Текст книги "Перелет"

Автор книги: Андраш Шимонфи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Слушание по нашему делу началось в три часа дня. После проверки анкетных данных нас из зала удалили, в нем остался только дядя Банди (Байчи-Жилински). Слушание его дела продолжалось отдельно до восьми часов вечера. В это время нас уже держали в общей камере, однако это была самая трудная для меня ночь. На следующее утро, приблизительно в половине одиннадцатого, дошло дело и до нас, заседание продолжалось до двух часов дня, а затем после перерыва – до половины пятого вечера. Так закончилось это цирковое представление. На следующий день осталось лишь огласить приговор…»

ИЗ ДНЕВНИКА КАЛЬМАНА РЕВАИ: «Ключники, громко бряцая ключами, направились к камерам, находящимся в разных закоулках здания, чтобы вывести обвиняемых. С жутким скрипом открывались грязные, обитые железом двери. Мы выстроились в темном коридоре, стараясь улыбкой как-то подбодрить друг друга.

У каждого из нас за спиной стоял жандармский унтер-офицер. Они были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.

Мы двинулись в путь. Одни за другими открывались решетчатые ворота внутри коридоров. Во время перехода мы смогли переброситься друг с другом словечком-другим. Это здорово. Ничего страшного с нами не произойдет! Нас ведут наши усатые венгерские гонведы[48]48
  Солдат (досл. – «защитник родины»); звание рядового в венгерской армии.


[Закрыть]… они ведь не позволят, чтобы…

И хотя процесс закрытый, зал переполнен! Что же было, если бы процесс был открытый?! Первого, кого я замечаю, это капитана жандармерии Эндре Радо, отъявленного злодея из особого отряда Национального трибунала расплаты, патологически злобного человека. Я его хорошо знаю. Ведь это он арестовал меня на квартире моего друга Вильмоша Тарчаи.

– Ты, дегенерат и полный идиот, гусарский офицер, ты тоже в «товарищи» записался? – начал он тогда допрос, не зная того, что подсказал мне, как следует защищаться. В ходе следствия я изображал этакого идиота.

В первых рядах я увидел «брата» Шютте. Присутствовал в зале и «сверхминистр» Коварц, думаю, в качестве «контролера». С удивлением и страхом я заметил среди присутствующих Чабу Семере, гусарского капитана, активного участника нашего движения. Чтобы прийти в зал суда, требовалась недюжинная смелость. Только бы его не схватили!

Во время следствия мы все руководствовались одним: надо сделать все, чтобы не арестовали остальных. И нам это удалось. Я гордился этим, даже сидя в зале суда.

Нас построили в несколько рядов. Я стоял между Вильмошем Тарчаи и Миклошем Макай в первом ряду. Мне показалось, что все выглядит чересчур театрально, и я решил: буду наблюдать за всем не как обвиняемый, а как сторонний наблюдатель.

Три часа дня. Суд идет. Прямо напротив меня занял место председатель суда – генерал-лейтенант Дюла Варгашши. Справа от него – секретарь суда Вильмош Доминич, слева – заседатель, полковник жандармерии Ласло Хайнацкёи, начальник отдела общественного порядка министерства внутренних дел нилашистского правительства.

Представителем обвинения был апатичный военный судья капитан Дюла Шимон.

Я бы не сказал, что этот ансамбль внушал нам какое-то доверие и надежды. Когда я бросал взгляд на нашу охрану, в моей душе возникало более приятное ощущение.

Выстроились в ряд и адвокаты. Их тяжкая, кропотливая работа на этом процессе была воистину сизифовым трудом.

Доминич зачитал список обвиняемых. Удивительно, но мы все оказались на месте! После этого нас всех, за исключением Эндре Байчи-Жилипски, вывели из зала и вернули в камеры».

ИЗ ДНЕВНИКА КАЛЬМАНА РЕВАИ: «Я расхаживаю по камере и прикидываю варианты. Чувствую, дело – табак. Слышу, как за стеной взад-вперед ходит Иожеф Кёваго, а в следующей камере – Вильмош Тарчаи.

На второй день суда нас одного за другим согласно обвинительному акту приводят в зал заседаний. После того как заканчивается слушание очередного дела, обвиняемый может остаться в зале и присутствовать при слушании дел его товарищей.

Байчи-Жилински среди нас уже нет. Поскольку он депутат парламента, его дело слушается отдельно. К нам просочились слухи, что ведет он себя мужественно, все берет на себя. На суде военного трибунала он выступил так, словно говорил с трибуны Государственного собрания. Эндре Байчи-Жилински категорически отверг обвинение в предательстве, выдвинутое против него.

– Я действовал как настоящий патриот. Пусть я не доживу до этого дня, но вы все будете свидетелями того, что Германия потерпит сокрушительное поражение, а это может привести к гибели венгерской нации. Помните, немцы, всегда были врагами венгров, – заявил он на суде.

Однако судьи еще верили в немецкое чудо-оружие, их невозможно было убедить ни в чем, хотя уже почти две трети нашей страны ценой огромных жертв и рек крови были освобождены, а немцы с «огромным успехом» отступали перед натиском Красной Армии.

