Текст книги "Капитан Трафальгар (сборник)"

Автор книги: Андре Лори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

Но на этот раз злополучный шевалье был внезапно прерван моим отцом, который схватил его за горло.

– Нет, право, вы – или круглый дурак, или мерзавец! – крикнул он ему в самое ухо глухим, подавленным от злобы голосом, тряся злополучного шевалье так, что тот едва дышал. – Перестанете ли вы наконец вмешиваться в то, что вас вовсе не касается!… Если вы не хотите сделать этого добровольно, то я сумею вас принудить силой, знайте это!… Такого идиота я еще не встречал в своей жизни!…

– Господин Жордас! Господин Жордас!… то есть нет, я хотел сказать господин Парион! – молил несчастный шевалье де ла Коломб, стараясь высвободиться из рук отца. – Разве я дал вам какой-нибудь повод сердиться на меня? Скажите, чем я виноват, что вызвал ваше неудовольствие? Я готов с радостью исправить всякую мою вину перед вами, готов вымолить у вас прощение… но скажите мне, ради Бога, что я такое сделал? Чем я могу загладить?…

– Только одним! – резко и злобно ответил мой отец, – только одним, сударь, тем, что вы немедленно отправитесь к себе домой и никогда более не позволите себе ни обращаться ко мне с какой бы то ни было речью или вопросом, ни говорить обо мне и сыне моем кому бы то ни было! Слышите? Никогда в жизни ни с кем! – добавил он еще раз грозным тоном, особенно подчеркивая последние слова.

– Да, да, господин Жордас… то есть нет… господин Парион… извините меня… Я обещаю вам, что сейчас отправлюсь к себе, если вы того требуете… да, сейчас… но позвольте мне все-таки надеяться, что впоследствии, когда вы вернетесь к лучшим чувствам и будете в более спокойном состоянии духа, вы снова уделите мне немного вашего расположения!… Мадам, честь имею кланяться! – продолжал он, обращаясь к Розетте и Клерсине, раскланиваясь перед ними со всей своей грацией маркизов конца прошлого столетия. – Прощайте мой юный друг! – обратился он ко мне. – Прощайте, мой маленький друг! – сказал он Флоримону. – Прощайте, господин Жордас… ах, извините, господин Парион, я хотел сказать…

При этом вид его был до того жалкий, а огорчение так очевидно, что казалось положительно невозможно сердиться на него, но отец мой оставался неумолим и, оставив бедного шевалье де ла Коломба стоять посреди набережной, точно цаплю, между его кожаной сумкой и черным котом, быстро зашагал по направлению «Золотого Льва», увлекая нас всех за собой.

Час спустя Клерсина отправилась к себе домой, чтобы лично убедиться, что Вик-Любен не бродит более по предместью Сент-Жан. Увидя, что все теперь обстоит вполне благополучно, она прислала к нам старого Купидона, приглашая нас всех прийти к ней. Бедная женщина не могла отказать себе в радости видеть свою возлюбленную, ненаглядную Розетту у себя в доме, – счастье, которого она еще не испытывала ни разу, так как Розетта никогда не выходила из монастыря; девушки не могут покидать стен монастыря с самого момента своего поступления и вплоть до окончания своего образования.

Отчасти для того, чтобы продлить свою радость, а также и вследствие сильной жары, Клерсина решила, что мы отправимся в путь не ранее четырех часов пополудни, и что прежде всего нам следует почтить своим вниманием ее завтрак, приготовленный на столе, накрытом белоснежной скатертью и убранном цветами.

Бедная женщина, вероятно, провела добрую половину ночи за приготовлением всех этих лакомых блюд – так много было их и так тщательно приготовлено было каждое из них. Были тут и воздушные торты, и блины, тонкие, как писчая бумага, и кофейные кремы с ванилью, и целый ряд всяких других изысканных лакомых блюд, наряду с вкусными и питательными кушаньями в таком количестве, что целая компания проголодавшихся охотников могла бы утолить здесь свой голод.

