Текст книги "Самая большая подводная лодка в мире"

Автор книги: Андре-Марсель Адамек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Annotation

В небольшой портовый городок на побережье Атлантики прибывает советская подводная лодка «Саратов», списанная за ненадобностью на лом – такова неожиданная ситуация, вокруг которой развивается сюжет романа современного бельгийского писателя. Именно этой морской развалине, хранящей в своих трюмах смертоносное оружие, суждено стать последней надеждой и последним пристанищем для тех, кто не нашел места в жизни. Надев форму советского капитана, бывший механик овладевает мечтой, словно женщиной…

Роман удостоен премии парламента французского сообщества (Брюссель 2000 год).

Андре-Марсель Адамек

[Часть первая]

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[Часть вторая]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Андре-Марсель Адамек

[Самая большая подводная лодка в мире]

Жан-Пьеру Сонда

[Часть первая]

[1]

Уже три часа как девушка заняла свой пост неподалеку от корабельных верфей, но ей так и не удалось заполучить ни одного клиента. Хотя безнадежным дело совсем не выглядело: хрупкая, с изящными лодыжками и миловидной свежей мордашкой, она казалась довольно привлекательной. В короткой кожаной юбке и с оголенными несмотря на злой северный ветер плечами, она стояла, прислонившись к единственному фонарю, слегка приподняв колено, в классической позе представительниц известной профессии.

Когда начинало накрапывать, она пряталась под козырек склада и замирала там, прижавшись к стене, словно в ожидании расстрела, неподвижная и одеревенелая.

Из единственного окна своей однокомнатной квартиры на четвертом этаже Макс с интересом наблюдал за этими маневрами. Когда дождь усиливался, он испытывал такое острое сострадание, что готов был пригласить девушку к себе.

Он полагал, что это еще одна бедная дуреха, обманутая романтикой морских побережий. Такие часто оказывались в Сан-Франсуа-ле-Моле, понятия не имея о бедствиях, которые обрушились на маленький городок.

Старый морской курорт мог бы по праву называться Портом Бедняков. Некогда залив кишел садками для разведения омаров и устриц. Летом у причалов, где флотилии траулеров разгружали ящики, собиралась огромная толпа. Весь город благоухал рыбой и пивом. Каждый его житель держал свою торговлю и преуспевал. Поговаривали о том, чтобы построить театр, как вдруг на город обрушилась волна катастроф.

Все началось с неизвестного вируса, поразившего устриц. Даже выловленные утром, они оказывались отменной дрянью, когда их вскрывали за обеденными столами. Разоренные производители покинули край, и в ресторанах, специализирующихся на ракушках, начали подавать импортные смеси.

Потом настал черед омаров: их погубило первое же загрязнение мазутом. Они уменьшились до размеров большой креветки и тысячами дохли в садках.

А следом город лишился и целого поколения мелких собственников-рыбаков. Исчезая одна за другой, рыболовные сети уносили с собой волнующий запах морских приливов, выкрики торговцев на утренних аукционах. Туристы стали наезжать реже, вскоре закрыло свои двери казино.

Со временем в сознании отдыхающих за городом прочно закрепилась репутация самой загрязненной зоны в Атлантике. Трейлеры и автобусы делали круг, чтобы обогнуть Сан-Франсуа-ле-Моль, который отныне обозначался на туристических картах мелкими буквами.

Покинутые, во множестве предлагаемые за бесценок жилища оставались по большей части незанятыми и начинали приходить в упадок прежде, чем их снимали за небольшую плату бедняки, стекавшиеся сюда со всего материка.

Единственным, кто поддерживал жизнь порта, был грек Пупаракис, торговец металлоломом, чьи мастерские целыми днями разрезали предназначенные на слом корабли, расплющивая город бесконечным тяжелым грохотом.

