Текст книги "Капитан Трафальгар (сборник)"

Автор книги: Андре Лори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)

ГЛАВА IV. Настойчивый друг

– Ну, что? – спросил меня Нарцисс Жордас, когда я снова увиделся с ним, – прочли вы рукопись моего отца?

– Я прочел ее с величайшим интересом и с особым удовольствием, капитан, – поспешил я заявить ему, – и теперь горю нетерпением узнать о том, что сталось с Капитаном Трафальгаром и чем окончилась ваша поездка в Новый Орлеан.

– Я с величайшей охотой готов рассказать вам все это! Но на чем, собственно, мы остановились тогда с вами?

– Вы говорили мне о том, как приехали в гостиницу «Белый Конь», на набережной в Новом Орлеане, и приказали вписать себя, вы и ваш батюшка, в книгу постояльцев под фамилией Парион.

– Ага!… Ну, помню, помню!… Теперь, надеюсь, вы и сами прекрасно поняли, почему нам приходилось скрываться под чужим именем? Вы не забыли, конечно, при каких условиях мой отец, а главным образом, его друг, командир Жан Корбиак, покинули четырнадцать лет тому назад Новый Орлеан?! Несмотря на долгий срок, истекший с того времени, приговор военного суда, некогда произнесенный над Жаном Корбиаком, все еще продолжал тяготеть над ним. Не только мне, но и моему отцу было совершенно неизвестно, с какой целью и зачем командир призывал своего бывшего лейтенанта и назначил местом свидания именно известное число, известный поздний час и ту самую площадь, Военный Плац, где, согласно приговору, он должен был быть предан смерти через повешение. Будучи в полном неведении относительно всего этого, отцу было необходимо удержать за собой полнейшую свободу действий, ни в ком не возбудить подозрения и через то самое не навлечь подозрений и на своего друга. Вот почему он и счел нужным прибегнуть ко всем тем мерам предосторожности, о которых я уже вам говорил.

Мы уже около двух недель жили в гостинице «Белый Конь», и однажды, только что успели сесть за стол в общей столовой, где нам подали завтрак вместе с остальными пансионерами почтенной госпожи Верде, как вдруг отворилась дверь, и, к великому нашему изумлению и безграничному огорчению, в комнату вошел… кто бы вы думали? – сам шевалье Зопир де ла Коломб!… Увы! Это действительно был не кто иной, как он, наш неотвязчивый друг, в своем орехового цвета фраке, белом жилете с маленькими пестренькими цветочками, с крошечной треуголкой, сдвинутой набекрень, неизбежным Грималькеном на ленточке и неразлучной кожаной сумкой через плечо… словом, со всем решительно, что составляло неотъемлемые атрибуты поэта шевалье де ла Коломба.

Первой его заботой, как только он успел занять свое место у стола, было раскланяться самым любезным образом со всеми путешествующими и затем начать с той самой фразы, которую мы уже однажды имели случай слышать из его уст при подобных же обстоятельствах: «Милостивые государи, так как я не имею честь быть вам знаком, то позвольте мне вам представиться – шевалье Зопир де ла Коломб!»

Но в тот момент, когда он только что успел докончить свою священную формулу, взгляд его случайно упал на меня. Он тотчас же узнал меня, и неподдельное чувство живейшей радости отразилось на его бледном, бесцветном лице, заменив собой выражение обычной безразличной любезности, которое, казалось, было ему присуще.

– О, я не ошибаюсь! – воскликнул он, – ни глаза мои, ни мое сердце не обманывают меня!… Да ведь это мой юный друг, Нарцисс Жордас!… О радость! О счастье!… О день albo notau la lapillo, как говорит поэт! Мог ли я ожидать, приехав сюда, что встречу здесь двух мо-их лучших друзей! Да, двух, так как я немало не сомневаюсь, что вижу здесь перед собой господина Ансельма Жордаса, сидящего подле своего прелестного сына, которым он вправе гордиться. Вы извините меня, милостивые государи, – продолжал он, обращаясь ко всем присутствующим, а главным образом к двум своим соседям, сидевшим по правую и по левую его руку, – надеюсь, извините меня, что я таким образом дал полную волю своим чувствам при виде господ Жордасов, отца и сына Жордасов, и не найдете странным с моей стороны, если я оставлю свободным это место и попрошу вас уступить мне местечко подле них!…