Как мы ни уговаривали ее, как ни увещевали, Клерсина ни за что не хотела сесть с нами за стол. Это казалось ей каким-то святотатством, при том наивном и чистосердечном уважении, какое она питала к своим господам.

– Даже мой маленький Флоримон кушает всегда один за столом, а я прислуживаю ему, – сказала она нам. Так велика была сила предрассудка, этой разницы каст и рас, в честной душе этой черной невольницы.

А между тем жизнь этой благородной, незаурядной женщины сложилась совсем не так, чтобы белая раса могла внушать ей уважение к себе, и сама она была не из тех, кто и по происхождению, и по духовному развитию стоит неизмеримо ниже белых. Дочь царственного рода, дитя воинственного, вольного народа окраин Абиссинии, похищенная жестокими суданскими работорговцами, она принуждена была переходить из каравана в караван, была на базаре в Марокко, затем попала оттуда в Санто-Доминго, потом в Луизиану; она по очереди была собственностью, то есть рабыней, пяти семейств и никогда, в течение всей своей жизни, не могла назвать своей собственностью не только своего горячо любимого супруга, но даже и своих детей. Выданная неволей замуж в возрасте восемнадцати лет, она случайно сделалась женой человека, которого любила всей душой и к которому за время своего замужества успела при вязаться со всей страстностью своей натуры, но вскоре жестокая судьба разлучила их: ей было тридцать лет, когда владелец ее мужа продал его кому-то на Ямайку, а ее удержал у себя.

Имея пятерых детей, она лишена была радости удержать при себе хотя бы одного из них. Жестокие люди не побоялись Бога и отняли их у нее одного за другим. Она даже не знала ни того, на какие плантации были проданы бедняжки, ни того, в каком уголке земного шара они влачат теперь свое существование. Возмущенная сначала такой ужасной несправедливостью судьбы, она долго страдала, мучилась и негодовала, но затем покорилась своей жестокой участи. В ее прекрасном, благородном сердце не было места для ненависти и злобы. Достаточно было ей напасть на доброго, человечного господина, чтобы вся нежность, таившаяся в глубине ее души и ждавшая, на чем бы ей излиться, нашла себе исход в любви и привязанности к этому господину и безграничной нежности к его детям.

Вот что она рассказала нам вполголоса, присев на пороге своего домика, между тем как дети наслаждались обычной в этих краях послеполуденной сиестой, собираясь с силами и подкрепляясь к предстоящему утомительному путешествию.

– Куда же, собственно говоря, мы отправляемся? – спросил Клерсину мой отец, когда настал час отъезда.

– В Техас, – отвечала она, – командир уже семь лет как живет там и к концу мая непременно ожидает нас к себе!

Отец мой вздохнул с облегчением.

– Ну, слава Богу, – сказал он, – а то я уже начинал опасаться, что он находится где-нибудь здесь, поблизости от Нового Орлеана…

С этого момента он как будто повеселел.

Ровно в четыре часа пополудни Клерсина вывела нас через огород, разбитый позади ее домика, который она заперла наглухо во всех сторон, и затем неторопливой, спокойной поступью пошла вперед, указывая нам дорогу, как будто мы шли гулять в соседний лесок магнолий, находившийся на расстоянии полукилометра от ее дома. Там мы застали Купидона и четырех добрых коней. Двое коней были под дамскими седлами, а сытый сильный мул, бывший тут же, был нагружен всем, что могло нам понадобиться в пути. Мы помогли Розетте и Клерсине сесть на коней. Отец вскочил на одного, я – на другого коня, подсадив к себе Флоримона, а старый негр взобрался на мула, и все тронулись по направлению к востоку. Предполагалось ехать до наступления ночи, затем в удобном месте расположиться на ночлег, раскинув лагерь, а с рассветом продолжать путь.

Выехав из рощи магнолий, мы очутились на пустынной каменистой дороге; здесь на деревянном столбе виднелась надпись:

«Дорога в Техас».

