Текст книги "Хозяин черных садов"

Автор книги: Андре-Марсель Адамек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Что касается работы, если хочешь, я могу взять два дня после обеда и приехать тебе помочь.

– За работу не волнуйся, я разберусь.

Теперь я могу пойти отлить перед изгородью. Я знаю, почему Мишель решил меня сопровождать. То, что я принял за прилив дружбы с его стороны, было, в конечном счете, только дипломатическим демаршем в пользу матери.

– Холодает, – говорит он, потирая бока.

– Да, холодает.

Прикрепляем шланг к цистерне и уезжаем в тот момент, когда солнце опрокидывается за гребни Оллегарда. Голубые сумерки окутывают кабину. Я различаю только профиль Мишеля, слабо вырисовывающийся против света, несколько расплывчатых линий, которые потихоньку стираются и вскоре совсем исчезают во влажном тумане, застилающем мне глаза.

Глава 14

Я проснулась внезапно, в поту, с горящими висками. Кантен обнимал рукой мое бедро, и я чувствовала его дыхание на своем затылке. Я тихонько отодвинулась от него.

Во второй раз один и тот же сон настигал меня среди ночи. Его нельзя было назвать в полном смысле слова кошмаром: просыпаясь, я испытывала чувство страха и отвращения, но одновременно мое сознание хранило след темных удовольствий.

Это происходило в зачумленной деревне, около часовни, на руинах. На мне было длинное, белое, очень просторное платье, похожее на те, в каких некогда вели на эшафот приговоренных к казни. Колючий кустарник и острые камни не ранили моих босых ступней. Я шла сквозь грозу, ослепляемая вспышками. Ветер яростно крутил мое платье. Наконец я заметила его, того, кто ждал меня у фонтана, и двинулась без страха ему навстречу. На его человеческом теле, темном и узловатом, покрытом толстым мехом, вздрагивала голова оленя, рогами устремленная в грозовые вспышки. Когда я была в двух шагах от него, я ощутила на себе его дыхание, более мощное, чем ураганный ветер. Его острый фаллос был устремлен на меня как кинжал, и я насаживалась на него, издавая громкий крик. В тот момент у меня было ощущение, что я умерла. Мужчина-олень, каждым своим движением отрывавший меня от земли, выкрикивал имя Бишели. Моя поясница заледенела, и ее согревало только тяжелое и обжигающее семя. И тогда, окутанная странным покоем, я достигала часовни и ложилась в ее глубине на строительный мусор. Мой живот округлялся на глазах, груди полнились молоком. Эта молниеносная беременность доставляла мне острое удовольствие, доводившее меня почти до оргазма. И все же я боялась, что мое чрево вытолкнет лишь пораженного проклятием ребенка. Мне приходили в голову имена: Бишело, Бишелетта. Мое удовольствие питалось этим страхом. Наконец я рожала и выносила на свет новорожденного, завернутого в тряпье. Это была Иоланда. Я дала жизнь Иоланде. И я плакала от радости.

Мне никак не удавалось снова заснуть. Кантен перевернулся на спину и шумно дышал ртом. Снаружи, прямо за окном, раздался пронзительный птичий крик. Поль объяснил мне, что в нашем каштане жила маленькая сова. Он застал ее однажды вечером: она держала в клюве наполовину проглоченную землеройку, которая еще шевелилась. Он был так возмущен жестокостью маленькой хищницы, что Кантену пришлось уговаривать его не бросать в нее камни.

Будильник показывал три часа. Я тихонько поднялась и, не зажигая керосиновой лампы, ощупью пошла к двери.

Иоланда крепко спала. Она не услышала, как заскрипел паркет у меня под ногами. Я натянула ей на плечи одеяло, сбитое к ногам. Ее руки были холодными, а лоб горячим. С тех пор как пропала собака, она вошла в фазу ухудшения, и все наши усилия были напрасны. Братьям не удавалось больше заинтересовать ее своими играми. Долгие часы она оставалась неподвижной, ко всему безучастной, со взглядом, уходящим в пустоту.