Макс был не в силах оторваться от окна – настолько необъяснимым казалось ему поведение девушки. Малолюдность улицы, полное отсутствие интереса к ее персоне со стороны редких прохожих и неприветливость погоды уже давно должны были бы заставить ее сменить место и тактику, но она и не думала покидать свой пост. Появились первые признаки усталости: все чаще она сползала вдоль фонаря и отдыхала полусидя, скрючившись в неудобной, лишенной грации позе.

Небо стало еще темнее, и несколько крупных капель дождя разбились о грязную и скользкую мостовую. Когда девушка побежала к стене напротив, чтобы укрыться, Макс наконец решился. Он натянул куртку и вышел из комнаты, оставив дверь незапертой.

Девушка смотрела на человека, широкими шагами приближавшегося к ней в потоках дождя, черные крылья его куртки хлопали на яростном ветру. Слегка оторопевшая, она по-прежнему вжималась в стену, светлые пряди волос хлестали ее по плечам.

– Пятьсот франков, – произнесла она еле слышно. Макс тотчас же ответил, что это ему не по карману. И добавил:

– Я живу напротив. Пойдемте, я угощу вас кофе, и вы немного согреетесь. Вы же видите, что здесь никого нет.

Девушка колебалась. Макс набросил ей на плечи свою куртку.

– Пойдемте, – сказал он, – небо затянуто до самого моря. Этот ливень раньше чем через час не кончится.

Она согласилась, и они перебежали улицу под проливным дождем. В холле девушка машинально направилась к лифту, но Макс объяснил ей, что тот не работает уже несколько лет.

Наверху, переводя дух после подъема на четвертый этаж, она ненадолго остановилась перед окном. За складами можно было различить обнаженный отливом мол: длинная вереница его почерневших подпорок уходила в пески рейда.

Макс поставил воду для кофе и подошел к стоящей у окна девушке.

– Вы смотрите на мол? Он такой трухлявый, что не сегодня завтра буря унесет его обломки в открытое море.

– В порту нет кораблей, – сказала девушка. – Порт без кораблей – это так грустно…

– Здесь все грустно. Не могу понять, зачем вы сюда приехали.

Она не ответила и обвела взглядом комнату. На столе, среди остатков обеда, переполненных пепельниц и пустых бутылок были разложены словари. Максу едва удалось найти место, чтобы поставить чашки, сахар и пакет молока.

Девушка не знала, что и подумать. Этот тип слишком стар, чтобы сойти за студента. Судя по его круглым очкам и бородке, он мог быть преподавателем или кем-то в этом роде, но тогда почему он занимает столь убогое жилище? Обои пузырились на стенах, облупившийся потолок расползался. Она взяла чашку в ладони и почувствовала, как тепло от фаянса растекается по ее рукам.

– Мне сказали, что здесь проходят сотни рабочих…

– Вы их увидите. Они будут выходить с верфей. В основном узбеки, татары, маньчжуры, несколько малийцев. На них вы бизнес не сделаете.

– Тогда я снижу расценки… Если я сегодня не заполучу первого клиента, я никогда уже этого не сделаю.

Ее слова болезненно отозвались в Максе. Он прекрасно видел, что малышка не имела большого опыта, но никак не ожидал, что она готовилась перейти Рубикон. Изысканный макияж явно был призван скрыть шокирующую молодость ее черт. Она конечно несовершеннолетняя. Должно быть, причиной этого прыжка в пустоту стало большое любовное разочарование, глупое желание мести, вызов. Макс очень хотел помочь девушке, но не имел ни малейшего представления о том, как к этому подступиться. Он сымпровизировал:

– Если вам некуда пойти, вы могли бы отправиться в «Медузу». Тамошняя хозяйка – мой друг. Если вы сошлетесь на меня, она поселит вас и будет кормить столько времени, сколько вы пожелаете.

– Проблема не в деньгах.

– Я так и понял. У вас идея фикс. Лучше бы вам немного успокоиться.

– Когда выходят рабочие?

– Через десять минут.

Она посмотрела в окно. Дождь почти перестал.

– Я должна вернуться туда. Спасибо за кофе.