С этими словами он встал со своего стула и с распростертыми объятиями направился к нам с лицом, сияющим самой искренней сердечной радостью: что касается нас, то есть отца моего и меня, то оба мы далеко не испытывали такой же радости и восторга при свидании с ним. Не говоря уже о том, что встреча с этим надоедливым, навязчивым человеком уже сама по себе была нам неинтересна; в данном случае и при тех условиях, в каких мы теперь находились, болтливость и навязчивость его становилась еще более тяжелой, неприятной и даже до известной степени опасной, если принять во внимание, что мы были записаны в книге приезжих этой гостиницы под фамилией Парион, а он через каждые два слова, как нарочно, во всеуслышание величал нас нашим настоящим именем.

– Дорогой мой Нарцисс Жордас, как я счастлив, что могу снова обнять вас и прижать вас к моей груди! Милейший мой Ансельм Жордас, вы, как вижу, страдаете глазной болезнью и вынуждены носить темные очки… Будем надеяться, что это не опасно, не серьезно!… Во всяком случае, вам следует лечиться, обратиться за советом к кому-нибудь из врачей…

– Смею надеяться, что здесь, в Новом Орлеане, есть хорошие врачи-специалисты. Я сегодня же постараюсь разыскать самого лучшего из них и привести его к вам… Кроме того, я вижу, что вы отпустили бороду с тех пор, как мы расстались с вами, и срезали свою косичку!… Ага!…

– Как видно, и вы заразились местными веяниями, в этой свободной и свободолюбивой стране, и отказались от старых обычаев и привычек нашей старушки Европы!… Да, да… клянусь честью, я готов согласиться, что вы правы, и весьма возможно, что даже и я вскоре последую вашему разумному примеру и позволю этому посеву возмужалости расти на моем лице, перестав беспощадно истреблять его с помощью острой сверкающей стали… Не правда ли, это сравнение вышло недурно?… Позвольте мне занести его в мою записную книжку, чтобы при случае можно было воспользоваться им… С этими словами он достал из своего кармана записную книжку и нацарапал в ней свое знаменитое сравнение, которое, по-видимому, особенно понравилось ему самому.

– Но скажите мне, любезный Жордас, вследствие какого ужасного и прискорбного недоразумения я мог потерять вас из виду в Нью-Йорке?… Разве мы не условились с вами, что вы остановитесь в гостинице «Вашингтон»?! Выйдя из таможни, я отправился прямо туда и, представьте себе мой ужас и отчаяние, когда я не только не нашел вас там, но и после довольно продолжительного ожидания не мог вас дождаться… В тот же вечер, страшно встревоженный, я принялся разыскивать вас, и разыскивал в продолжение нескольких дней кряду по всему городу, обошел положительно все гостиницы Нью-Йорка и всюду спрашивал о вас… Затем, по совету каких-то доброжелательных людей, подаривших меня своим вниманием и своей дружбой, я обратился к полиции, чтобы узнать, не случилось ли с вами какого-нибудь несчастья… Мало того, я поместил даже во всех главнейших органах печати, во всех газетах метрополии объявление, в котором обещал приличное вознаграждение тому, кто сообщит мне какие-либо сведения о господах Жордасах, отце и сыне (Ансельме и Нарциссе).

– При этом следовало самое подробное описание личностей, предполагаемого возраста, профессии, места жительства и всех известных мне подробностей, словом, самое полное и точное указание всего относящегося к вашим личностям, и затем мой подробный адрес: «Обращаться к господину шевалье Зопиру де ла Коломбу, Отель „Вашингтон“, четвертая улица в Нью-Йорке»… Но все было напрасно!… Никакого положительного сведения о вас я не получил и невольно краснею при одном воспоминании о том, что есть на свете люди, столь беззастенчивые, столь злосердечные, что позволяли себе насмехаться над моей тревогой и беспокойством, сообщая мне сведения вроде того, что оба вы поступили в монастырь в Квебеке, или что вы в настоящее время выставлены в витрине анатомического музея в Бостоне в виде прекрасных скелетов… и тому подобное.