Мы ехали уже в продолжение четверти часа или минут двадцать по этой дороге, как я, опередивший с моим маленьким другом Флоримоном всех остальных, обернулся, чтобы посмотреть, не слишком ли отстали наши спутники, вдруг заметил вдали, позади нас, гигантскую фигуру и громадное сомбреро вчерашнего мулата. Я тотчас же придержал своего коня, подождал, пока отец поравнялся со мной, и сообщил ему об этом.

Клерсина, уловив направление наших взглядов, посмотрела в ту сторону и затем весело засмеялась.

– Это – Вик-Любен! – проговорила она, не тревожась. – Много ли он выиграет, когда увидит, что мы уехали?! Ну, да, уехали, вот и все! – и она снова засмеялась. Но мой отец сделался снова задумчив и озабочен.

ГЛАВА VII. Завтрак на траве

То верхом, то пешком, ночуя то в лесу, то в редких деревнях или селениях, попадавшихся нам по пути, мы только на пятнадцатые сутки добрались до Сабины, отделяющей Луизиану от Техаса и вместе с тем находившейся на границе Соединенных Штатов Америки. Как ни было утомительно вначале это путешествие для Розетты и Флоримона, тем не менее оно вскоре настолько развило и укрепило их силы, что по прошествии каких-нибудь пяти-шести дней они первые заговаривали поутру о том, чтобы продолжать путь, и последние напоминали о времени располагаться на ночлег. Они отлично довольствовались теми, зачастую весьма незатейливым и, съестными припасами, какие нам случалось получать в попутных селениях. Мало того, они предпочитали наш маленький походный тент, под которым мы располагались рядком, бок о бок, завернувшись в пледы и одеяла, всем постелям, какие только предлагались нам в населенных местностях.

Надо заметить, что весьма немногие страны могут похвастать очень благоприятными условиями для такого рода путешествия, как низовья реки Миссисипи. Громадные равнины, поросшие высокой зеленой травой, превосходнейшие леса, вечно безоблачное небо и удивительный мягкий, ровный климат в это время года, – всего этого было вполне достаточно для любого самого требовательного туриста, а мы, в сущности, были те же туристы.

Эта тесная, общая жизнь под открытым небом очень скоро сроднила всех нас между собой, и всякая холодность и сдержанность в наших отношениях исчезла незаметно, сама собой. Розетта относилась ко мне, как к другу детства, Флоримон – как к старшему брату. Клерсина была для всех самой заботливой, любящей матерью и хозяйкой, Купидон самым неоценимым, самым услужливым помощником везде и во всем. Даже мой отец стал не столь молчалив и угрюм, как прежде, и теперь его брови не хмурились так часто, а лицо озарялось приветливой улыбкой, которой я раньше не замечал. По вечерам на бивуаке он нередко рассказывал нам о своих приключениях, а также и о приключениях командира Корбиака. Клерсина со своей стороны дополняла эти рассказы разными мелкими подробностями относительно того, что было после 1815 года, когда друзья расстались.

– Госпожа Корбиак выписала меня из Нового Орлеана в Каракас, – говорила Клерсина, – чтобы нянчить Розетту, за которой она уже тогда была не в силах сама ходить. Те страшные волнения и муки, какие ей пришлось пережить во время заключения ее мужа, ужасно пошатнули ее здоровье и подорвали ее силы. Меня она давно хорошо знала, так как я тогда принадлежала к семье, которая находилась с ней в родстве. За довольно крупную сумму ей удалось перекупить меня у своих родственников, и я была отправлена из Луизианы в Венесуэлу. С этого времени и вплоть до самой ее смерти, случившейся ровно год спустя после рождения маленького Флоримона, я ни на час не отходила от своей госпожи… После этой потери командир не пожелал более оставаться в Венесуэле и переселился в Техас: он просто не в состоянии был жить на той плантации, где умерла его бедная жена, которую он так любил. Тут опять ненависть к англичанам с прежней силой заговорила в нем, так как он считал их косвенной причиной смерти его жены. И вот он снова задался целью возобновить корсарскую войну. Предвидя при этом, что ему невозможно будет заняться как следует воспитанием своих детей, и опасаясь, чтобы они не стали маленькими дикарями, живя в пустыне, он решил отправить меня с ними в Новый Орлеан, чтобы поместить Розетту в монастырь урсулинок, а маленькому Флоримону нанять учителей, которые обучали бы его всему,, что нужно. С тех пор прошло уже семь лет, и такая продолжительная разлука со столь горячо любимыми им детьми, вероятно, была для него очень тяжела, так как я никогда еще не видела отца, который бы так любил своих детей, как он, – закончила Клерсина.