Кантен тщетно ездил на всевозможные рынки в округе, надеясь снова найти шампанского терьера. Он даже рискнул привезти как-то молодого спаниеля с соседней фермы. Иоланда даже не захотела на него взглянуть. Мы проделали эксперимент и с пуделем, и с белым котенком, и с крольчонком, которые были тотчас возвращены обратно матерям.

А потом появился жар. Доктор, вызванный из поселка на следующий день, не внушал мне большого доверия. Поведение малышки приводило его в изумление. Он предполагал самый обыкновенный грипп. Но на всякий случай все же взял анализ крови и мочи.

– В остальном, – сказал он, – это в компетенции вашего специалиста. Во всяком случае ваше решение оставить этого ребенка у себя вызывает уважение.

Я давно привыкла к такого рода разговорам. После первых медицинских отчетов, которые определяли степень умственной отсталости Иоланды, моя собственная мать сказала мне холодно:

– Не кажется ли тебе, дорогая, что этой несчастной малышке будет лучше в специальном заведении?

Веки Иоланды начали дрожать. Она открыла глаза и остановила на мне, может быть меня и не видя, свой взгляд цвета зеленого миндаля.

– Маленькая моя, радость моя…

Резким движением она натянула простынь на лицо.

Я прошла через ванную, чтобы выпить стакан воды, и почти машинально отодвинула занавеску. У соседей было темно. Со вчерашнего дня я не видела господина Симона на его обычном месте у окна, и я подумала, что длинные часы ночного дозора в конце концов ему наскучили.

Облака проплывали друг за другом под рогаликом бледной луны. Ветки каштана слегка шевелились. Вдруг тень проскользнула среди теней. Что-то задвигалось на противоположной стороне дороги. Я погасила свет, и почти тотчас силуэт застыл возле нашего почтового ящика. Несколько минут я стояла, уткнувшись носом в стекло, ничего не различая, кроме смутных очертаний, слившихся с каменными воротами.

Вскоре облака разошлись, и слабый лунный свет залил мостовую двора. Я видела, как силуэт шевельнулся, отделился от ворот и исчез в ночи.

На следующее утро, когда Поль и Морис поднимались на холм Шируль с ранцами за плечами, я провожала их взглядом до тех пор, пока их не забрал школьный автобус. Ночное присутствие силуэта у ворот не выходило у меня из головы. Возможно, это была всего лишь тень от куста, оживленная переменчивым светом луны. В тот момент я была еще слишком взволнована сном, и мое воображение, скорей всего, просто было обмануто игрой света и тени на камне. К тому же недоброжелательный бродяга по меньшей мере отважился бы заглянуть во двор. Я старалась рассеять мои тревоги, совершая утренний туалет Иоланды, у которой жар слегка спал. Я оставалась возле нее до прихода почтальона.

Открыв почтовый ящик, я обнаружила под корреспонденцией маленький пакет, грубо завернутый в газетную бумагу. Внутри находился ошейник из кожи, из желтой кожи, почти новый, такой, какой был на Лала в памятный день грозы.

Глава 15

После поцелуев Мишель помог матери загрузить чемодан в багажник. Малыши помахали мне на прощанье из-за стекол, и машина в форме ракеты рванула с огромной скоростью.

В течение всего дня я думал о той неделе одиночества, которая ожидает меня: теперь, когда в трубе плачет вечерний ветер и Рашель в шестидесяти межевых столбах от дома, я остаюсь один, пригвожденный к креслу, осаждаемый сомнениями и как будто обескровленный.

Я мог бы еще все остановить. Стоило только побежать к тому сдвигу, освободить собаку и отпустить ее в нескольких шагах отсюда. А потом заняться, наконец, раз и навсегда собственными делами. Это решение следовало принять, но для этого нужно было иметь ясные мысли. А мои мысли – словно косяк уклейки на поверхности. При малейшем движении они рассыпаются во все стороны и превращаются в стайку неуловимых отблесков.