И вот после целых десяти недель разлуки, самой тяжелой мучительной разлуки, показавшихся мне целыми десятью столетиями, – моя счастливая звезда приводит меня в Новый Орлеан; я останавливаюсь в гостинице «Белый Конь» и здесь встречаю вас!… Нахожу вас, как долго и тщетно разыскиваемый клад!… Согласитесь, что в этой встрече есть нечто чудесное, нечто необычайное, и я, действительно, могу быть в восторге и ликовать от радости.

Но ни отец мой, ни я, не имели ни малейшего желания проявлять необычайную радость по случаю этого неожиданного и весьма для нас нежелательного свидания и с великой охотой отправили бы этого несносного, навязчивого господина ко всем чертям. Но в присутствии всего общества нам невольно пришлось отложить до более удобного времени выражения нашего крайнего неудовольствия и досады, а здесь мы удовольствовались только тем, что отвечали явной холодностью злополучному шевалье де ла Коломбу и не отвечали ни слова на его вопросы. Но он был не такого рода человек, чтобы смутиться такой малостью! Не обращая внимания на то молчание, с каким мы отвечали на его уверения в любви и привязанности к нам, он принялся подробно рассказывать, что именно привело его в Новый Орлеан.

Тот родственник, от которого ему приходилось получить, по его расчетам, наследство, жил раньше в Луизиане. Ему предложили отправиться сюда за различными справками и необходимыми для дальнейшего хода дела документами. Из его рассказа видно было только то, что те юристы, адвокаты и ходатаи по делам наследства, по письмам которых бедняга шевалье де ла Коломб приехал в Америку из Франции, по прибытии его в Нью-Йорк с первого же взгляда поняли, с каким человеком они имеют дело, и, выманив у него под видом вознаграждения за свои хлопоты и труды почти все, что имел при себе в наличности их доверчивый клиент, воспользовались первым удобным случаем, чтобы отделаться от него. Но бедняга, по-видимому, даже вовсе не подозревал, что они могли насмеяться над ним, отправив его в Новый Орлеан, и с полной уверенностью говорил теперь о том, как он станет отыскивать в приходских книгах различные акты о смерти, погребении и чуть ли не о рождении и крещении своего дальнего родственника, наследником которого он являлся по уверениям его поверенных и адвокатов.

Нам положительно было жаль этого беднягу с его невинной, детской доверчивостью, но при всем том, он явился сюда так некстати, что нам положительно невозможно было мириться с тем, как он постоянно врывался в нашу жизнь. А потому по окончании завтрака, выйдя из-за стола, мой отец очень сухо сказал ему, что просит его последовать за нами в нашу комнату.

– Я хочу сказать вам несколько слов! – добавил мой отец таким тоном, который для всякого другого мог бы показаться оскорбительным.

Но шевалье де ла Коломб не имел привычки оскорбляться всякой малостью.

– Я весь к вашим услугам, господин Жордас, – ответил он со свойственной ему невыносимой любезностью, тотчас же вставая из-за стола, – я особенно счастлив, если могу служить вам чем-нибудь! Располагайте, прошу вас, мной и всем, что мне принадлежит. Поверьте, я буду этим крайне счастлив! – И отвязав от своего стула ленточку, на которой он водил за собой своего черного кота, захватив с пола стоявшую у него, как всегда, между ног кожаную сумку, он с чувством полного достоинства, почти торжественно последовал за нами.

Заперев за собой дверь, мой отец, не попросив его даже присесть, сразу обрушил на него весь свой гнев.

– Милостивый государь, – сказал он, видимо, делая над собой усилие, чтобы оставаться спокойным, – я попросил вас последовать за мной сюда, потому что хочу объявить вам нечто неприятное для вас. Я был весьма рад, если бы вы избавили меня от этой печальной необходимости. Но теперь не вините никого, кроме самого себя, в том, что я вынужден буду высказать вам прямо. Дело в том, милостивый государь, что дружбы вашей я не искал и вовсе в ней не нуждаюсь и теперь формально прошу вас окончательно, раз и навсегда, избавить меня от нее. Я полагал, что дал вам это понять довольно ясно, расставшись с вами в Нью-Йорке, даже не простясь. Но так как вы не пожелали этого понять и вынуждаете меня говорить с вами так, как я никогда еще во всей своей жизни ни с кем не говорил, – то честь имею просить вас не обращаться впредь ни с какими разговорами ни ко мне, ни к моему сыну, ни здесь, ни в каком бы то ни было другом месте, ни на публике, ни наедине, и вообще совершенно оставить нас в покое и не заниматься нами больше, а вести себя так, как если бы нас вовсе не существовало… поняли вы меня теперь?