В этот момент я случайно взглянул на Розетту. Глаза ее сияли сквозь слезы счастливой гордостью и будто говорили, продолжая мысль доброй негритянки: «И никогда ты не увидишь детей, которые бы так гордились своим отцом, как мы!»

Даже и личико Флоримона выражало ту же самую мысль. А я, подобно им, был счастлив тем, что я – сын

Ансельма Жордаса, и горел нетерпением увидеть поскорее того прославленного героя, которого так любил и которому с такой преданностью служил мой отец.

Через несколько часов мы должны были увидеть его: мы подходили к самой Сабине, а по ту сторону реки был Техас.

С рассветом мы переправились через Сабину с оружием, снарядами и багажом на громадном пароме, недавно устроенном близ индейской деревни племени тольтэков. Теперь мы наконец были уже в Техасе.

Эта громаднейшая территория, население которой весьма немногочисленно, за исключением только тех долин, которые тянутся по направлению к южному побережью, в 1836 году объявила себя совершенно независимой после поражения генерала Санта-Ана, и затем, девять лет спустя, то есть в 1845 году, вошла в состав Америки. В мае 1829 года, в то время, когда происходили описываемые здесь события, Техас находился в номинальной зависимости от Мексики. Но постоянное ожидание восстания и сопротивление мексиканским властям, которых здесь вовсе не признавали в продолжение уже более двадцати лет, до такой степени ослабили всякую политическую связь этой отдаленной провинции, населенной почти исключительно дикими кочевыми племенами индейцев и несколькими сотнями англо-американских колонистов, что она уже считалась как бы предоставленной самой себе и вполне независимой. Это-то именно обстоятельство и являлось одной из главных привлекательных сторон этой страны, отличающейся, кроме того, невероятным плодородием, мягким и ровным климатом и полной свободой, столь драгоценной для всех любителей приключений и людей с сильным, независимым характером. Поэтому сюда стекались такого сорта люди со всех концов света. Те же причины заставили и Жана Корбиака избрать Техас главным местом для своих операций.

Оставив в стороне песчаные равнины и болота, уходящие к морю, мы уже около двух часов находились на холмистом плато, покрытом бесконечными роскошными пастбищами, на которых гуляли на воле громадные стада быков, овец, табуны лошадей, а вдали, к северо-востоку, вырисовывались на горизонте цепи голубых холмов – последние остроги скалистых гор. Бесчисленное множество рек и речонок, через которые мы переправлялись вброд, чудесные леса кедров, сикомор, акаций, кленов разнообразили громадное пространство выжженных солнцем лугов своими серебристыми полосами или темными островками, разбросанными там и сям.

Вдруг Клерсина, привстав на своих стременах и заслонив на мгновение глаза рукой от солнца, обратила к нам свое сияющее лицо и молча указала рукой на группу всадников в семь или восемь человек, окруживших род паланкина и направлявшихся в нашу сторону.

– Командир! – сказала она дрогнувшим от волнения голосом.

– Отец? Клерсина, ты наверно знаешь, что это он? – воскликнула Розетта, вся дрожа от радости, – ты уверена? Да? В таком случае ему лучше!…

– Да, это он, я готова поклясться! – подтвердила она, весело хлопая в ладоши.

Затем, схватив с моего седла Флоримона, так как мы ехали с ней бок о бок, она с радостным смехом стала подбрасывать его в воздух, рискуя уронить его на землю.

Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы пустить своего коня в галоп, следом за мной понеслась Розетта, а затем и все остальные.

Минут десять спустя мы уже поравнялись с той группой всадников, на которую нам указывала Клерсина. Центр этой группы занимал род большого кресла, укрепленного на жердинах, в которые были впряжены два серых мула, а над креслом был сделан полотняный навес вроде балдахина. Под этим балдахином сидел человек, по-видимому, высокого роста, с длинной седой бородой, в широкополой соломенной шляпе и просторном белом шерстяном одеянии, напоминающем своим покроем монашескую рясу доминиканских монахов. Бледное, исхудалое лицо больного, с глубоко ввалившимися глазами, выражавшее безмолвные страдания, дышало несомненной энергией и душевной силой, несмотря на физическую слабость и истощение. Это действительно был тип настоящего «короля моря». В нем было еще больше величественности и мужественной красоты, чем даже в образе, созданном мною в моем воображении, на основании рассказов близких ему людей. Глаза его имели тот же бархатистый блеск, как и глаза Розетты, тонкие линии его губ были те же, что и у его дочери, но только более резко очерчены и с отпечатком глубокой скорби в уголках рта. Увы, он не мог даже приподняться, не мог наклониться к своей дочери, и бледные, точно восковые, руки его напрасно судорожно сжимали ручки его кожаного кресла. Некогда грозный и подвижный Жан Корбиак был разбит параличом, и хотя железная воля этого человека все еще была в нем, бедные члены его оставались беспомощны и отказывались повиноваться ему.

Розетта уже соскочила с лошади и с легкостью птички вспорхнула на носилки паланкина, на те жердины, на которых укреплено было кресло ее отца, и в безумном порыве дочерней нежности и ласки покрывала страстными поцелуями и обливала слезами безжизненные руки своего отца. Обезумев от радости этого долгожданного свидания после столь продолжительной разлуки, она была не в силах выговорить в первое время ни одного слова. Маленький Флоримон, которого Клерсина подняла на руки, также тянулся к отцу и целовал его с невыразимой нежностью. Едва успев насладиться ласками своих дорогих, возлюбленных детей, комендант Корбиак обратил свои взоры на скромно стоявшую поодаль группу, к которой принадлежали мы с отцом.

– Мой дорогой Жордас! – воскликнул он, – мой славный, верный товарищ, я знал, что во всякое время смело могу рассчитывать на тебя!

Отец мой схватил его руку и горячо пожимал ее, стараясь передать этим пожатием всю свою преданность, всю любовь к своему бывшему начальнику.

– Нет, нет, не так! Ты обними меня и поцелуй, как брат, – сказал Жан Корбиак, – мой верный, надежный друг! – говорил он с глубокой нежностью, растроганный до глубины души, как будто при виде своего прежнего товарища в памяти его с новой силой ожили былые годы и былая слава, а также былое горе и скорби давно минувших дней.

Затем настала очередь Клерсины и моя, а также и старого Купидона. Для каждого из нас у Корбиака нашлось прочувствованное слово, сердечный, ласковый привет, слово горячей благодарности. Да, душа в нем все еще была молода и полна чувств и сил! С этого момента я полюбил этого человека, как любил его всю жизнь мой отец, и, пока жив, не перестану любить и чтить его до гробовой доски.