Прилив тишины накатывает на меня волной. В доме напротив очень скоро должно загореться окно на втором этаже. Однако я остаюсь в кресле, закрываю глаза и стараюсь вообразить сцену. Вот загорается лазоревый прямоугольник, занавески сначала едва раздвигаются, затем распахиваются настежь. Нежная тень ее бюста маячит в окне. Нижняя поперечина оконной рамы доходит ей как раз до уровня бедер. На ней тот пеньюар серо-голубого цвета с глубоким вырезом, под которым виднеется ночная рубашка, но эти детали я, по правде говоря, различаю, только когда она делает шаг назад. Изображение вдруг деформируется, и картинка гаснет. Вскоре под моими веками остается только темный экран ночи. Я не стараюсь восстановить светящийся прямоугольник и предаюсь на секунду слепому сновидению. Картины приходят сами. Все начинается с маленького зеленого пламени, похожего на блуждающий огонек, который пульсирует в том же ритме, что и удары моего сердца. Пламя постепенно растет, освещая поле руин, похожих на руины черных садов. Анаис появляется из тени, ее пеньюар в лохмотьях. Она забрызгана грязью до пояса, и тело ее извивается в шепоте ветра. Маленький рыжий дичок танцует рядом с ней. На заднем плане, в пыли, виднеется скелет собаки. Все трое они медленно кружатся вокруг пламени, воткнутого в сердцевину ночи.

Меня грубо вырывает из этих бредней телефонный звонок.

– Папа?

Это Лора, которая своим тягучим голосом объявляет мне, что они благополучно прибыли. Она спрашивает меня, не хочу ли я поговорить с Рашелью. Нет, по правде, не знаю, что я мог бы ей сказать. Пусть хорошо отдыхает, вот и все. Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я возвращаюсь на кухню, чтобы налить себе стаканчик сливовой настойки. Я иду на ощупь в темноте, слегка касаясь стен и углов мебели. В доме напротив, я знаю, она ищет меня взглядом и задается вопросами. Я не хочу оставлять ей сегодня ничего, совсем ничего, даже луча света под моей дверью.

Там, внизу, он, должно быть, издалека узнает мои гулкие шаги, так как каждый раз, когда я нагибаюсь над провалом, я слышу его отчаянный вой. Чтобы он немного успокоился, я кидаю ему несколько кусков белого мяса птицы.

Для начала надо выбрать хорошую точку опоры в камнях. Я нахожу одну такую, в трех метрах, достаточно глубокую расщелину между двумя пластами сланца, куда и втыкаю мой кол. Понадобилась вся тяжесть кувалды, чтобы всадить его до кольца. Я фиксирую толстую веревку из нейлона и упираюсь, натягивая ее изо всех сил. Кол не пошевелился ни на миллиметр. Его можно расшатать, только разбив камень.

Солнце едва поднимается из-за горизонта, и первый в этом году иней убеляет листья колючей поросли. В кармане пальто я принес электрический фонарик и несколько кусков сахара. Меня интересует один вопрос: достаточно ли я еще проворен для акробатических трюков в пещере? Посмотрим. Спускаю веревку в трубу до тех пор, пока не чувствую слабину. Веревка доходит до пяти с половиной метров. Пес, должно быть, касается ее мордой: он поднимает шум, как тысяча чертей. Я смело опускаюсь в провал и скольжу вниз рывками. Внутренние стены скребут мне бока; еще несколько килограммов, и я не прошел бы. Каменный туннель спускается наклонно до изгиба и затем впадает вертикально в полость. Наиболее трудным оказывается пространство между основанием трубы и полом пещеры, на глаз – около трех метров. Мои ноги болтаются в пустоте. От криков щенка лопаются барабанные перепонки. Наконец я приземляюсь на достаточно рыхлую почву, которая испускает резкий запах перегноя. Потоки воды, должно быть, пригоняли сюда грязь, которая накапливалась со временем. Пучок света от моего фонарика обшаривает пространство. Пещера оказалась гораздо шире, чем я думал. Капли воды скатываются со сталактитов, образующих лес пик над моей головой.

На мгновенье, ослепленный светом фонарика, пес замолчал и спрятался в глубине пещеры. Но вот он уже возвращается ко мне, тихонько поскуливая, прижавшись животом к земле и отведя уши назад. У него не такой уж жалкий вид. Он только испачкан и, конечно, немного не в себе. Я не ошибся: на нем точно есть ошейник, маленький желтый ошейник из вареной кожи.

