Текст книги "Капитан Трафальгар (сборник)"

Автор книги: Андре Лори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

– Шаака! – обратился вдруг к нему карлик, – хочешь ты видеть того человека, которого ты более всего ненавидел в своей жизни?

– О, он уже давно умер! – возразил с торжествующим смехом молодой вождь.

– Мне это хорошо известно. Ты думаешь о сыне Зебэра, которого башибузуки обезглавили три года тому назад!

– Отец! – воскликнул в умилении Шаака, – ты читаешь и мысли человека!

– Я, кроме того, могу вызывать мертвых… и вот, если ты хочешь, то сегодня вечером я покажу тебе Сулеймана, сына Зебэра, того самого, который ради развлечения жестоко сек вас при своей жизни. Он скажет вам, как теперь страдает в стране вечных мучений, и будет просить у вас прощения в своих великих проступках и преступлениях!…

– Да, отец, хочу!., и все мы хотим этого! – воскликнул Шаака за себя и за своих товарищей, и нервная дрожь пробежала по всем его членам при мысли, что он очутится лицом к лицу с мучителем своим, отравившим ему дни его детства.

– Так вот, сегодня вечером, в тот час, когда Луна скрывается за холмами Дарфура, пройдите все мимо моего окна, и вы увидите в нем Сулеймана!

Только Каддур договорил эти слова, как на площадке показался Виржиль. Едва успели черные воины метнуть в сторону вновь прибывшего тревожный взгляд, как всходы дурры бесследно исчезли, сорванные, смятые и запрятанные в складках одежды фокусника. А сам карлик, безмолвный и неподвижный, стоял, погруженный, по-видимому, в свою обычную задумчивость.

Но уже сами позы сгруппировавшихся вокруг веревки-площадки, предназначенной для прогулок карлика, тревожный и растерянный вид всех этих подвижных чернокожих физиономий достаточно ясно говорили Виржилю, что произошло нечто необычайное в его отсутствие. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не подать даже и вида, что заметил что-нибудь.

Отведя, как всегда, Каддура обратно в его тюрьму, он, не сказав никому ни слова, удалился, расставив часовых по местам, но при этом дал себе слово строже присматривать за карликом, и действительно сдержал это слово.

В обычный час своего вечернего обхода ему показалось, что чернокожая стража явно взволнована чем-то, что они все как будто с нетерпением ждут чего-то, какого-то необычайного события. Видя это, он поспешил приказать гасить огни и сделал вид, будто ушел, чтобы тотчас же вернуться с противоположного конца круговой дороги и засесть там в засаде в таком месте, откуда можно было видеть решительно все, что происходило в казарме и вокруг флигеля, служившего помещением карлику.

Ему не трудно было убедиться, что в казармах, несмотря на потушенные огни, продолжали не спать, и это еще более утвердило его в намерении выждать и проследить, чем именно следует объяснить это совершенно необычное явление.

Луна только что скрылась за горизонтом, когда Шаака со своими людьми вышел из казармы. Все они шли гуськом, один за другим, осторожно прокрадываясь к окнам заключенного. Очевидно, они старались двигаться без шума, но их подавленные возгласы и быстрота речей, когда они вполголоса обменивались своими мыслями, достаточно свидетельствовали о том, насколько все были возбуждены и взволнованы.

Виржилю трудно было видеть, что именно происходило, потому что было совершенно темно. Но вдруг яркий свет осветил одно из окон помещения, занимаемого Каддуром, и тогда он мог убедиться, что все чернокожие воины собрались к этому окну. Очевидно, было и еще что-то, так как все эти смелые и решительные в минуту самой страшной опасности воины теперь были объяты страхом и ужасом. Они все сбились в кучу и как будто не смели решиться двинуться ни вперед, ни назад.

Глаза их были прикованы к поистине ужасному видению.