Когда первые моменты волнения прошли и все мы успели немного прийти в себя, стали поговаривать и о том, что следует сделать привал и позавтракать с дороги. Но место, где произошла наша встреча, было совершенно открытое, так что перспектива расположиться здесь на более продолжительное время отнюдь не улыбалась никому из нас. Я стал отыскивать более благоприятную местность для бивуака и вскоре отыскал прелестный уголок на опушке соседнего лесочка. Не долго думая, все направились туда. Мне действительно посчастливилось в этом случае, так как трудно было придумать что-либо лучшее, более живописное и очаровательное, чем этот зеленый уголок. Перед нами, к югу, расстилалось необозримое пространство едва приметным скатом спускавшейся саванны; на самом краю горизонта искрилось и сверкало море, сливаясь с небом; за спиной у нас возвышался густой темной стеной кедровый лес, расступавшийся полумесяцем над лужайкой, поросшей свежим зеленым мхом, и тут же бежал, весело журча, светлый ручеек, кативший свои холодные струи в волны Сабины. Все мы находились в веселом настроении, не исключая даже и нашего больного, который теперь был необычайно весел. Когда его снимали с носилок и устраивали на лужку, он шутил и смеялся так, как, вероятно, не шутил еще ни разу с тех пор, как болезнь приковала его к этому креслу.

– Ведь эта молодежь буквально должна умирать с голоду! – шутил он, – вы не ели с самого выступления в поход? А выступили вы с рассветом? Ай, ай!… Особенно твой сын, – сказал он, обращаясь к моему отцу, – ведь, если только он унаследовал твой превосходный аппетит, то удовлетворить его одной сухой тартинкой трудно! Что ты скажешь, старый товарищ?… Помнишь, сам ты когда-то не очень ликовал, когда нам на «Грозящем» пришлось сидеть на половинном довольствии!…

Тем временем все мы разместились вокруг разостланной Клерсиной на траве белой скатерти и без дальнейших рассуждений принялись уничтожать имевшиеся у нас запасы. Розетта пожелала занять место подле отца и с особой заботливостью приготовляла для него все куски, которые он затем с трудом подносил левой рукой ко рту, так как правая у него совершенно бездействовала. Удовольствие воспользоваться заботливым уходом своей милой дочери окончательно привело больного в веселое и радостное настроение. Он вдруг крик-нул одного из своих слуг, расположившихся поодаль у ручья. Никто из нас не заметил раньше этого человека, который, вероятно, скромно затерялся в толпе негров, державших лошадей и мулов, или же, по привычке старого солдата, бродил вокруг нашего лагеря на разведке. Это был маленький, сутуловатый, коренастый человек, старавшийся держаться чрезвычайно прямо, с известной военной выправкой, так что ни один дюйм его маленького роста не пропадал даром; все лицо его было исполосовано шрамами и рубцами; одного глаза вовсе не хватало, и даже нос, по-видимому, жестоко пострадал, так как превратился в какой-то бесформенный гриб.

– Эй, Белюш! – крикнул Жан Корбиак, – что ты скажешь про свою заместительницу? Как полагаешь, хуже тебя она сумеет накормить меня?

При этих словах командира отец мой быстро обернулся.

– Белюш! – воскликнул он, вскакивая со своего места. – Возможно ли? Тебя ли я вижу?… Ну, как я рад! А ведь я думал, что ты давно уже мертв!

– Как видите, не совсем еще похоронен! – отшутился Белюш, подходя к отцу, крепко пожавшему ему руку. – Правда, я уже пятнадцать лет слыву умершим, но от этого ничуть не чувствую себя хуже, даже напротив, здоров, как никогда! А вместе с тем, при случае, это бывает мне очень на руку, и я всегда легко могу укрыться.

– Почему же ты не показался мне сразу и не пришел поздороваться со мной? – спросил отец.

– Ба-а! Да ведь на все есть свое время! – отвечал этот странный человек, упершись взглядом в землю и таким тоном, который свидетельствовал или о самой крайней застенчивости или же о полнейшем презрении и индифферентности ко всем пустым церемониям.

– Да, Белюш не наделает много шума, это давно известно! – сказал Жан Корбиак, любовно глядя на своего слугу, – я часто думаю: что если бы все люди здесь, на земле, так же мало говорили и думали о себе, и так же много делали, как он, то свет от этого только выиграл бы!… Да, друзья мои, этот славный парень представляет собой воплощенную скромность, преданность, ум и беззаветную смелость, а вместе с тем никто ничего не слышит и не знает о нем, кроме нас, которые видят все это своими глазами и умеют ценить его по его заслугам! – продолжал командир, обращаясь главным образом к нам, к молодому поколению, незнакомому еще с личностью Белюша. – Да полно, не красней же так, Белюш! Ведь тебе, право, давно не пятнадцать лет, а молодой девицей ты никогда не был!… Налей-ка ты себе стаканчик доброго вина, да чокнись лучше с капитаном Жордасом, а затем закуси ломтиком этой ветчины!