Я наклоняюсь к нему, но он отскакивает далеко в сторону и показывает мне зубы. Куска сахара хватило, чтобы его задобрить. Он хрустнул им два-три раза, прежде чем проглотить, и теперь лижет мне руки, пока я снимаю ошейник, стискивающий ему горло.

Чтобы подняться, я оборачиваю веревку вокруг ноги и подтягиваюсь на руках. Это упражнение не из легких. Собачонка вновь начала выть сильнее прежнего. Когда я достигаю отверстия трубы, подъем становится не таким мучительным, так как я могу опираться на стены. Нейлон сдирает мне кожу с ладоней. Если я еще когда-нибудь сюда вернусь, стоит подумать о перчатках. Подъем занял у меня по крайней мере в десять раз больше времени, чем спуск. Едва переводя дух, я выкарабкиваюсь из провала, и дневной свет бьет мне в глаза.

Глава 16

Когда Кантен спустился из своего кабинета, чтобы ознакомиться с корреспонденцией, мне с трудом удалось скрыть от него свои переживания.

– Плохие новости, Нани?

Я незаметно опустила ошейник в карман передника. Он жег мне живот.

– Нет, не очень, пришло письмо от господина Зенона.

Кантен быстро пробежал его глазами и откинул усталым жестом на угол стола. Кровельщик довольно сухо писал, что он перегружен работой и потому не может принять никакой новый заказ до будущего лета. Вероятно, он не простил нам наш отказ сдать ему в наем луг.

– Не беспокойся об этом, – сказал Кантен, связав мое явное замешательство с этим письмом. – Кровельщиков в этом краю предостаточно. Надо бы справиться у соседей.

– Ты прав, я схожу к ним позднее.

Мне не терпелось остаться одной, но Кантен медлил. Он долго рассказывал мне о книге, которую сейчас переводил.

– Камачелли становится трудно читать, – сказал он. – Его персонажи существуют только в собственных сновидениях. Они просыпаются для того, чтобы подчиниться реальности, постоянно возвращаясь к своим ночным видениям, и таким образом очень скоро теряют способность влиять на свою судьбу. Я не слишком проникаюсь этим рассказом о снах, возможно потому, что никогда не помню собственных сновидений…

Утро прошло, не оставив мне ни одной свободной минуты. Только после того как я накормила Иоланду супом, я смогла уединиться на кухне. Я положила ошейник на стол и развернула газетную бумагу, в которую он был завернут. Это оказался старый лист рекламной газеты, которую мы получали каждую неделю. Я подумала, может быть, он содержит послание или какой-нибудь намек, но обнаружила в нем лишь календарь местных празднеств и объявления о сельскохозяйственном оборудовании. Отсутствие каких бы то ни было объяснений давало волю сомнениям и, словно нож, повернутый в ране, причиняло боль. Я не находила смысла в этой тайной передаче, не дававшей мне даже знать, жив ли еще Лала. Мне вспомнилась тень, замеченная ночью возле портала. Я подумала также о неприятном письме господина Зенона.

Не нужно было ни в коем случае рассказывать об этом открытии ни Кантену, ни мальчикам. Сиротливый ошейник лежал на столе. Он слепил мне глаза, буравил сердце. Я слегка коснулась его рукой, позволив пальцам вспомнить давние ласки, прежде чем спрятать его в коробку в глубине шкафа.

Дверь мне открыл господин Симон. Он был небрит и одет в шерстяной некрашеный свитер с выдернутыми петлями у воротника. Его карий взгляд поколебался мгновенье, прежде чем упереться в пустоту чуть позади меня. Прошло некоторое время, прежде чем он ответил на мое приветствие.

– Госпожи Рашели нет дома?

– Она уехала на несколько дней к нашему сыну. Вы хотели ее видеть?

– Мне необходима информация, но, может быть, вы сможете мне помочь.

Он пригласил меня войти и провел в столовую, где пахло яблоками и воском. Я коротко рассказала ему неприятную историю с господином Зеноном.