В амбразуре окна появился простой грубый некрашеный стол, ничем не накрытый и без всяких украшений. На этом столе стояло оловянное блюдо, и на нем окровавленная голова казненного, в которой все эти чернокожие тотчас же узнали голову Сулеймана, сына Зебэра! Сулеймана, казненного уже три года тому назад! И эта голова слегка приподнялась на блюде, раскрыла глаза и смотрела на них… Если бы Шаака и его воины бывали в Париже в 1864 году, они, конечно, знали бы, что то, что им теперь казалось невероятным чудом, – не более как самый простой фокус, который получается благодаря круглому отверстию, проделанному в столе, и вертикально поставленному зеркалу, которым замаскировывается корпус человека, спрятанного под столом. Но ни Шаака, ни его товарищи никогда не бывали в Париже и даже никогда не слыхали этого названия.

Они были вне себя от ужаса и удивления перед этим видением. Но вот уста мертвого зашевелились сперва беззвучно, но все же как будто он собирался заговорить, наконец, в самом деле голова заговорила тем самым протяжным, гортанным голосом, каким всегда говорил сын Зебэра.

– Я заставлял вас мучиться и страдать, – вымолвила она, – но теперь я сам мучаюсь и страдаю. Многие из вас умерли из-за меня, теперь и сам я умер!… Я никогда не щадил вас, и вот, чтобы заслужить себе пощаду, я должен сказать вам сегодня эти слова, как отец и как друг… Слушайте меня все, сыны страны Озер: если вы не хотите испытывать тех же мучений, какие терпел я в подземельях смерти, то должны встать за правое дело Пророка! Вы должны все повиноваться велениям его верного слуги, Каддура, должны перестать служить гяурам и примкнуть к чернокожим братьям своим, чтобы идти вместе с ними на европейцев!… Избейте всех их – здесь и повсюду! или они овладеют всей пустыней и высосут всю вашу кровь!… Слушайте же меня, сыны страны Озер, так как я явился сказать вам это слово, чтобы этой ценой купить себе пощаду и прощение!…

И как бы истощенная таким усилием, голова смолкла и закрыла глаза… Но спустя несколько минут она снова открыла уста и продолжала все тем же мерным, тягучим тоном:

– Если вы не верите мне, то завтра в это же время отец Шааки явится вместо меня, чтобы дать вам тот же самый совет!…

Затем свет в окне внезапно погас и видение скрылось. Но долгий, протяжный стон, похожий на вопль, исходящий из самых недр земли, окончательно поверг бедных чернокожих в невыразимый трепет и беспредельный суеверный страх.

Простояв еще довольно долго как вкопанные на одном месте, объятые страхом и отвращением, они молча отправились обратно в свои казармы. Виржиль счел, однако, необходимым не терять ни минуты и тотчас же принял надлежащие меры. Он снова зажег свой фонарь, который затушил было, чтобы оставаться незамеченным, и поспешил к дверям временной тюрьмы, ключ от которой хранился у него. Войдя, он застал Каддура, который только что собирался сбросить с себя тот наряд, в который он вырядился для своего мрачного представления. Лицо его и сейчас еще было вымазано известью, соскобленной со стен; шея обмотана белой тряпкой, измаранной кровью, которую он выпустил из маленькой жилки, надрезанной тем же осколком стекла, который служил ему для резьбы фигур на белой палочке; умывальный стол с отверстием, прорезанным в нем для умывальной чашки, и жестяная чашка, изображавшая блюдо, и зеркало из комнаты Игнатия Фогеля, – все это было тут налицо.

Накинуться на мерзкого карлика, стиснуть его и повалить на пол, связать по рукам, по ногам и завязать ему рот, – все это было для Виржиля делом одной минуты. Затем он, не сказав никому ни слова, вышел, заперев за собой дверь на ключ и, не теряя ни минутки, побежал к Норберу Моони, чтобы доложить ему обо всем случившемся.