Право, трудно было бы, кажется, сказать, что на этот раз сказал и сделал бы в данных условиях всяких другой, нормальный человек на его месте, выслушав такого рода любезности. Но шевалье Зопир де ла Коломб был человек не от мира сего, и потому и тут остался верным себе. Он ни одной минуты не помыслил о том, чтобы понять слова отца в том смысле, в каком они были сказаны, или поверить тому, что эти слова были вызваны его собственной несдержанностью и болтливостью. Расставив ноги, выпучив глаза и разинув рот, он с минуту стоял неподвижно на своих длинных тощих ногах, точно статуя недоумения и печали, и затем вдруг разразился слезами.

– Господин Жордас, господин Жордас! – воскликнул он душераздирающим голосом, полным самого непритворного отчаяния, – надо, чтобы меня оклеветали в ваших глазах какие-нибудь злые люди! Да, это, несомненно, должно быть так, иначе вы не стали бы так говорить со мною! Умоляю вас, позвольте мне оправдаться в ваших глазах… Скажите, кто тот чудовищный изверг и злодей, который постарался заставить змея клеветы нашептать вам в уши дурное обо мне! Скажите, в чем меня упрекают, в чем обвиняют, что вызвало ваш гнев и неприязнь по отношению ко мне?! Нет? Вы не хотите сказать мне этого? не хотите выслушать моих оправданий, дать мне возможность обелить себя… О, господин Жордас, не будьте так безжалостны… Но вы молчите!… В таком случае обращаюсь к вам, мой юный друг, к вашему чуткому, молодому сердцу! – воскликнул он, схватив мою руку и обливая ее слезами. – Вы добрый, хороший! Вы, конечно, не допускаете, чтобы можно было клеветать на человека и затем не дать ему даже возможности оправдаться… не позволить ему ничего сказать в свою защиту, даже не хотеть выслушать его… Ведь вам известно, как сердечно, как глубоко я привязался к вам… Вы знаете, какие сладкие часы взаимной дружбы и доверия мы проводили с вами во время этого незабываемого путешествия! Умоляю вас об одном только, скажите, в чем состоит то преступление, в котором меня обвиняют, и чем я мог оскорбить вашего отца, к которому я всегда питал такое безграничное чувство преданности и уважения?

Как мог я объяснить бедняге, что его главное преступление состояло в том, что он был навязчив и несносен, надоедлив и болтлив выше всякой меры, что сама его любезность, услужливость, желание всегда угодить делали его положительно нестерпимым! Все это можно дать понять, заставить почувствовать, но как это сказать человеку в глаза? Даже мой отец, человек в высшей степени находчивый, положительно не нашелся, что ответить ему, но наконец уцепился за одну из мельчайших подробностей и в виде объяснения сказал:

– Вот видите, меня вынудила говорить с вами таким образом не чья-либо клевета, как вы предполагаете, а ваша собственная нескромность. Хотите ли, я сейчас приведу вам пример этой вашей нескромности и необдуманности?

– Ах, да, пожалуйста! – воскликнул шевалье Зопир де ла Коломб. – Я буду так счастлив узнать, в чем мог провиниться перед вами, поверьте мне, совершенно бессознательно и невольно, и дай Бог, чтобы вы помогли мне избавиться от такого несносного недостатка, если я действительно страдал им! – и в голосе его звучало такое горячее раскаяние, такое страстное желание исправить и полная готовность сознаться в своем недостатке, что это было поистине трогательно.