– Есть Робер Гранжан во Фринуле, – сказал он. – Это хороший мастер, но он уже довольно стар, и я не знаю, работает ли он еще. Есть другой, в Барнавиле, но это гораздо дальше. Подождите…

Он исчез в коридоре и вернулся с телефонной книгой, которую начал листать. Пока он искал, я окинула взглядом комнату. Над камином герб из черного дуба был увенчан оленьей головой. Это был матерый олень, чьи ветвистые рога доставали до потолка. Его фарфоровые глаза, отливающие рыже-коричневым цветом, пристально смотрели на меня с выражением мучительной мольбы. Я передвинулась на шаг, но этот упорный взгляд продолжал меня преследовать.

– Вот, – сказал господин Симон, – я вам выписал номера их телефонов.

Застыв перед головой оленя, я поблагодарила его сдавленным голосом. Я, должно быть, была бледнее воска в этот момент. Он посмотрел на меня внимательно, с нескрываемым любопытством, протягивая мне клочок картона.

Он стоял около камина, прямо под головой оленя. Я чувствовала, что не могу произнести ни слова, не могу сделать и шага по направлению к двери. Последовало долгое молчание, и с каждой секундой я чувствовала себя все более неловко. Наконец я невнятно пробормотала:

– Господин Симон, этой ночью произошло нечто странное…

В первый раз он откровенно вонзил в меня свой взгляд. Мне казалось, что я обращаюсь к голове оленя.

– Этой ночью кто-то принес и положил ошейник нашей собаки в почтовый ящик…

Он пододвинул стул и предложил мне сесть.

– У меня нет кофе, но, может быть, выпьете немного мирабелевой настойки?

Я, должно быть, машинально согласилась, так как вскоре обнаружила, что сижу перед маленьким стаканчиком спиртного, спиной к камину. Взгляд оленя жег мне затылок. Взгляд господина Симона был устремлен на меня в упор.

– Вы говорили об ошейнике вашей собаки…

– Да, этой ночью, около трех часов, мне кажется, я заметила кого-то у ворот. Я нашла ошейник на дне почтового ящика без каких-либо объяснений. Как будто нам хотели сказать: «Мы нашли вашу собаку, и вот тому доказательство, но вы не узнаете, что с ней случилось». Но вы ведь, господин Симон, хорошо знаете людей в округе, может быть, у вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?

– В округе не хранят то, что находят; Цезарю возвращают то, что принадлежит Цезарю. Ошейник ваш, вам его и вернули, это вполне естественно.

– Это значит, что собака мертва?

– Не знаю, но я не вижу причин, по которым бы вам вернули ошейник с живой собаки. Только если…

Он опустошил залпом свой стакан настойки и налил себе тотчас еще.

– …если только не ждут от вас чего-нибудь в обмен.

– Вы хотите сказать выкупа?

– Например. Или услуги.

– Вы думаете, вероятно, о господине Зеноне? Он хотел взять у нас в наем луг, но мы не согласились.

– Нет, Зенон в таком случае не написал бы вам это письмо.

– Но помимо него у нас исключительно добрососедские отношения с жителями деревни.

– Возможно, вы ошибаетесь. Шанплер – это край браконьеров и мошенников, привыкших притворяться. Я родился здесь и однако не знаю даже, что думают здесь обо мне.

– Если он жив и если его держат как узника с целью не знаю какого шантажа, это по меньшей мере подло!

Он теребил подбородок, похрустывая своей густой бородой. Я заметила, что его мощная рука была покрыта до фаланг пальцев серыми волосами так, как если бы он носил меховые митенки.

– Господин Симон, не согласитесь ли вы мне помочь?

Он опустил глаза, и его хищный взгляд, в котором, как мне показалось, вспыхнуло удивление, погрузился на дно стакана.

– Каким образом вы хотите, чтобы я вам помог?

– Вы знаете всех в деревне. Вы часто бываете в дорогах, вы…

Я чуть не сказала ему, что он часами простаивает у своего окна.

– …вам проще, чем мне, что-либо узнать. Я вас прошу, вы не можете себе представить, как эта собака для нас важна.

– Это из-за вашей маленькой девочки, не так ли?