– Теперь вы, сударь, сделаете с ним, что вам будет угодно, – на то, конечно, ваша воля, – но можете мне поверить, что смертная казнь – единственное средство, которое может еще остановить бунт и возмущение этих чернокожих воинов. Если час спустя мы не всадим этому Каддуру трех пуль в голову, то все пропало!…

Хотя молодой астроном был принципиально против таких радикальных мер, но на этот раз и он был весьма склонен думать так же, как Виржиль. Очевидно, дело было нешуточное; нельзя было терять ни минуты; надо было принять немедленно какое-нибудь решение и нанести решительный удар. Взвесив в своем уме все обстоятельства данного дела, Норбер пришел наконец к тому убеждению, что карлика нельзя долее оставлять в живых, если только он сам не согласится заявить одураченным им чернокожим о всех своих мошеннических проделках и обманах.

И вот, присев к своему письменному столу, господин Моони составил смертный приговор с изложением всех причин и вины преступника, между тем как Виржиль отправился будить баронета и доктора Бриэ.

– Господа, – сказал им Норбер Моони, – я вижу себя вынужденным, к немалому моему сожалению, взять на свою ответственность смертный приговор над человеком, что для меня ужасно тяжело… Я хотел сказать, что такого рода решение для меня представляется ужасным; тем не менее не считаю себя вправе колебаться долее в этом деле, так как тем самым подвергал бы опасности жизнь всех тех, кого мне доверили.

– Я намерен представить на суд мой поступок и все мое поведение в этом деле, как только покину эту страну, первому судебному учреждению, ведающему такого рода делами… но теперь я собрал вас сюда, чтобы высказать вам мою просьбу и подписать протокол, составленный мной по этому делу.

Баронет и доктор, которым сообщили всю суть дела, вполне одобрили решение молодого ученого и объявили, что готовы подписать вместе с ним не только протокол, но и сам смертный приговор карлика, что астроном, однако, великодушно отклонил.

Отдано было приказание вызвать всю чернокожую стражу в полном составе, но без оружия. Затем все вышли на круговую дорогу.

Наемная стража была уже там, когда туда явились наши друзья. Все воины стройно выстроились в четыре боевые линии с Шаака во главе.

– Друзья мои! – обратился к ним с ласковой речью Норбер Моони. – Этот обманщик бессовестно обманул вас сегодня. Он по злобе своей пытался пошатнуть ваше доверие и доброе чувство ко мне, вашу честь как воинов, на которых я смело могу полагаться, и вашу верность данному слову, – все это он хотел пошатнуть своими низкими происками, которые являются оскорблением и поруганием таких честных и смелых воинов, как вы! Но я ни на минуту не сомневался в том, что вы с презрением отнесетесь к его фокусам. Однако прежде, чем наказать его, как он заслуживает того за его намерение вызвать бунт, я хочу, чтобы вы сами своими глазами убедились, каким образом он старался одурачить вас и надсмеяться над вами… Шаака, возьми человек шесть из твоих людей и пойдемте за мной в его тюрьму!…

Не говоря ни слова, молодой вождь исполнил приказание Норбера Моони, но было видно, что ни сам он, ни его воины не были вполне спокойны за последствия этого посещения тюрьмы.

– Смотрите, вот зеркало, вот стол, вот жестяное блюдо, а вот и испачканные кровью тряпки, которыми обматывал себе шею этот обманщик, чтобы одурачить вас! – сказал Норбер, объясняя неграм, как все это делается теми, кто желает изобразить голову казненного, поводящую глазами и говорящую, как это сделал с час тому назад Каддур.

– Да, но где же голова Сулеймана?… где она?… – насмешливо спросил Шаака, как бы не поняв объяснения, и вдруг заметил стебли дурры, которые Каддур принес в складках своей одежды.

– А эта дурра, как мог он вырастить ее менее чем за один час времени? – продолжал спрашивать молодой негр. – Ведь все мы видели это своими глазами!…

Норбер Моони, которому не было ничего известно об этом, конечно, не мог дать никаких объяснений. Чернокожие воины переглянулись по этому случаю и покачали головами.