Макс смотрел ей вслед и был не в силах произнести ни слова. К нему вернулось знакомое чувство беспомощности. События и люди уходили сквозь пальцы, как серый песок рейда, и не в его власти было ни замедлить течение, ни удержать хотя бы несколько крупиц.

Только что прозвучала сирена, и первые рабочие вышли из ворот. Некоторые садились на велосипеды, другие привычным шагом удалялись вдоль причалов. Два здоровых парня в синих робах крутились неподалеку, но приблизиться к девушке не осмеливались. Другие проходили толпой, даже не поворачивая голов.

До того момента, когда белый «ягуар» Константина Пупаракиса внезапно появился в конце причала, Максу казалось, что партия выиграна. Машина замедлила ход и, поравнявшись с фонарем, остановилась. Последовали непродолжительные переговоры вполголоса, и девушка исчезла в «ягуаре», который тут же рванул с места.

Отходя от окна, Макс чувствовал такую тоску, что у него пропало даже желание работать. Он грубо отодвинул словари и поставил на стол бутылку красного алжирского вина, на которую долго смотрел, как на врага, прежде чем вырвать из нее пробку и прильнуть губами к горлышку.

* * *

Тон проживал в одной из мансард «Медузы». Все звали его Капитаном, потому что раньше он был владельцем шаланды и еще потому что он всегда носил синюю морскую фуражку.

Перевозя тысячи тонн в трюмах своего суденышка, он побывал на всех судоходных путях от Роны до Дуная. Смотрители шлюзов очень любили его веселый нрав и луженую глотку, но еще больше им нравилась его жена, немка с золотистыми волосами, трижды избиравшаяся Королевой реки.

Тон крепко работал и неплохо зарабатывал. Он собирался организовать маленькую компанию из трех шаланд, но в один из заходов в порт на Рейне его жена не вернулась на борт. Вскоре он узнал, что она сбежала с баварским судовладельцем, навсегда оставив свой плавучий дом ради настоящего, каменного, с окнами в сад.

Тон не почувствовал ни ревности, ни отчаяния, лишь нечто вроде болезненной неприязни ко всем женщинам планеты. Один только вид юбки выводил его из себя и внушал ему мысль об убийстве. И прежде не слывший трезвенником, он пьянствовал теперь с утра до вечера. Когда он выпивал, его добрый нрав одерживал верх, а кровавые желания отступали.

Однажды вечером в паводок на Верхней Мёзе, когда он приступил ко второй бутылке, его шаланда задела опору моста и затонула меньше чем за десять минут.

Потерпевшего кораблекрушение выловили в стельку пьяным и совершенно невменяемым, что инспекторы страховой компании и не преминули отметить в своем рапорте.

Оказавшись в долгах по гроб жизни – повреждения моста были весьма значительны, – он нанялся матросом к своим прежним конкурентам. Но денег, остававшихся после вычетов, которые страховая компания «Ллойд» наложила на его заработки, только-только хватало на выпивку, а пил он все больше и больше. Сочувствие хозяев улетучивалось, стоило ему покрыть бранью идущую по причалу женщину или когда он бывал слишком пьян, чтобы закрепить канаты на швартовых тумбах.

Однажды с палубы «Красотки Андрии» он помочился на жену смотрителя шлюза, и это тяжкое оскорбление раз и навсегда положило предел его морской карьере.

Он стал бродягой, ворующим иногда на пропитание и выпивку, сиживал в каталажке, не раз подвергался принудительным и абсолютно бесполезным курсам детоксикации.

В товарном вагоне, который он делил с другими бродягами, он впервые услышал разговор о городе бедняков на берегу моря. Месяц спустя он случайно оказался в Сан-Франсуа-ле-Моле.

В муниципалитете его зарегистрировали без лишних вопросов. Ему назначили регулярную помощь при условии, что каждый первый вторник месяца он будет являться в социальную службу.

Тон мог бы дешево снять одну из тех бесчисленных квартир на грани антисанитарии, которых полно было в городе, но поскольку он был не в состоянии взять на себя домашние хлопоты, неизбежные в его положении холостяка, он выбрал пансион в «Медузе». С этого и началась вторая часть его Голгофы.