Белюш тотчас же поспешил исполнить это, видимо, очень довольный, затем поспешил удалиться на соседний пригорок. Минуты две спустя я обернулся, чтобы взглянуть на него, но Белюш уже исчез куда-то.

Пять человек черных слуг, то есть негров, состоявших при лошадях, окружили старого Купидона и расположились вместе с ним на пригорке, закусывали копченым салом, распивая свою флягу вина, и мы могли разговаривать, не опасаясь быть услышанными посторонними.

Жан Корбиак объяснил нам, что его настоящее местопребывание представляет собой нечто вроде укрепленного замка, весьма схожего с его фортом Баратария, построенном на островке, в глубине залива Сан-Марко, приблизительно на половине пути между Сабиной и портом Галвестон, а следовательно, на расстоянии приблизительно двадцати часов пути от того места, где мы теперь расположились лагерем. Но он не мог спокойно дождаться нас, сидя у себя дома, зная, что мы уже так близко, так как был вполне уверен, что все его предписания и желания будут исполнены в точности до самых пустячных мелочей. А потому, будучи убежден, что он в своих расчетах не ошибается и что мы должны быть уже близко, он не мог сдержать своего нетерпения и решил двинуться к нам навстречу до Сабины.

– Завтра вечером мы уже будем в Сан-Марко, – продолжал он, – и там на свободе обсудим, что нам следует делать дальше. Когда я писал тебе, Жордас, то не знал даже, хватит ли у меня жизни, чтобы дождаться твоего приезда. Поэтому я позаботился оставить тебе все мои распоряжения, изложенные письменно. Но затем мое положение хотя и не улучшилось, но мало-помалу сделалось, может быть, в силу привычки, более сносным. Кроме того, и сила воли много значит! А я хотел, хотел, во что бы то ни стало, дождаться тебя и увидеть еще раз моих детей… В то же время я начал понемногу ликвидировать свои дела. Белюш отвел мои два судна в Каракас и там сумел продать их очень выгодно и удачно. Кроме того, большая часть моих товаров теперь также уже продана, так что тебе не предстоит особенно больших хлопот с моими делами, кроме заботы о моих детях, которых я всецело поручаю тебе. Отвези их во Францию и там займись их воспитанием и образованием.

– Прекрасно! А кто тебе мешает отправиться туда вместе с нами? – воскликнул мой отец, как бы не понимая настоящего смысла слов больного товарища.

Комендант Корбиак ответил ему на это печальной улыбкой и выразительным взглядом, ясно говорившим, что главное препятствие – это сторожащая его смерть, но, вероятно, не желая огорчать дочь, он проговорил:

– Ты знаешь, что мне нельзя вернуться во Францию, даже если бы состояние моего здоровья и позволило мне совершить такое большое путешествие!

– Ба-а! – воскликнул мой отец, – в настоящее время это уже устарелые понятия, друг мой! Ты прекрасно можешь теперь вернуться во Францию, где никто давно уже не помышляет, могу тебя уверить, о делах 1815 года, и где Англия теперь не имеет уже ни малейшего влияния. Что же касается Соединенных Штатов, то если бы даже они узнали, что ты вернулся на родину, то и тогда, вероятно, не подумали бы вспомнить старую историю и требовать твоей выдачи. А затем, ничего не может быть проще для избежания всякого рода опасности, как поселиться где-нибудь в тихом забытом уголке – Бретани или Нормандии, как это сделал я, прожив спокойно и беззаботно все эти четырнадцать лет. Если хочешь послушать совета своего старого друга, то приезжай и живи с нами в Сант-Эногате. Правда, мой домик не велик, но и в нем нам хватит места на первое время, а там мы пристроим к нему один или два флигеля, – и все будет как нельзя лучше. Мы выпишем для тебя лучшего доктора из Парижа, будем ухаживать за тобой, беречь тебя, баловать, и в конце концов ты сам увидишь, что мы поставим тебя на ноги!