– Выведите приговоренного! – сказал молодой ученый, выходя вместе со своей свитой на большую круговую дорогу.

Вскоре появился и Виржиль, ведя за собой карлика, лицо которого не выражало ни малейшей тревоги или беспокойства.

– Встаньте здесь! – приказал господин Моони, указав карлику на место у стены. – Я прочту вам ваш приговор. – И он стал читать, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, при свете горящего факела, который держал Виржиль, длинный ряд обвинений, оканчивающийся следующими словами:

«По причине всех выше перечисленных преступлений: похищения, самовольного пленения, попытки убийства, подстрекательства к бунту и избиению, карлик Каддур сим самым приговаривается к смертной казни через расстрел, – что и совершится десять минут спустя по прочтении этого приговора.

Подписано: Норбер Моони».

Мабруки перевел заключительные слова приговора чернокожим воинам, которые все стояли неподвижно, смотря широко раскрытыми глазами на карлика, от которого они, очевидно, ждали нового чуда, где бы проявилась сверхъестественная сила Каддура.

Кругом царило гробовое молчание.

Тогда Норбер снова обратился к приговоренному.

– Вы слышали, – сказал он, – что вам предоставлен еще один шанс. Если вы сейчас же признаетесь этим честным воинам, что хотели недостойным образом обмануть их, и скажете, какими средствами пользовались, чтобы ввести их в заблуждение и овладеть их сердцами, – я дарую вам жизнь!

– Я не прошу пощады! – промолвил Каддур с полным спокойствием, не лишенным достоинства.

– Вам остается еще семь минут на размышление! – продолжал Норбер Моони, взглянув на свой хронометр. – Признайтесь просто и без утаек в вашем обмане, и смертная казнь будет заменена для вас пожизненным заключением!… Мабруки, Виржиль, готовьте свое оружие!

– Я не прошу пощады! – еще настойчивее произнес карлик. – Я так мало помышляю об этом, что не хочу даже выжидать данного вами срока, чтобы покончить свои расчеты с жизнью… Я хочу сам скорее переступить за предел этой жизни, чтобы вкусить наслаждения райской жизни, и прежде, чем вы успеете подать знак, я уже буду там, где меня ждет вечное блаженство!…

С этими словами карлик снял с пальца большой перстень, хрустальный камень которого разом открылся при нажиме какой-то пружины. Каддур поднес его к своим губам и сказал:

– Это перстень Эбли, ангела смерти, который ведет меня в жилище блаженных!… – И точно пораженный громом Каддур упал навзничь.

Все столпились вокруг него. Доктор первый склонился над ним, но это был уже безжизненный труп, он даже похолодел, пульс совершенно прекратился; глаза остановились и сделались точно стеклянные; сердце не билось…

– Смерть наступила моментально! – сказал доктор даже как будто с сожалением, – ни конвульсий, ни агонии, хотя бы непродолжительной. Это какой-то мгновенный яд, нечто вроде цианистого калия, который один только может действовать таким образом. Но что это за яд?

Он снял кольцо с руки покойника… В нем едва оставался след какой-то голубоватой жидкости, но в таком малом количестве, что его никак нельзя было даже подвергнуть анализу; к тому же и эта крошечная росинка секунду спустя окончательно испарилась.

– Бедняга избавил нас от необходимости тратить на него патроны! – проговорил печально и задумчиво Норбер Моони, – это, конечно, лучшее, что он мог сделать! Надо, однако, отдать ему справедливость, он смело и с достоинством встретил смерть! – добавил он и отошел в сторону, затем отдал приказание, чтобы тело было отнесено обратно в тюрьму и завтра же приготовлено к погребению по мусульманскому обычаю.

Черные воины просили разрешения принять на себя это дело, что им и было предоставлено. За несколько минут до восхода солнца чернокожие проводили усопшего в его последнее жилище на восточном склоне Тэбали. Согласно обычаю арабов, его похоронили в небольшой расщелине скалы, завалив вход в нее громадным камнем.