Старая рыбацкая таверна «Медуза» была одной из немногих, кому удалось пережить гостиничный кризис Сан-Франсуа-ле-Моля. Для этого пришлось снизить цены и расширить перечень услуг. Здесь можно было в полночь заказать рыбный суп или салат из осьминога, снять комнату на час или на год, пить вволю, не опасаясь, что тебя вышвырнут на улицу. В хорошую погоду бывало много желающих позавтракать на террасе. Клиенты платили мало, но зато были всегда.

Хозяйку этого чудом спасшегося заведения звали Гулеттой. Маленькая пышная брюнетка, она не ведала уныния и умела быть приветливой с каждым. Сюда приходили, когда наваливалась хандра, чтобы услышать ее веселый смех, который оживлял зал. Несмотря на загруженность работой, она находила время выслушать жалобы потенциальных самоубийц, рогоносцев, избиваемых женщин. Она угощала их выпивкой, утешала, иногда давала немного денег. Злые языки говорили, что ей особенно нравилось утешать мужчин, независимо оттого, были ли они девственниками или стариками, и что половина мужского населения Сан-Франсуа-ле-Моля прошла через ее комнату на втором этаже.

Вначале Тон с ней не разговаривал. Он поворачивался к ней спиной во время еды и никогда не пил за столом, предпочитая брать бутылки к себе в мансарду, чем слышать ее смех за стойкой. Она была женщиной, то есть одной из тех, кого он страстно ненавидел, даже ее взгляд он выносил с трудом.

Однажды вечером, столкнувшись с ней на лестнице, он вдруг ощутил сильное волнение от запаха ее тела. Взбешенный тем, что испытал это чувство, он заперся на два дня в своей мансарде, отказываясь от еды, поднос с которой обеспокоенная Гулетта ставила перед его дверью.

Он перепробовал все, чтобы забыть ее аромат, чтобы прогнать картинки, которые так отчетливо рисовало его воображение, но ничто не помогало. Желание текло в нем, словно кровь, перелитая от другого человека. И этот человек вызывал в нем отвращение.

Спустя некоторое время Тон посетил хирурга из медицинского центра. Он изложил ему просьбу, которая крайне озадачила врача, – никогда еще ни один пациент не приходил просить о собственной кастрации.

После краткой беседы Тон был препровожден в психиатрическую службу, где его подвергли обследованию. Отпуская его, врачи объяснили, что для подобной операции нет никаких оснований, и дали совет пройти новый курс детоксикации.

В итоге он вернулся в «Медузу» целым и невредимым, чтобы вновь оказаться во власти тайных и безнадежных мук. Идея собрать чемоданы и отправиться на поиски нового логова, конечно, приходила ему в голову, но он знал, что в черте города не найдет ничего столь же удобного и доступного. Если не считать мучительного присутствия Гулетты, «Медуза» была вполне мирной гаванью. Пособие, выплачиваемое инспектором социальной службы, позволяло ему жить здесь без особых хлопот, пусть иногда он и вынужден был пропускать обеды, чтобы расплатиться за выпивку.

Так он и жил, разрываясь между своим отвращением к Гулетте и неодолимым желанием, которое она ему внушала. Даже сон не давал ему передышки, поскольку хозяйка таверны неотступно преследовала его в сновидениях, всякий раз обнажаясь и приглашая его к откровенным экзерсисам.

Просыпаясь, Тон сдабривал свой кофе успокоительными средствами в надежде смягчить чувственное влечение. Он складывал в пакет бутылки, бинокль, краюху хлеба, несколько оставшихся от ужина кружков колбасы. Боясь столкнуться с Гулеттой, тихонько спускался по лестнице и удирал из «Медузы», как вор.

Такие дни он неизменно проводил возле верфей Пупаракиса. Заткнув уши ватой, чтобы не слышать грохота, он без устали смотрел на большие грузовые суда, расчленяемые газовыми резаками. Когда снимали листовое железо, которое тяжелые подъемные краны переносили по воздуху, обнажался стальной, разъеденный ржавчиной остов, и корпуса кораблей становились похожими на огромные, словно выкопанные из песков, красные скелеты.