– Так вот, видите ли, – продолжал мой отец, будучи не в силах сдержать улыбку, – мы покинули вас совершенно незаметно, не оставив вам никаких о себе сведений, словом, скрылись от вас тотчас же по приезде в Нью-Йорк. Этим мы достаточно ясно высказали вам, что ваше общество нам более не желательно по каким бы то ни было причинам. Меня призывали сюда дела первейшей важности, и для меня безусловно необходимо, чтобы никто здесь меня не знал. Прибыв в эту гостиницу, я приказал прописать себя и сына в здешней книге постояльцев под фамилией Парион, девичьей фамилией моей покойной жены. Теперь судите сами, какого рода впечатление и чувства должно было вызвать в нас ваше поведение! Первое, что вы сделали, увидя нас, это то, что набросились на нас и во всеуслышание, через каждые два слова, как нарочно, величали нас «Господин Жордас! многоуважаемый господин Жордас! я говорю вам, господин Жордас!» и так далее. Ну, как вы полагаете, приятно это для нас?

– Ах, нет! Конечно нет! – воскликнул шевалье с внезапно просветлевшим лицом, – простите мне эту мою оплошность, право, я сделал это неумышленно! Но что же вы не предупредили меня! Я был бы так счастлив войти в эту роль и стал бы с полной охотой называть вас господин Парион! Но вы ничего не говорите мне, не оказываете мне никакого доверия, так как же вы хотите, чтобы я угадал? Но я теперь вижу, в чем дело! Да, вы, вероятно, замешаны в каком-нибудь политическом заговоре? – продолжал он, оживляясь все больше и больше, – но будь покойны, дорогие друзья мои, вам нечего опасаться меня, я скорее позволю вырвать себе язык, чем обману ваше доверие!

– Да кто вам говорит о заговорах или о политике? – с досадой остановил его отец, – с чего вы это взяли?… Я ведь не говорил вам ничего подобного. Я просто-напросто скупщик сахара, – добавил он как бы в пояснение, – а так как моя фирма очень известна, то все плантаторы, узнав о том, что я здесь, воспользовались бы этим случаем, чтобы сговориться между собой и назначить громадные цены на свой товар… Понимаете вы теперь? Вот причина, почему я счел нужным поселиться здесь под чужим именем.

– А-а! Да, да, я теперь понимаю! все понимаю! – с сияющей, радостной улыбкой сказал шевалье де ла Коломб. – А я-то, как глупый ребенок, нарушил ваши планы! Простите меня на этот раз и верьте, что этого никогда больше не случится со мной!… О, я сумею быть осторожным и ловким… Отныне я постоянно буду называть вас господин Парион! И если кто-либо спросит меня о Жордасе, я сделаю большие, удивленные глаза и скажу: «От кого вы слышали „Жордас“?… Я никакого Жордаса не знаю!» О, я не так глуп, как вы, быть может, полагаете! Вот вы сами увидите! Ну, а теперь, когда все, слава Богу, объяснилось, надеюсь, дорогой мой господин Жордас, то есть я хотел сказать, господин Парион, надеюсь, что между нами уже не останется тени того облачка недоразумения, которое, к несказанному моему огорчению, прошло между нами! Пожмем же друг другу руки, и пусть все будет забыто!

Что можно было ответить на такого рода речь? Злополучный шевалье был так очевидно бессознателен в своих недостатках и при этом так чистосердечно добр, так искренен в своих побуждениях и дружеских излияниях, что положительно было невозможно сердиться на него даже и при условии самого бессердечного к нему отношения. И мы вместе с ним вышли из дома и пошли прогуляться к морю.

Когда мы выходили, хозяйка наша, госпожа Верде случайно стояла в дверях. Шевалье тотчас же поспешил обратиться ко мне довольно громко с вопросом, в котором, очевидно, думал проявить чрезвычайно тонкую дипломатическую хитрость.

– Как вы полагаете, милейший мой господин Нарцисс Парион, поздно мы сюда вернемся сегодня?

– Не думаю, что поздно! – отвечал я, не будучи в силах удержаться от улыбки.

Вечером за обедом наш навязчивый друг принялся снова усердствовать не в меру и до того часто упоминал в своем разговоре фамилию Парион, что отец раза два готов был вспылить, но сдержался, причем не преминул шепнуть мне:

– Ну, теперь ты и сам видишь, что против него нет никакого средства! Он положительно неизлечим! Есть только одно средство избавиться от него – это бегство отсюда! Нам следует с завтрашнего дня заняться поисками новой квартиры.