– Это прекрасная мечта! – задумчиво проговорил Корбиак, как бы околдованный речью своего старого товарища и невольно поддаваясь ей. – Конечно, я не отказываюсь, если только это окажется возможным…

В этот момент неожиданный возглас Клерсины прервал мечты командира Корбиака и моего отца.

– Смотрите, – вскрикнула она, – можно подумать, что в саванне пожар! – и она указала вдаль, на юго-восток, где виднелась громадная черная движущаяся масса, нечто вроде сплошной черной пелены, которая стлалась над желто-зеленым пространством прерии. Мой отец привстал и посмотрел в указанном направлении.

– Это громадное стадо быков! – сказал он, внимательно вглядевшись в черную массу.

– Ну, в таком случае это, наверное, пожар! – подтвердил комендант. – Когда быки, овцы, кони и дикие животные соединяются в такие громадные стада и бегут сплошной стеной все вместе, перед страшной, грозящей им опасностью, то всегда можно сказать с уверенностью, что прерия горит. Но не бойся, дитя мое, – добавил он, обращаясь к своей дочери, – они и не подумают даже устремиться в лес, а, наверно, свернут вправо от нас, а если пожар дойдет до этого места, то мы во всяком случае успеем отступить перед ним, так что и в этом случае нам не грозит никакой опасности!

– Да я вовсе не боюсь, – сказала Розетта совершенно спокойно.

И в самом деле, не страх так расширил ее прекрасные глаза, а скорее сильное любопытство, тот непреодолимый и весьма естественный интерес, какой невольно должно было возбудить в ней это грандиозное, великолепное, невиданное еще зрелище.

– Ах, как бы я желала увидеть вблизи всех этих бедных животных! – проговорила она.

Тем временем я уже почти влез на толстые ветви одного из тех громадных деревьев, вблизи которых мы расположились лагерем.

– Если Нарцисс пожелает тебе помочь взобраться вместе с ним на это дерево, то вы будете видеть все, как в ложе бельэтажа! – заметил на это командир Корбиак.

Громадные ветви могучего кедра спускались почти до земли и представляли собой, так сказать, своего рода лестницу, по которой было весьма легко взобраться.

Розетта с восторгом приняла предложение своего отца; маленький Флоримон также стал проситься к нам. Я не мог отказать ему в этом удовольствии, и спустя три минуты все мы удобно поместились на громадной и толстой ветви кедра на высоте приблизительно шести саженот земли.

Земля под нами дрожала и стонала каким-то глухим стоном, подобным отдаленному подземному гулу, предшествующему землетрясению или раскатам отдаленного грома. Но вскоре среди этих непрерывных раскатов, являющихся результатом топота десятков тысяч ног обезумевших от ужаса животных, стали выделяться отдельные крики, рычание, вой, сливаясь в странный, душу потрясающий концерт. Черная пелена сплошной массой мчавшихся животных растянулась теперь на необозримое пространство и заметно приближалась к нам. Наконец появились и передовые эшелоны громаднейшего стада. То были олени, лани, лоси, черные лисицы, мексиканские волки, рыси, буйволы. Все они мчались одной общей стаей, несясь как ураган, надвигаясь, как морская волна, забывая взаимную вражду, гонимые одним общим страхом и ужасом грозящей им беды. За ними мчались лошади и бизоны, сбившись в одну пеструю кучу, а там были быки и овцы. Все это длилось более получаса и, как предвидел комендант, все они на расстоянии двухсот или трехсот шагов от нашей стоянки вдруг повернули вправо, огибая лес, и помчались в направлении к западу. Вдали, позади их, уже виднелись черные облака дыма и красное зарево пожара.