Иногда буксиры приводили к причалу старый военный корабль, фрегат или миноносец с уже снятыми пушками. Казалось, эти покинутые экипажем суда пытались сбежать со скотобойни и отчаянно тянули за канаты, чтобы вырваться в открытое море.

Здесь же разрезали стальные баржи большого тоннажа, прибуксированные вдоль побережья с какого-нибудь канала. Часто это бывали рудовозы, корабли без души, без собственной истории, на которых никогда не ночуют. Наблюдать, как их разрезают на куски, доставляло Тону особое удовольствие.

Когда шел дождь, он укрывался в заброшенном пакгаузе, высившемся в центре пустыря. Находясь в метрах пятистах от верфей, он мог следить за происходящим только в бинокль, но зато получал возможность вынуть наконец из ушей ватные шарики.

В тот день после полудня непрерывно лил дождь. Тон коротал время в пакгаузе. Он опустошил три бутылки и заснул, положив голову на пакет. К счастью, Гулетте не удалось пробраться в его сны. На сей раз он видел свою последнюю шаланду «Свет Севера» и ялик из старого можжевельника, который он водил по каналам Голландии.

Какие-то крики прервали его безмятежное плавание, – крики женщины, доносящиеся издалека. Он приблизился к своему наблюдательному пункту, но на всем пространстве пустыря никакого движения не заметил. Рабочие уже покинули верфи: подъемные краны стояли неподвижно, не видно было и снопов искр от газовых резаков.

После минутной тишины крики возобновились, на сей раз громче. Звук, похоже, доносился с задворков пакгауза, скрытых от Тона глухой, без отверстий, стеной. Тон вышел, обогнул строение и осторожно выглянул из-за угла, стараясь держаться в тени.

Он узнал белый «ягуар» Пупаракиса, стоявший с распахнутой дверцей. В нескольких метрах от него девушка как будто вытирала платком глаза. Пупаракис говорил с ней тихо и вкрадчиво, девушка делала вид, что направляется к «ягуару», а затем вдруг с криками кидалась прочь. Тогда грек ловил ее, уговаривал, гладил ее руки, волосы, и все повторялось сначала.

Эта девушка, кажется, сама не знала, чего хочет, и на месте Пупаракиса Тон уже отвесил бы ей пару оплеух. Но грек выказывал мягкость, плохо вяжущуюся с закрепившейся за ним репутацией человека грубого и жестокого. Его терпеливость была вознаграждена: девушка бросилась в его объятия, и они вернулись к «ягуару», прижимаясь друг к другу.

Тон наперед знал все, что будет происходить дальше, и потому предпочел ретироваться. Он сложил вещи, взял бинокль и нетвердым шагом двинулся в сторону «Медузы».

[2]

Пиу возвратилась из столицы разбитая. Агентство опять сделало целую серию фотографий, пообещав пригласить ее в ближайшее время на новый кастинг. Но перед тем как вернуть портфолио, директор дал понять, что у нее недостаточно рельефно проступают ключицы и что ей следовало бы еще немного похудеть.

Она опять не притронулась к еде, которую Жиль приготовил к ее возвращению, хотя пища была легкой: салат из грибов, сдобренный йогуртом и лимоном, жареное филе окуня, молодой кресс-салат.

Но Жилю удалось напоить ее свежим ананасовым соком перед тем как уложить в постель, где она осталась лежать с широко открытыми глазами, потерявшись в своих грезах о легких шелках и струящихся атласах.

Все началось три года назад, во время любительского показа мод, организованного в Шанон-ле-Бан. Пиу выступала там как манекенщица в числе других кандидаток, от которых требовалась скорее готовность к участию, чем соответствие строгим стандартам.