Не прошло и одного часа с того момента, как нами было принято это решение, а наш непрошенный друг шевалье де ла Коломб постарался еще раз доказать нам всю необходимость этого решения. Он вернулся в гостиницу в сопровождении господ в широкополых соломенных шляпах и нанковых костюмах и тотчас же постучался в нашу дверь, предварительно осведомившись у прислуги и хозяйки, что мы с отцом дома.

Я открыл дверь и увидел, что стою в изумлении перед двумя совершенно незнакомыми мне личностями; шевалье Зопир де ла Коломб, бывший с ними, с любезной улыбкой и сияющей физиономией приблизился к моему отцу и, раскланиваясь на каждом шагу, проговорил:

– Дорогой мой господин Парион, я привел к вам вот этих господ! Оба они богатые сахарные плантаторы, и я отнюдь не сомневаюсь, что вам удастся сговориться с ними и устроить хорошее дельце!

– Какого черта! Кто вас просил, милостивый государь? Кто вас просил об этом? – воскликнул мой отец, покраснев от досады.

– О!… я знаю… я знаю, что вы хотите сказать, мой милейший господин Парион! – заговорил шевалье де ла Коломб самым ласковым голосом, – но будьте совершенно спокойны… мои услуги вполне бескорыстны, я не желаю никакого вознаграждения за свои труды ни с той, ни с другой стороны! Вы можете переговорить с этими господами без всякой задней мысли, могу вас в том уверить… Я привел их к вам просто из дружбы, из желания оказать вам и им посильную услугу.

– Я еще раз прошу вас, милостивый государь, не вмешиваться не в свое дело, занимайтесь своими делами, если они у вас есть, а меня и мои дела оставьте в покое! – заявил мой отец, совершенно взбешенный поведением нашего навязчивого друга. – Слыханное ли это дело, чтобы человек мог быть так навязчив!

– Ах, погодите, погодите! – взмолился шевалье Зопир де ла Коломб, нимало не смущаясь. – Ведь вы не знаете, что эти господа, из желания угодить мне, предлагают вам по шесть долларов за центнер… Ведь это просто даром!… Они потребовали бы, по крайней мере, семь или восемь долларов с торгового дома Жордасов! Но вам они готовы уступить по шесть долларов… Ну, скажите теперь, что я ни на что не гожусь и после этого!

– Да оставите ли вы меня наконец в покое! – воскликнул мой отец, вне себя от такой настойчивости. – Не нужно мне вашего сахара, не нужно ваших услуг… Я не хочу его даже даром, понимаете ли вы! Я хочу только одного, чтобы вы меня совершенно оставили в покое, господин шевалье де ла Коломб! Вот все, о чем я вас прошу!

С этими словами он сердито захлопнул дверь перед самым носом бедного шевалье.

Плантаторы удалились, весьма смущенные, но Зопир де ла Коломб все не унимался. Десять минут спустя он снова постучался к нам в дверь и объявил, что эти господа плантаторы согласны уступить нам свой сахар даже за пять с половиной долларов за центнер, если потребуется довольно значительная поставка.

– Подите вы к черту! – крикнул вконец взбешенный отец, которого я с трудом удержал, чтобы он не накинулся с кулаками на злополучного шевалье де ла Коломба.

Однако, как бы то ни было, но такое преследование становилось совершенно невыносимым. И вот около двенадцати часов ночи отец мой, приняв бесповоротное решение, приказал разбудить нашу хозяйку, госпожу Верде, уплатил ей по счету, извинившись, что побеспокоил ее в такое позднее время; затем, не теряя ни минуты, мы покинули нашу гостиницу. Наша бедная хозяйка совершенно смутилась этим столь внезапным отъездом, охала, охала, но мой отец объяснил ей это необходимостью поспеть к рассвету на отходящее судно; затем, сложив свои пожитки в узелки, мы окончательно простились с гостиницей «Белый Конь» и его милой хозяйкой.

Час спустя мы уже прекрасно устроились на противоположном конце набережной, в одной из скромных комнат «Золотого Льва».