Текст книги "Хозяин черных садов"

Автор книги: Андре-Марсель Адамек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Придя к провалу, я нашел кол, воткнутый в камень, и веревку, которую я свернул под кустом. Разнообразных узлов в своей жизни я завязывал тысячи и знаю те, которые развязываются только ударом топора. Этот мог противостоять усилиям двух лошадей. Я проскользнул в трубу без толчков. Спуск казался мне гораздо легче, чем в первый раз, но я уже думал о подъеме с собакой, засунутой в мое пальто. Внизу эхо множило вой. Казалось, будто взбесившаяся свора драла глотки.

Я точно помню: когда поставил ногу на пол пещеры, веревка была хорошо натянута. Пес бросился в пучок света. Я поймал его за загривок и засунул вовнутрь пальто. Он яростно скреб лапами и сдирал мне кожу. Грудь у меня горит до сих пор.

И в этот момент веревка, которой я даже не касался, оторвалась от свода. Всей своей длиной она упала по спирали на землю. Я позволил вырваться собаке, извивавшейся в ярости, и осмотрел плетенку нейлона при свете фонаря. Не было никаких следов изнашивания, и конец, укрепленный металлическим кольцом, был цел.

Я держался точно под трубой и, перед тем как собака вновь начала скулить, успел услышать долгий и жалобный крик, похожий на крик оленя. Затем несколько светлых и чистых звуков напомнили мне тот монотонный протяжный речитатив, который женщины некогда заводили у подножия фонтанов. В этом я уверен не больше, чем в остальном, но что точно, так это то, что веревка лежит на полу, похожая на мертвую змею.

Едва брезживший день, дробящийся об угол трубы, играет на краю дыры и отбрасывает на землю чуть заметный ореол.

Я обошел пещеру несколько раз и установил раз и навсегда: труба – это единственный выход на поверхность. Она начинается в трех метрах от земли, и, даже подпрыгнув, я не смогу дотронуться до краев. Вначале я подумал, что мог бы дотянуться до трубы, сложив груду камней. Это была неплохая идея, но камни здесь были плотно спаяны эрозией. Используя кончик перочинного ножа в качестве единственного рабочего инструмента, мне пришлось бы работать месяц, чтобы собрать примерно тачку. Также невозможно насыпать черной земли, усеянной мелким гравием, которая покрывает каменистую почву слоем не толще пальца.

Внутренние стены сочатся влагой. В некоторых местах они побелели от плесени, в других покрыты тонким зеленоватым мхом. Здесь и там маленькие ниши изрыли камень; я нашел одну такую, образовавшую нечто вроде трона на достаточной высоте, и устроился на ней, чтобы поразмышлять.

Вопросы, которыми я здесь задаюсь, приводят меня к единственной очевидности: нет ни одного шанса на тысячу, что меня здесь найдут. Через несколько дней, очевидно, Рашель им скажет: «Он не перенес удара и покончил с собой». Организуют поиск в районе, обыщут подлески и ущелья, обшарят дно рек. Может быть, для очистки совести даже заглянут в старую часовню, так как это вполне подходящее место, чтобы обнаружить там повешенного, но дальше они не пойдут. Потребовалась бы армия, чтобы тщательно прочесать мои черные сады. Светлый мир поверхности, жалкий отсвет которого едва касается дна, оставляет на моих губах вкус пепла. Я прожил там, наверху, без любви, в костре гордыни. Я исчезну без злобы во мраке и тишине, сидя на насесте смехотворного трона. Погребенный монарх, которому в качестве царства осталась только собственная смерть, я знаю, за что плачу.

С равными интервалами я зажигаю фонарь на несколько секунд, чтобы посмотреть на часы. Бросаю луч света и на собаку, которая продолжает держаться поодаль, в глубине пещеры, там, где свод ниже всего. Пес начинает рычать, шевеля ушами. Он брюзжит и тогда, когда я обхожу пещеру вдоль внутренних стен в темноте. Иногда я вижу, как он лакает мутную воду из каменной выемки, наполненной стекающими со стен ручьями. Для животного, так долго заключенного в ночи, он обладает удивительной крепостью. Что-то сильнее, чем инстинкт, должно привязывать его к жизни. Может быть, воспоминание или волна далекого голоса, доносящая до него слова. Без сомнения, его агония будет длиннее моей. Рано или поздно, прежде чем он начнет страдать, нужно будет, чтобы я нашел в себе силы свернуть ему шею.

Лучший способ противостоять иглам голода заключается в том, чтобы накачивать себе желудок водой, которая здесь в избытке. Утром стены начинают сочиться, вода стекает по сталактитам, и бесчисленные впадины заполняются ею, как кропильницы.