– Да. Я отдала бы что угодно, чтобы его найти.

Он вновь наполнил свой стакан и на минуту задумался.

– Все, что я могу, – сказал он, – это слушать, что болтают там и сям на фермах. Как знать? Ведь именно у двери стойла частенько гуляют слухи.

Мои догадки подтвердились. Господин Симон знал гораздо больше, чем хотел показать, и, несомненно, он уже чуял, по какому следу нужно идти. Его союзничество укрепляло во мне надежду.

– Завтра я обойду деревню. Я ничего вам не обещаю, но, если у меня будут новости, я дам вам знать.

– По поводу ошейника я ничего не сказала ни мужу, ни детям.

– Вы хорошо сделали. Лучше, если это останется между нами.

Часы пробили четыре часа пополудни. Школьный автобус скоро высадит мальчиков на холм Шируль. Я поднялась, чтобы откланяться, поблагодарив господина Симона за его бесценное содействие. Мы пожали друг другу руки, и на одно мгновенье я почувствовала в глубине своей ладони ласку его серых волос. Я бросила последний взгляд по направлению к камину и вновь встретилась со взглядом оленя, горящим в сумерках.

Иоланда как будто ощутила ко мне прилив доверия. Она встала вечером, чтобы поесть с нами, и проглотила без капризов кусок телячьей печени. После чего осталась с братьями, которые делали уроки перед печкой, гудящей в гостиной. Время от времени она издавала возгласы удивления, следя глазами за бегом ручки по глянцевой бумаге.

Мне удалось дозвониться до кровельщика из Фринуля. Он пообещал зайти посмотреть нашу крышу до конца недели.

Со времени моего визита к господину Симону мне казалось, что некое благоприятное влияние изменяло ход вещей. Это чувство, покоившееся, без сомнения, только на совпадениях, не смогло бы долго сопротивляться здравому смыслу, но я цеплялась за него, как за спасательный круг. И пусть этот круг плавал в мутных водах, он не внушал мне никаких угрызений совести.

Было около полуночи, когда я закрылась в ванной. Взгляд, привычно брошенный сквозь слегка прикрытые занавески, остановился тотчас на том, чего я ждала, или – я с трудом осмеливаюсь об этом писать – на том, чего я искала.

Он был на своем посту, за освещенным окном третьего этажа. Его торс, вначале неподвижный, начал раскачиваться равномерными движениями. Я раздвинула занавески как можно шире и зажгла неоновые лампы над умывальником. Мой пеньюар упал на кафель, платье последовало за ним. Тогда, затопленная светом, обнаженная больше, чем когда-либо, я предавалась до глубокой ночи нескончаемому вечернему туалету.

Глава 17

Настойка все испортила.

Анаис. Я ждал ее давно и был наполовину пьян, когда она наконец появилась в окне. Я помню эту неожиданную белизну, ослепившую меня в тот момент, когда ее платье соскользнуло на пол. Она провела по телу мочалкой, извергавшей волны мыльной пены. Все это, я думаю, было на самом деле. За остальное я не могу поручиться. Бутылка мирабелевой настойки перекатывалась по полу. Я спустился за другой, так как желание выпить было сильнее всех других. Это тогда я, наверное, упал с лестницы и разбил себе надбровную дугу. Поскольку я был совершенно оглушен, мне потребовалось некоторое время, чтобы подняться наверх, но она по-прежнему была там, ее тело освещало ночь, как звездная россыпь.

Я выпил еще. Ее жесты стали более волнообразными. У меня перед глазами все еще стоит то светлое полотенце, которое она обернула вокруг бедер. Она приблизилась к окну, посмотрела в мою сторону. Подал ли я ей тогда какой-нибудь знак? С этого момента все спутывается в моем сознании. Есть только голубое пятно, танцующее на каменном полу. Не дам руку на отсечение, но вполне возможно, она надела пеньюар, чтобы пересечь двор. В коридоре еще стоит запах жимолости. Я следую за ним. Он приводит меня в глубину столовой, к камину. Голова оленя вся пропитана этим запахом. Конечно, когда Анаис приходила ко мне после полудня, она довольно долго оставалась в этом месте, но я не помню, чтобы ее сопровождал такой сильный запах духов. Стулья – в беспорядке, и стол слегка отодвинут. На шерстяном ковре я нахожу длинный золотистый волос.