ГЛАВА XVII. Уход черной стражи

Первое выдающееся событие, ознаменовавшее следующие за смертью Каддура дни, была попытка Абэн-Зегри и других его сообщников из племени Шерофов взорвать плавильные печи стеклянных заводов у подножия Тэбали. Однако попытку эту удалось вовремя предотвратить с помощью той же черной стражи. Согласно принятой Норбером Моони системе умеренности и терпимости, он не стал прибегать к строгой каре виновных, а удовольствовался только тем, что окончательно изгнал всех бунтовщиков из своих мастерских и заводов и выселил их из окрестностей Тэбали со строжайшим воспрещением когда-либо появляться в этих местах, грозя в противном случае поступить с ними со всей строгостью военных законов. Обезоруженные, Абэн-Зегри и его сообщники были отведены за пределы Тэбали и, получив продовольствие на восемь дней пути, предоставлены своей судьбе. Повинуясь строгому наказу молодого ученого, они удалились в глубь пустыни, и затем никто уже более не слыхал о них.

Прошла еще неделя без всяких неприятных приключений, но вести, получаемые из Бербера, со дня на день становились все более и более тревожными. Теперь уже было несомненно известно, что Осман-Дигма занял со своим отрядом дорогу к Суакиму, и что еще другие отряды арабских инсургентов стали появляться повсюду, даже в окрестностях Донгола, перерезав путь к Нилу.

Всякого рода сообщение с Хартумом было таким образом прервано; по-видимому, даже и телеграфные провода были порваны, так как оттуда не приходило даже никаких депеш. Словом, махдистское движение распространялось повсюду: махдисты уже заняли Омдурман, – истотысячная толпа их уже обступала со всех сторон укрепления Хартума.

Не сегодня-завтра это движение должно было охватить Бербер и Тэбали. Во всяком случае, теперь уже нечего было и думать об удалении в Египет или к берегам Красного моря: все пути сообщения были отрезаны; все арабское население страны находилось в состоянии восстания. Даже сам Дарфур пристал к этому поголовному восстанию всей восточной части Африки против европейского гнета и давления. Наконец этот страшный час всеобщего грозного восстания, так давно ожидаемый и столько раз отсроченный, пробил, – и пик Тэбали стоял теперь точно остров среди взбаламученного моря, в охваченной восстанием пустыне, представляя собой, так сказать, изолированную точку на пространстве в триста миль, где бушевали все дикие страсти: фанатизм, расовая ненависть, личные антипатии и беспредельное чувство озлобления против всего чужеземного.

Однако Гертруда не хотела отказаться от мысли увидеть своего отца, и не проходило дня, чтобы не томилась тщетным ожиданием его приезда. Норбер Моони и ее дядя, конечно, тщательно скрывали от нее эту хитрую уловку, к которой прибегнул господин Керсэн, чтобы избавить свою дочь от всех ужасов предстоящей осады или штурма или, быть может, просто занятия города махдистами. Конечно, этот нежный и любящий отец не подозревал тогда, что, принося такую тяжелую жертву, как разлука с любимой дочерью в столь тяжелое время, он не только не спасал ее этим от всех грозящих ей опасностей, но даже посылал ее навстречу другим, быть может, еще более ужасным. Молодая девушка также не знала ничего обо всем этом и в своей простодушной доверчивости обещанию, данному ей отцом, каждое утро поднималась в купол обсерватории, чтобы с помощью самых сильных телескопов обозревать громадную безбрежную равнину, с робкой надеждой увидеть где-нибудь вдали караван, с которым должен был прибыть ее отец.

Но вот в одно прекрасное утро увидела Гертруда не караван отца, а большой отряд арабов в белых бурнусах, негров, вооруженных пиками, целые эскадроны регулярной конницы, среди которой горели на солнце два медных орудия и сверкала сталь пятисот обнаженных сабель и ружей.

