это успокоительное и приятное сходство. Тысяча забавных приключений оживляли эту жизнь, трудолюбивую и простую. Во многих городах друзья ожидали их приезда с нетерпением. В Дивайзе содержатель живописной харчевни «Черный Медведь» Лоуренс встречал гостей с Шекспиром под мышкой и, прежде чем показать им комнаты, предлагал прочитать им стихи или заставлял своего десятилетнего сына Томаса зарисовывать их черты. Миссис Сиддонс любила этого прелестного ребенка, который сделал с нее несколько прекрасных зарисовок, и маленький Лоуренс спрашивал часто у своего отца, скоро ли приедет «самая прекрасная из всех леди».

* * *

Скоро успех миссис Сиддонс настолько возрос, что она была приглашена играть в Бат. В то время этот очаровательный город, славящийся своими водами, был центром всего, что было в Англии самого блестящего. Под коринфскими колоннадами его красивых площадей создавалась слава местных знаменитостей, превращавшихся скоро благодаря составу публики в знаменитостей национальных. В течение первых дней миссис Сиддонс опасалась возобновления лондонской истории. Лучшие роли комедии были захвачены артистками, уже пустившими корни в театре; ей предоставили трагедию, которая давалась по четвергам перед пустой залой, так как в этот день, по обычаю, все отправлялись на бал с котильоном.

Но спустя несколько недель произошло событие, которое в мирной истории Бата равнялось перемене правительства в Лондоне: переменилась мода. Стало признаком хорошего тона идти смотреть по четвергам миссис Сиддонс в Шекспире. Одновременно с этим стало считаться шиком заказывать портреты молодому художнику Томасу Лоуренсу, приехавшему в Бат в поисках богатства и славы.

Его красота и талант еще возросли. В двенадцать лет он обладал всей прелестью и всеми недостатками своего слишком раннего развития. Его умение рисовальщика и легкость колориста граничили с чудом.

Этот юноша, которым восхищался весь балующий его город, восхищался в свою очередь миссис Сиддонс. Чувство смутное и нежное влекло его днем в дом актрисы, вечером – в ее уборную. Из всех женских лиц, зарисованных легкими и точными штрихами его карандаша, оно одно действительно ему нравилось. Он любовался бархатистостью кожи, блеском глаз, чистотой линий, которые он находил у нее, только у нее одной. Миссис Сиддонс была красивее чем когда-либо: здоровая полнота округлила мягкими линиями некогда хрупкое тело артистки. Лоуренсу никогда не надоедало глядеть на нее. Он любил слоняться по театральной уборной среди ее платьев, дышать воздухом, пропитанным ее духами, и миссис Сиддонс, никогда не кокетничавшая, разрешала себе материнское и покровительственное кокетство, позволяя этому гениальному ребенку жить в ореоле ее красоты.

Она провела здесь очаровательные годы. Она приобрела преданных ей влиятельных друзей, следивших с участием за ее успехами. Ее дочери росли и обещали стать такими же красивыми, как и их мать. Что касается Сиддонса, то он больше не играл и сделался администратором своей жены, игру которой в кругу своих друзей, после обильных возлияний, он критиковал порой со странной смесью восхищения и глубокой горечи.

Но слава обязывает – Лондон ее вновь позвал. Заботы о будущем семьи не позволили ей отказаться от таких блестящих предложений; прощание с публикой было трогательно. Она вышла на сцену в сопровождении своих детей; это было необычное и немного торжественное зрелище, соответствовавшее характеру самой героини. Юный Лоуренс, как и прочие, смотрел с грустью на ее отъезд и решил отправиться в Лондон как можно скорее.