Видения остаются пленниками глубин, словно утопленники с балластом свинца. Только несколько пузырей, переливающихся в мимолетных отсветах, поднимаются на поверхность. Голые руки сжимают толстую шею оленя. Круп тяжело двигается. Светлый половой орган разрывается. И следом кровавыми слезами лопаются пузыри.

От этой ночи, убегающей от меня, остается только головокружительный запах жимолости. Мне кажется, я чувствую его на руках и даже во рту.

День едва поднимется, и там, напротив, слабый свет дрожит на шифере. Утренние обязанности займут у меня часа два, и, поторопившись, я, может быть, вернусь обратно, когда она выйдет на порог, чтобы вытряхнуть скатерть.

Перед раковиной на кухне я обрызгиваю лицо ледяной водой и смываю ниточки крови, высохшие под моей бровью. Запах жимолости не покидает меня.

Когда я нагружаю прицеп фуражом, я слышу издалека звонок телефона. Я возвращаюсь без спешки в дом. В такой ранний час это наверняка ошибка. Я бросаю взгляд напротив, и мне кажется, что я вижу свет на первом этаже. А если это Анаис? Я представляю ее, тайно бодрствующую у телефона, запахнутую в свой голубой пеньюар, зябнущую и разбитую на исходе бессонной ночи. Мой шаг вдруг ускоряется. Я снимаю трубку резким движением.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать голос Лоры, еще более тягучий, чем всегда, как будто прерываемый рыданиями. Когда она говорит мне о несчастье, я тут же думаю о Рашели. Но Рашель рядом с ней, я слышу ясно, как она стонет. Лора с трудом подбирает слова, и проходит вечность, прежде чем я понимаю. Тогда, не выпуская трубки из рук, я соскальзываю на пол и начинаю блевать.

– О, папа! Нам понадобится столько мужества…

Но что Мишель делал на дороге в четыре часа утра? Словно сквозь вату, я слышу объяснения Лоры. Он возвращался с завода удобрений, куда ночная смена вызвала его из-за аварии оборудования. Въезд на мост, иней. Машина, словно выпущенная стрела, перелетела через поребрик. Лора повторяет мне несколько раз, что он не мучился. Мгновенная смерть. Я спрашиваю, куда его отвезли. Он в Сан-Матэрн, но лучше его не видеть. Говорят, что рана на лице делает его неузнаваемым. К тому же у него вынули сердце для трансплантации. Под повязками больше нет привычных форм. Рашель его видела, когда его вывезли из операционного блока, и попросила, чтобы его положили в гроб без промедлений. Теперь они выезжают из больницы и едут к детям, которые еще ничего не знают. Лора просит меня приехать к ним как можно быстрее.

Я с трудом поднимаюсь и прохожу на кухню. Тошнота продолжает крутить живот. Нужно бы найти силы и приготовить себе крепкий кофе. Мои движения совершаются как будто без моего участия. Вскоре я замечаю чайник, поющий на огне.

Найти руки, которые позаботились бы о животных, не составит труда. Здесь в этой услуге люди никогда не отказывают, когда приходит беда. Достаточно мне сказать: «У меня умер сын», – и они поднимутся из деревушки целыми семьями. Прежде чем они придут, я должен надеть костюм и тщательно побриться. Дом останется открыт всем ветрам, и бутылки можжевеловки будут выстроены в ряд на столе. Это траурная плата деревенским соседям. Я не буду у Лоры раньше полудня.

Мне остается час или два для передышки, прежде чем отправиться в деревню. Это больше чем нужно, чтобы погасить те, другие, едва тлевшие угрызения совести, которые вновь ожили с пришедшей болью. Этого времени как раз хватит, чтобы сходить туда и обратно в черные сады без трактора, который мог бы привлечь внимание.