Молодая девушка поспешила тотчас же сообщить об этом Норберу Моони, который, последовав за ней к телескопу и бросив беглый взгляд по указанному Гертрудой направлению, сразу сообразил, в чем дело. Не теряя ни минуты, он спустился вниз и призвал Виржиля, приказав ему немедленно приготовиться к обороне. Стали заряжать и наводить орудия, митральезы из-под навесов выкатили на позиции; черная стража выстроилась в боевом порядке на верхней площадке пика Тэбали, готовясь отразить атаку. Виржиль во главе небольшого отряда, состоящего из двенадцати человек, спустился к подошве горы и занял аванпост, получив приказание в случае, если он будет атакован, отступить к обсерватории.

Норбер Моони внимательно следил за каждым малейшим движением неприятеля с помощью подзорной трубы и через час заметил, что отряд вдруг остановился. Небольшая кучка всадников отделилась от него и с белым парламентерским флагом двинулась к пику Тэбали. Этот маленький отряд всадников был встречен Виржилем и под его предводительством двинулся вверх в гору по дороге, ведущей к обсерватории. Вскоре можно уже было различать невооруженным глазом черномазые лица нежданных гостей. Они вихрем понеслись в гору на своих смелых маленьких конях, гривы которых по своей длине почти не уступали длине хвостов. При въезде на верхнюю площадку вся эта группа всадников придержала коней и остановилась как вкопанная, и только один начальник их, в сопровождении трубача, поднялся на площадку и был введен в круглую залу, где находились Норбер Моони, доктор Бриэ и сэр. Буцефал Когхилль.

Чернокожий офицер был одет довольно богато. Сабля, висевшая у него на поясе, была покрыта чеканкой самой тонкой работы, а белый тюрбан украшал блестящий эгрет, усыпанный драгоценными камнями.

Норбер Моони, встав со своего места, сделал несколько шагов навстречу восточному воину и, приветствовав его, попросил изложить, в чем именно заключается его поручение.

– Ты здесь начальник? – спросил его чернокожий, очевидно удивленный тем, что не видел на молодом ученом никаких особых знаков отличия, по которым ему можно было бы признать его за старшего или за начальника.

– Да, я здесь начальник! – с достоинством ответил молодой человек. – Кто посылает тебя ко мне?

– Я послан к тебе, – торжественно начал араб, выпрямляясь во весь рост и придав своему лицу чрезвычайную важность и горделивость, – от имени святого пророка, великого, могучего и всесильного господина Махди!…

Сказав это, посланный на минуту приостановился как бы для того, чтобы насладиться тем впечатлением, какое должны были, по его мнению, произвести его слова на присутствующих. Очевидно, он ожидал, что при одном имени святого, великого пророка Махди все головы склонятся. Но вместо явного благоговения, смешанного с чувством затаенного страха и трепета, которое он привык всегда встречать в подобных случаях, он, к немалому своему удивлению, заметил в углах губ доктора лукаво-насмешливую улыбку, тогда как молодой астроном, чуть заметно склонившись, спросил совершенно просто и свободно:

– Чего, собственно, желает от нас Махди?

– Вот чего требует Махди, – все так же торжественно провозгласил араб, причем черные глаза его метнули молнии. – Он требует, чтобы гяуры горы Тэбали сдались на его милость и явились немедленно в его лагерь в Омдурман – принять ислам!

– Только-то всего!… – пробормотал сквозь зубы доктор все также полунасмешливо-полусерьезно.

– А по какому праву предъявляет нам Махди это требование? – по-прежнему невозмутимо-спокойно спросил Норбер Моони.

– По праву своего божественного посланничества, а для тех, кто не признает за ним этого святого права, – по праву сильного!…

– Ну, так скажите же вашему господину, что мм его не знаем и не желаем знать; скажите, что дело великого проповедника, учителя и пастыря народа не заключается в том, чтобы вызывать и затрагивать тех, кто ему не враг и никогда не причинял ни малейшего зла ни ему, ни кому-либо из его народа; скажите ему, что предлагать порядочным людям капитулировать прежде сражения неслыханное и неприличное нахальство.