Она представила поочередно два платья, английский костюм, пляжный ансамбль, каждый раз испытывая потрясающее и незнакомое доселе чувство. Она вдруг открыла, что ее тело может дышать только под жаркими взглядами. Между тем зрители разглядывали не его, а те наряды, в которых оно являлось на несколько секунд, меняясь снова и снова, до тех пор, пока не гасли прожекторы.

Эти мгновенные метаморфозы приводили Пиу в ни с чем не сравнимое волнение. Она не была больше только собой: она становилась многоликой. В ее власти было почувствовать себя всеми женщинами сразу. А платья, которые она надевала на голое тело, становились прибежищем ее души, новой плотью, той, которую она с тайным сладострастием дарила невидимой публике.

К несчастью, она получила специальный приз в своей категории. В этом скромном триумфе ей увиделся счастливый знак судьбы, и она решила предложить себя агентствам.

Жиль ничего не сделал, чтобы воспрепятствовать этим планам. Однако он сомневался в их осуществимости. Пиу, которой недавно исполнилось двадцать, была изящна и привлекательна, но ее красота не имела ничего общего с красотой тех девушек, что царили на обложках журналов и были вылеплены словно по одному совершенному образцу.

Они затянули пояса, чтобы собрать денег на путешествие в столицу и оплатить две ночи в отеле.

Пиу вернулась сильно разочарованная. Из девяти агентств, в которых она побывала, только одно согласилось ею заняться, но потребовало значительной предоплаты для изготовления портфолио. Ей рекомендовали диету, и к первой съемке она должна была сбросить по меньшей мере восемь килограммов.

Жиль нашел работу на несколько часов в день. Он мыл по ночам посуду в «Медузе» и все, что получал, откладывал на оплату агентства и покупку дорогих продуктов ее диеты, в то время как пособия уходили на обычные траты. Но и с этими заработками ему пришлось бы года два полоскать руки в жирной воде, прежде чем удалось бы собрать сумму, которую запросило агентство.

И вот однажды вечером, вместо того чтобы отправиться в «Медузу», он угнал машину, преодолел на ней расстояние в сто пятьдесят километров и остановился на площади одного небольшого респектабельного поселка. Утром он купил в магазине игрушек латунный револьвер и пару колготок у продавца галантереи. Затем он припарковал автомобиль перед входом в местный банк.

На следующий день он возвращался в Сан-Франсуа-ле-Моль поездом, держа на коленях набитый добычей пластиковый пакет. Он еще не оправился от страха, его мутило, и ему пришлось не единожды бегать в конец вагона в туалет, каждый раз беря с собой пакет, ручки которого грозили вот-вот оторваться.

Пиу ни о чем его не спросила. Она недоверчиво смотрела на банковские билеты. Ими можно было десять раз расплатиться с агентством. Жиль сказал ей только:

– Постарайся их растянуть. Других не будет.

Диеты Пиу становились все более суровыми. В агентстве всякий раз находили, что на ее костях еще слишком много мяса. Директор отводил ее в сторону, рассматривая фотографии.

– Пока не получается. Слишком округло, слишком овально. Мода принадлежит строгим углам, абсолютному духу…

Пиу весила теперь всего сорок три килограмма и продолжала сокращать калории. Что касается Жиля, то он взял в привычку поглощать блюда, которые она оставляла нетронутыми. Когда ее не было, он утешался тем, что опустошал холодильник. С каждым месяцем он округлялся все больше и вскоре пополнил ряды толстяков. Каждый ливр^[1], который теряла Пиу, казалось, перетекал в ее мужа, следуя некоему закону равновесия, который сделал из них самую негармоничную пару в Сан-Франсуа-ле-Моле.

* * *

Как только жена уснула, Жиль отправился в «Медузу». Он продолжал мыть посуду, так как денежный запас, выделенный на мечту Пиу, наполовину истаял, а изысканная пища и косметика требовали кругленьких сумм.