В тот момент, когда я пускаюсь в путь, напротив, как от внезапного волнения, одно за другим зажигаются окна. Я прохожу вдоль стены и удаляюсь широкими шагами в сторону Оллегарда. День стоит пасмурно-синий.

Пса я оставлю здесь, в трехстах метрах от ферм. Долгое пребывание под землей могло заставить его забыть запах следов: не нужно, чтобы он еще раз потерялся. Он без труда найдет дорогу домой. Он поднимет во дворе крик, который пронзит стены. Когда ему откроют дверь, я знаю, к кому он бросится. И этого, может быть, хватит для моего прощения.

Глава 18

В конце концов я погрузилась в глубокий сон и не услышала настойчивого звонка, доносившегося из гостиной. Кантен тряхнул меня за плечо.

– Нани, телефон!

Я накинула пеньюар и сбежала по лестнице вниз. Это был ассистент Верлена. Решительный момент, которого я и ждала и боялась одновременно, настал: сердце на замену ожидало Кантена. Нужно было как можно скорее приехать в медицинский центр.

Я не успела еще перевести дух, когда увидела мужа, застывшего на пороге гостиной.

– Сегодня, не правда ли?

– Да, мы должны ехать тотчас же.

Он заметно побледнел.

– Ты знаешь, – сказал он, – я вчера заснул с уверенностью, что готовится что-то важное. Я не знал, что именно. Странно, что я даже не подумал о трансплантации.

Горло у меня перехватило, я почти задыхалась. Кантен сделал шаг ко мне и положил мне руки на плечи.

– Я чувствую себя очень хорошо, Нани, не волнуйся.

Это он меня успокаивал. Позже, когда я готовила его чемодан, он, чтобы лишний раз уверить меня в своем оптимизме, положил в него на видное место рукопись Камачелли и свой блокнот для записей. Затем, не сказав ни слова, исчез в комнате Иоланды, где пробыл несколько минут.

Моя сестра Алина, которая в наше отсутствие должна была взять на себя заботу о детях, поднятая мною с постели, была уже в пути. Так как она ехала издалека, мы условились ее не ждать.

Нам оставалось только предупредить мальчиков. Они встали, взъерошенные ото сна и встревоженные необычным оживлением, которое царило в доме. Нам не хватало времени, чтобы открыть им правду. Мы сказали, что предстоит самая обычная операция.

– Тебе будут делать уколы? – спросил Морис с ужасом.

– Да, – ответил Кантен, – но совсем маленькими иголочками, я ничего не почувствую.

Ему удалось рассмеяться. Сейчас я любила его, как никогда.

Я объяснила Полю, что он не должен идти в школу, а вместо этого должен присматривать за сестрой до прибытия тети Алины.

– Ты уезжаешь надолго?

– Может быть, на три или четыре дня, но я вам буду часто звонить.

Кантен поцеловал их, стараясь не слишком выказывать свои эмоции, и мы вышли во двор, над которым висел серый день. Я поставила чемодан на заднее сиденье и села за руль. Окна напротив были темны и немы.

Мы ехали молча, пока не достигли вершины Ширульского холма. В этом месте я резко затормозила, так что заглох мотор. Огромный олень внезапно выскочил из подлеска. Одним прыжком он пересек дорогу так близко от нас, что задел капот. Пламя танцевало в его рыжем глазу. Он перемахнул через парапет вторым рывком, и мы увидели, как он спускался вниз по крутому склону напролом, как если бы мчался на чей-то властный зов.

В висках стучало барабанным боем. Я тронула с места машину, заскрежетавшую коробкой передач.

– Эта встреча скорее хороший знак, – сказал Кантен. – Если верить Камачелли, олень – совершенный символ жизненной силы.

Так как я молчала, он добавил:

– В конце концов, это лучше, чем встретиться с черной кошкой.

Глава 19

То, что случилось, превосходит всякое понимание, и я сижу здесь, оцепеневший и ошалелый, на дне провала. Пес в конце концов успокоился. Он лег на камни, и каждый раз, когда я зажигаю фонарик, я вижу, как блещут искры его глаз. Он тем более не понимает, что произошло. Он держится поодаль, в глубине пещеры. Вероятно, он почувствовал запах врага.