– Правильно ли я понял вас? – воскликнул молодой араб, – вы не только отвергаете великодушное предложение Махди принять вас в число детей пророка, но осмеливаетесь еще бросать ему вызов?!

– Я никому не бросаю вызова, – сказал Норбер Моони, – но хочу, чтобы меня оставили в покое и дали заниматься моими работами.

– Горе вам! – воскликнул мрачным, зловещим голосом посланник Махди. – Не вините же в своей гибели никого, кроме самих себя и своей безумной гордости, когда час гибели настанет для вас!… – И повернувшись на каблуках, он удалился, не прибавив более ни одного слова. Дойдя до края верхней площадки, где его ожидала свита, он ловко вскочил в седло и стал спускаться с горы, но перед тем еще раз повернулся лицом к обсерватории и сделал угрожающий жест, полный насмешливого презрения.

Едва только успел чернокожий посланец со своими товарищами скрыться за первым поворотом дороги, как на верхней площадке пика Тэбали произошел страшный шум и гам. Среди этого шума слышался голос Виржиля, повышенный от злобы, гнева, бешенства и негодования. Прибежавший на шум Норбер Моони убедился, что его верный слуга тщетно старался удержать движение черной стражи, намеревавшейся, по-видимому, во что бы то ни стало идти следом за парламентером…

– Пророк нас призывает; и мы не можем и не хотим оставаться с неверными! – заявлял один из негров.

– Это подлость, – кричал Виржиль, – дезертировать от своей службы, отказаться от своей присяги!… Да я всажу пулю в лоб первому, кто только посмеет двинуться с места!

– Виржиль! – остановил его Моони, – пожалуйста, без насилия!… Позови лучше сюда Шаака и прикажи связать двух-трех из них, которые подают дурной пример остальным!

На это чернокожий разразился оскорбительным смехом.

– Ну, конечно! – сказал он, – призови Шаака и дай Бог, чтобы все, чьего содействия ты просишь, ответили тебе так, как он!… – И прежде чем Виржиль успел предупредить его движение, чернокожий точно пантера одним прыжком опередил его и стремительно бросился бежать с горы.

– Что все это значит? – спросил Норбер Моони.

– Боюсь, что ничего доброго нам от этого ожидать нельзя! – ответил Виржиль.

В этот момент из казарм черной стражи вышел сам Шаака с остальными своими людьми, задержавшимися в казарме. Отойдя от своих, он приблизился к молодому астроному.

– Господин пика Тэбали, – сказал он громко и звучно, – я присягал тебе в верности! Ты мне плевал в руку, и Шаака умеет уважать данное слово. Но ты сам освободил меня от данной тебе присяги: смерть Каддура встала между нами и стоит вечной преградой. Ты могуч и силен, но ты ничто в сравнении с тем, кто мог вырастить на моих глазах менее чем за час времени дурру и заставить ее дать плод. Теперь все кончено между нами! Не пытайся удержать нас! Прощай! Пророк зовет нас, – и мы последуем его призыву!

Норбер Моони сразу понял, что против такого решения бороться нельзя, что никакие доказательства, никакие увещевания не могут тут помочь. Если бы эти люди атаковали его, то он мог бы отвечать силой на силу. Но что мог он сказать наемникам, которые все в один голос отказываются служить ему и нарушают заключенное условие?

Он молча поклонился и вернулся в круглую залу, служившую теперь гостиной, между тем как чернокожие воины, выстроившись в полном порядке в ряды, проходили мимо Шааки и начинали спускаться с горы.