В зале еще были посетители, которых бодро обслуживала неутомимая Гулетта. Жиль снял с крюка в кухонном шкафу свой передник и тотчас же принялся за мытье посуды. Больше всего он боялся этих маленьких глиняных мисок, в которых подавали рыбный суп. Пюре из помидоров, айоли с красным перцем и тертый сыр неизменно покрывали коркой дно, которое приходилось отчищать металлической мочалкой. С тех пор как его пальцы сделались похожими на сосиски, мытье стало отнимать у него непомерно много времени. Порой ему случалось уронить миску. Как по волшебству, именно тогда и возникала на кухне Гулетта. Без единого упрека она помогала ему собрать осколки и даже шутила, чтобы его ободрить. Но в этот вечер, принеся поднос с посудой, она не выглядела веселой.

Она рассказала, что после полудня к ней заходил налоговый инспектор. Малопривлекательный персонаж. Пролистывая счета и кассовую книгу, он не проронил ни слова. Он унес все в картонной коробке, сказав только, что зайдет в конце недели. Тип показался ей откровенно неприятным, Гулетта была расстроена.

Жиль прекратил тереть дно кастрюли и посмотрел на хозяйку, сдвинув брови.

– Не тревожьтесь, хозяйка, для таких людей недовольный вид – часть их работы.

– Не зови меня хозяйкой, Жиль, говори мне просто Гулетта, как все. И еще, прекрати говорить мне «вы».

Повысив голос, она пошла против своей натуры, но прозвучало это фальшиво. Жиль наблюдал за ней украдкой, пока она составляла посуду в бак для полоскания. Он подумал, что, увидев ее полные руки, округлые плечи и бедра, теснящие белый передник, директор агентства непременно посадил бы эту женщину на черствый хлеб и воду до конца ее дней. Он с грустью вспомнил то время, когда груди Пиу выпирали из ее корсажа, круглые и сияющие, как два солнца. Теперь они были похожи на два маленьких сухих и невзрачных плода. Ее бедра и грудь больше не составляли контраста талии, а на тощей шее проглядывали натянутые вены, похожие на тетиву арбалета. Что они сделали с его бедной Пиу?! Иногда у него возникало желание пойти в агентство, устроить там разгром, схватить директора за галстук. Но он знал, что Пиу никогда бы не простила ему подобного предательства.

* * *

Макс, с тех пор как опять начал пить, занимался не больше двух-трех часов в день. Он вставал около полудня, заваривал крепкий кофе и склонялся над словарями. Когда желудок давал о себе знать, он готовил яичницу с салом или открывал банку сардин. Его рабочий день заканчивался с первым глотком вина.

Во второй половине дня, если не было дождя, он отправлялся на прогулку в старый порт, играл, потягивая пиво, в шахматы на террасе «Медузы», прохаживался перед витриной единственного книжного магазина. Он никогда не видел там интересных книг или хороших словарей; только бестселлеры, автобиографии звезд или наспех переведенный американский ширпотреб. Иногда он покупал «Атлантический курьер», который уносил к себе, чтобы скоротать вечер под бутылочку капустной самогонки, купленной у Бетуна, подпольного винокура с улицы Муан.

Тем вечером заголовки газеты плясали у него перед глазами. Он с трудом различал фотографии в статьях. Он лег, не раздеваясь, на диван и погрузился в глубокий сон.

Снились Максу всегда только слова – всепоглощающая страсть его жизни. Декорация его кошмаров была всегда одинакова: высокие груды словарей подобно крепостным стенам вставали вокруг, заставляя его вертеться по кругу и топтать ногами тысячи печатных страниц. Его подошвы приклеивались к свежей краске, пальцы становились черными и липкими. Он видел, как пугливо, одно за другим, исчезали стада слов, преследуемые оголтелыми сворами. Самые старые и усталые плелись сзади и неизбежно попадали в кольцо хищников. Макс был свидетелем их медленного умерщвления, отмеченного силлабическими хрипами и струями горячей краски. Едва они превращались в скелеты, как тотчас на их место в утробе стада рождались другие слова, оглушенные и неловкие, на хрупких неуклюжих ножках, вязнущих в бумажной перине. В мгновение ока они прятались по страницам словарей, где Макс и преследовал их, никогда, впрочем, не узнавая.