Иногда я выковыриваю из черной земли гравий и кладу его на кончик языка, чтобы ощутить на минуту вкус соли и торфа.

Со времени истории с полевкой пес больше не рычит. Он даже взял себе в привычку приходить и ложиться под каменный трон, где я сплю скрючившись. Это произошло на вторую ночь. Малейший шелест отдается здесь, под сводами, тысячу раз. То, что меня разбудило, упорно шныряло туда-сюда прямо по земле. Я зажег начавший уже ослабевать фонарь и заметил крошечную тень полевки. Мое пальто, раскинутое, словно сеть, обрушилось на нее. Я раздавил ее ударом каблука и принес собаке, положив перед ее мордой. Пес долго обнюхивал подношение, прежде чем слизнуть каплю выступившей крови. На следующий день от полевки ничего не осталось, даже шкурки. Собака свернулась калачиком у подножия моего пристанища.

Ветер, гуляющий на поверхности, заглядывает иногда в каменную трубу. Прежде чем спуститься каскадом до изгиба, он кружится вихрем у входа в провал со звуком хлопающих парусов. И тогда он выдувает из камня звуки органа и свирели.

То, что я услышал, когда оборвалась веревка, было, может быть, только дуновением ветра в морщинах камня. И для узла я, должно быть не отдавая себе отчета, оставил слишком много слабины, затянув петлю. Вот что я повторяю непрестанно, стараясь убедить самого себя: это просто неумелый узел и бродячая музыка ветра, и больше ничего. Уж никак не теперь я поверю в Бишель, окруженную матерыми оленями и бросающую в провал свой взгляд, исполненный проклятия.

Понемногу мысль нащупала верную дорогу. Свет фонаря, меняющий окраску с белого на светло-желтый, заставил меня в конечном счете решиться. И хотя я пользуюсь им с бережливостью скупца, батарейки в нем не новые, они сдохнут очень скоро. По моим расчетам, самое большее, их хватит еще на час. После этого невозможно будет ничего сделать.

Фонарь я поставил вертикально на землю, так, чтобы внутренность трубы оказалась в луче света. Затем я позвал пса. Он тотчас подошел, переваливаясь с боку на бок. Он больше не боится меня, и, может быть, напрасно, так как, если дело повернется плохо, я недорого дам за его кости. Я глажу ему затылок, перед тем как начать эксперимент, и даже шепчу ему что-то нежно на ухо.

Если поднять руки, отверстие свода оказывается не более чем в метре. Изгиб, достаточно узкий для того, чтобы пес мог на него опираться, находится двумя метрами выше. Затем труба поднимается наклонно до самой поверхности. Если он поймет, что с ним происходит, он сможет выбраться ползком. Главное, доставить его до сужения изгиба, и для этого есть только один способ: бросить его, как мячик, по вертикальной траектории на три метра, рискуя при этом разбить ему крестец о стенки.

Я хорошо взвесил «за» и «против». Может случиться так, что он поранится об угол камня, и тогда мне останется только его прикончить. Но это ничуть не хуже, чем видеть, как он околевает здесь от голода и тоски.

Пока я собираю последние силы, он держится около меня, не шевелясь, но я чувствую все же, что он тревожится. Его дыхание учащается, он напрягает лапы, как будто готовясь к предстоящему удару. Фонарь заметно тускнеет. Больше нельзя терять времени.

Первая попытка не удалась. Я подбросил его слишком слабо, и, ударившись в полете поясницей, он смещается вправо. Удар приходится на задние лапы, и пес падает камнем вниз. Я не смог его поймать на лету, и, оглушенный, он минуту лежит неподвижно. Когда я его подбираю, он всаживает мне в руку иглы своих клыков.

Вторая попытка оказывается не успешнее первой. Пес достигает уровня изгиба, но у него не хватает инстинкта, чтобы там зацепиться. Он скатывается вдоль стенки, ударяется боком о край отверстия, но, без особых потерь приземлившись на лапы, прячется в глубине пещеры. Мне не составило труда его поймать. Он отбивается, как дьявол, и кусает меня до крови, пока я тащу его к дыре.

На этот раз он отправляется вверх стрелой, вытянув хребет. Под воздействием толчка он наполовину влетает в изгиб. Его задние лапы перебирают в воздухе, как будто он пытается плыть. Я слышу, как его когти скребут по камням.