Нечего и думать, что эта измена, или отступничество черной стражи, в сильной степени изменяла положение дел для обитателей пика Тэбали. Стоя во главе маленького, но надежного отряда смелых и отважных воинов, Норбер Моони мог до известной степени рассчитывать на то, что сумеет отразить нападение орд Махди, но вынужденный теперь рассчитывать исключительно только на одни свои силы, на силы доктора, изнеженного баронета, Виржиля и Тирреля Смиса, он, конечно, должен был сознаться, что в известных случаях жизни дипломатия – дело нужное и может сослужить хорошую службу.

Придя к такому убеждению, он принял решение немедленно отправить Мабруки-Спика в лагерь Махди, чтобы заявить этому мнимому великому Пророку, что он, то есть Норбер Моони, готов вступить с ним в дружественные отношения и предлагает уладить дело полюбовно, выражая при этом готовность уплатить ему, если он того желает, дань вдвое большую той, какую он платил Радамехскому Могаддему, лишь бы никто не нарушал его спокойствия и не мешал его работам.

Молодой ученый понял, какую важную роль может играть в пустыне европейское золото, и потому решил по справедливости испробовать предварительно все средства, прежде чем прибегать к самому последнему и крайнему средству.

Итак, Мабруки-Спик был отправлен в Омдурман с нарочным наказом прибыть туда по возможности раньше парламентера, с полномочиями для заключения каких угодно условий мира с великим Махди.

В данный момент весь гарнизон пика Тэбали состоял из пяти человек защитников, причем приходилось еще караулить трех заключенных, находившихся в здании одного из бывших стеклянных заводов, у подошвы горы.

Однако беда редко приходит одна, и вот приезд махдистского посланца не только явился главной причиной отступничества и измены чернокожих воинов, но еще, кроме того, и большинство рабочих, землекопов, и рабочих стеклянных заводов стали покидать Тэбали, и удержать их не было никакой возможности.

Уходили ли они, чтобы, в свою очередь, пристать к громадной армии Махди, или с иной какой целью, – сказать было трудно. Или же они просто опасались навлечь на себя гнев всесильного Махди, оставаясь на Тэбали? Кто мог знать! Но только населения Тэбали, благодаря этому всеобщему бегству рабов, убавилось настолько, что не осталось и одной шестой части того числа, какое было до приезда посланного Махди. Из числа ста двадцати плавильных печей для производства стекла, работавших еще в данное время, после такого бегства рабочих едва только сорок могли продолжать работу за недостатком рабочих рук.

Это, конечно, являлось горьким разочарованием для молодого ученого, тем более в данный момент, когда слой стеклянной площади покрывал уже триста десять градусов окружности горы. Оставалось еще всего каких-нибудь десять-двенадцать метров, чтобы пик Тэбали был совершенно изолирован от своей подошвы.

Несмотря на все свое мужество и неизменную бодрость духа, Норбер Моони с большим трудом мог примириться с таким тяжелым и столь неожиданным для него испытанием. Стоять так близко к цели, к осуществлению своей заветной мысли, почти ощупывать ее пальцем, так сказать, знать, что одной какой-нибудь недели вполне достаточно, чтобы совершенно покончить со всеми работами на стеклянных заводах, – и вдруг видеть себя покинутым почти всем своим рабочим персоналом! Это было поистине больно и обидно!…

Целые дни и ночи он проводил, обдумывая и обсуждая эту задачу со всех сторон, постоянно спрашивая себя, как и чем заменить отсутствующие рабочие руки, в которых он так нуждался, и по-прежнему не находя ответа на этот мучительный вопрос.

Эта забота просто съедала его: он худел, бледнел, не спал по ночам. Его не только мучила мысль о самом себе и горькие сожаления о постигших его неудачах, но еще более было обидно за честь французского имени, которому это предприятие должно было доставить новый блеск и славу, а также мучила его мысль о бедных акционерах, так великодушно доверивших ему свои капиталы… Столько трудов и вычислений, столько упорной работы, столько потраченных миллионов, – и все это задаром! Он никак не мог примириться с этой ужасной мыслью.