Иногда самому упрямому слову удавалось выжить после схватки с хищниками. Измотав своим сопротивлением нападающих, искалеченное и окровавленное, извиваясь, словно разрубленная змея, оно ползло из последних сил к подножию картонной стены, безуспешно ища своих.

Чтобы избавиться от утренней мигрени, Макс приправил кофе черным перцем и корицей. Он пил его маленькими глотками, рассеянно пробегая газетные колонки, и вдруг наткнулся на снимок, поразивший его как гром среди ясного неба. Он сразу узнал девушку у фонаря, несмотря на то что она была без макияжа и с другой прической.

Статья на два столбца сообщала о бегстве подростка. Ее звали Ким, три дня тому назад она сбежала из клиники. Это была дочь финансового магната, и родители обещали вознаграждение всем, кто располагал о ней серьезной информацией.

Макс сделал глубокий вдох. Впервые судьба преподнесла ему неожиданный подарок. В сильном возбуждении он налил себе целый стакан спиртного. Но отодвинул его и поставил воду, чтобы сделать еще кофе. Затем он записал телефон редакции и имя журналиста – Мишель Ленуар.

Был такой Александр Ленуар, парижский археолог времен Великой французской революции, а еще – Этьен Ленуар, запатентовавший одно важное изобретение, но Макс уже не помнил, какое именно. Предохранительный клапан? Пневмодвигатель? Имена собственные не входили в империю слов, но все же он навещал их иногда из чистой симпатии. Он открыл словарь, нашел статью «Ленуар Этьен (1822–1900)» и прочел: «Газовый двигатель, действующий за счет расширения продуктов горения газовоздушной смеси, воспламеняемой электрической искрой. Предшественник двигателя внутреннего сгорания». Макс мог бы об этом и помнить. Всему виной то дешевое пойло, которое разрушало его память. Он дал себе слово, что если получит вознаграждение, то раз и навсегда бросит пить.

Часом позже он отправился на поиски телефонной будки, уцелевшей от вандалов.

* * *

Жиль открыл глаза и увидел потолок чужой комнаты. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло.

Рядом с ним спала Гулетта. Плечи ее были обнажены, нежно изогнутая рука покоилась на простыне. Свет едва пробивался. Было, вероятно, не больше шести. Жиль осторожно опустил ноги на пол. Из-за внушительного живота надевать носки становилось все труднее. Угрызения совести, которые он испытал, поднимаясь наверх вслед за Гулеттой, рассеялись, но он боялся, что в его отсутствие Пиу могла проснуться. Иногда она вставала ночью, чтобы пролистать это дрянное портфолио. Если так оно и случилось, он просто скажет, что его ждала гора посуды, груда испачканных рыбным супом мисок, жирные стаканы.

Он хотел было освежиться, чтобы смыть с тела запахи ночи, но в комнате не оказалось раковины. Одеться бесшумно не удалось: половицы под его весом нещадно скрипели. Гулетта открыла один глаз, повернулась на бок, свесив при этом ногу, и тотчас снова заснула.

Жиль бесшумно закрыл за собой дверь. На лестнице было еще темно, и он щелкнул выключателем. Развалившийся на ступеньке Тон, казалось, поджидал его.

– Привет, Капитан!

– Привет, Жиль. Ну и какова она, эта шлюха Гулетта?

– Дайте мне пройти, Капитан, я спешу.

– Спешишь? Боишься, что Пиу будет тебя попрекать? Я расскажу ей, чем ты занимаешься со своей хозяйкой, толстый боров!

Он был в стельку пьян, и ему с трудом удалось подняться. Жиль попытался пройти, но, несмотря на свои внушительные габариты, оказался распластанным по стене, как афиша.

– Туша, тюлень моржовый! Скажи мне, как она в постели, эта навозная куча, чтоб я мог всем рассказать. Ты не расплющил ее в лепешку своим весом? Как тебе удалось влезть на нее, бегемот? Крыса помойная!