Фонарь на земле дает только слабый, прерывистый луч. Прежде чем он гаснет, я успеваю увидеть, как пес заползает в изгиб. Он должен чувствовать сейчас порывы свежего воздуха, которые доходят с поверхности. Звук его когтей напоминает мне скрежет гвоздя по шиферу. Я полагаю, что он находится на полпути, там, где смягчается наклон. На минуту он останавливается, ослепленный дневным светом. Царапанья вскоре возобновляются, все учащаясь по мере отдаления.

Еще несколько бесконечных секунд перед окончательной уверенностью.

Дальше я могу себе представить его сумасшедший бег к поселку. Его освобождение прогоняет из моих вен черную кровь чумы и наполняет меня вдруг странной жалостью.

Лампа погасла в тот момент, когда тишина вновь спеленала камни, но остается прорвавшийся с поверхности нежный отсвет утра, который, словно бабочка, опускается на дно моей могилы.

Глава 20

«Моя дорогая Анаис!

Со времени твоего последнего телефонного звонка здесь произошло нечто, о чем я горю желанием тебе рассказать. Я могла бы тебе позвонить в больницу, но была настолько взволнована, что не смогла на это решиться.

Оливье приехал к нам провести выходные и уже собирается уезжать. Поскольку он намерен сделать круг, чтобы навестить Кантена, я пишу тебе на скорую руку это письмо, которое он тебе и передаст.

Успокойся, сестричка, это хорошая новость, без сомнения лучшая из тех, что я могла бы тебе поведать, но я должна рассказать тебе все по порядку, а потому – наберись терпения.

Этим утром Оливье ушел рано, он отправился на поляну за грибами. Дети еще спали, и я была одна на кухне. Я люблю твой дом, его тишину и его запахи. Правда, он не очень удобный и страдает от недугов своего почтенного возраста, но я уверена, что его добрые стены будут вас долго хранить.

Скоро должно было пробить девять, и я подумывала, не пора ли будить мальчиков. Я не хотела тебе говорить об этом по телефону, но, пока они не узнали о том, что операция прошла успешно, у них были очень тяжелые ночи. Я решила, что немного сна им не повредит. И потом, им вас очень не хватает, а пока они спят, они не считают часов.

В это время раздались странные поскребывания со стороны двери. Затем я услышала собачий лай. Только я открыла дверь, как маленький шерстяной шарик вкатился в кухню. И хотя мальчики мне рассказывали о собаке Иоланды, которую они считали безвозвратно потерянной, я не сразу сообразила. Вначале я подумала, что пес пришел с фермы напротив. Он слегка прихрамывал, но это не мешало ему бегать повсюду, обнюхивая мебель. Он долго стоял перед дверью, которая вела к лестнице. Казалось, он хорошо знает дом. Тогда я позвала детей.

Мальчики спустились первыми, и, когда они его узнали, они побежали за сестрой. Ты можешь легко представить, что последовало дальше, и я не буду останавливаться на радости встречи, так как самое главное еще впереди.

Это произошло спустя несколько минут, когда Иоланда отнесла свою собаку в кресло гостиной. Нужно было видеть их обоих, замерших, прильнувших друг к другу, смотрящих друг другу в глаза. Поль и Морис хохотали, но иногда они спешно скрывались в кухне. Ты достаточно знаешь своих мальчиков, чтобы не сомневаться, что они возвращались оттуда, вытирая глаза.

Иоланда поднялась с кресла. Она начала кружить с собакой, ни на шаг от нее не отстававшей, по комнатам. Можно было подумать, что она отдавала себе отчет в твоем отсутствии и что она искала тебя повсюду. Тогда – и я подхожу наконец к главному – она ясно произнесла первое слово в своей жизни.

Мальчики недоверчиво переглянулись. У меня же банка варенья выпала из рук. Иоланда искала тебя по комнатам и не переставала повторять „мама“ красивым и чистым голосом. Иоланда заговорила, сестричка, Иоланда говорит! Я предчувствую, что скоро и другие слова расцветут на ее губах, но первое хлынуло к тебе, и оно лучилось признательностью. Как ты была права, решив ни за что не сдаваться!

Хотелось бы, чтобы немного нашей радости пересекло двор и посетило бы дом напротив. Я говорила тебе о соседе. Его жена думает, что он пошел в лес, чтобы повеситься, так как, выйдя из дома, он взял с собой только веревку. Со вчерашнего дня поиск прекратили. Охотники говорят, что его найдут разве что зимой, когда опадут все листья.

Но я поговорю с тобой об этом сегодня вечером по телефону, так как Оливье сердится, и я должна с тобой проститься. Скажи Кантену, что он был великолепен, и поцелуй его за меня.

Шлю мой самый теплый привет вам обоим.

Алина»