На этом «процессе» прозвучали проникновенные исповеди, блестящие выступления адвокатов, но все это, как видно, вызывало у судей скуку: заседание было пустой формальностью, даже комедией. Министр Коварц наверняка заранее продиктовал (а может быть, даже лично сформулировал) приговоры.

Так продолжалось до вечера. В заключение прокурор потребовал сурового приговора, однако о смертной казни не упомянул. Это вселяло в нас оптимизм».

ИЗ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «С двухчасовым опозданием, в половине первого, нас привели в зал суда, где должно было состояться оглашение приговора. Я стоял в первом ряду вместе с Яношем Кишем и Енё Надем. Заседание вел майор Вильмош Доминич, председательствовал – генерал-лейтенант Варгаши, заседателем был подполковник Хайначкёи, прокурором – военный судья капитан Дюла Шимон. Доминич зачитал приговор: шестерых из нас приговорили к смертной казни через повешение. Скажу откровенно, на какое-то мгновение рассудок у меня помутился, я ничего не соображал. И с облегчением вздохнул, когда зачитали помилование. После окончания заседания мы все бросились к Кишу, Надю и Тарчаи, чтобы по-мужски попрощаться с ними. У меня обо всем сохранились довольно смутные воспоминания, помню только, как Балашши дружески пожимал мне руку. Я поблагодарил своего защитника, после чего нас повезли обратно в тюрьму. На лестнице в тюрьме мы еще раз попрощались с дядей Яношем (Кишем), который крепко пожал мне руку и сказал: «Передай матушке, я целую ей ручки».

Рассказывают, когда жена Тарчаи прощалась со своим мужем, к ней подошел жандарм-нилашист и добродушным тоном сказал:

– Тело вы сможете получить завтра в морге на улице Светенау.

А Тарчаи в это время стоял рядом со своей женой и держал ее за руку».

СВИДЕТЕЛЬСТВО СВЯЩЕННИКА ДОКТОРА ЙОЖЕФА НЕМЕТА: – 8 декабря 1944 года я получил приказ от командира корпуса Ивана Хинди присутствовать при вынесении приговора по делу Эндре Байчи-Жилински, генерал-лейтенанта Яноша Киша, Вильмоша Тарчаи и их товарищей, после чего встретиться с ними, исповедать их и отпустить грехи.

Командир корпуса предоставил в мое распоряжение свой служебный автомобиль. Меня привезли из монастыря Сион на проспект Маргит, где в здании тюрьмы судья Доминич объявил приговор. После этого я обменялся несколькими словами с приговоренными к смерти, но более обстоятельно я разговаривал с ними в камерах смертников, где исповедал и причастил их.

За три часа общения с ними у меня была возможность по-настоящему познакомиться с их духовным обликом, с их политическими взглядами, хотя лично я давно был знаком с каждым из них. Я понял, что они испытывают глубокую и искреннюю тревогу за судьбу венгерской нации. Это были мужественные люди, сложившие головы за верность идее истинного патриотизма, любви к венгерскому народу.

Первым к виселице во дворе тюрьмы я проводил Вильмоша Тарчаи; это произошло приблизительно в 14 часов 15 минут, потом – Енё Надя и, наконец, Яноша Киша, которому суждено было увидеть своих товарищей висящими на виселице.

Перед смертью Янош Киш попросил не говорить жене, что его казнили. Он сказал ей, что его переведут в тюрьму в Шопронкёхид. Он не хотел подвергать супругу тяжелейшему потрясению. Это лишний раз показывает, каким чутким был этот человек, какого тонкого душевного склада…

Енё Надя я знал лучше других приговоренных. В моем приходе в Сегеде он был церковным старостой. Я всегда ценил его за стойкость взглядов и убеждений…

Вильмош Тарчаи тоже был человеком тонкой души. Его последними словами, обращенными ко мне, были: «Прошу вас, попросите Шандора Шика, моего бывшего учителя, чтобы он позаботился о моей семье, помог им в беде. И поблагодарите его за все то, что он сделал для моего духовного и интеллектуального развития»…

После казни, когда была констатирована смерть приговоренных, я должен был произнести назидательную речь перед солдатами взвода, приводившего приказ в исполнение. Предполагалось, что я должен был им сказать, что таков удел всех предателей родины. Но, находясь в состоянии глубочайшего потрясения, я сказал: «Помолимся же за упокой души погибших братьев наших!»…

Глава восьмая
ШОПРОНКЁХИД

ИЗ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «Спустя три дня после казни Яноша Киша и его товарищей, 11 декабря, в понедельник, во второй половине дня, в тюрьме начался переполох. В это время я находился в одной камере с Реваи и Макай; приблизительно в половине третьего нас вывели в коридор. Мы догадались: нас вывозят из Будапешта, вокруг которого смыкалось кольцо блокады. Вся вторая половина дня прошла под знаком томительного ожидания. Было уже довольно поздно, когда мы сели в стоящий перед зданием тюрьмы автобус. В машине должны были везти человек 30–40, среди них я увидел знакомых, но были и «посторонние». Офицеры, солдаты, штатские. Когда автобус был заполнен, несколько солдат вывели Эндре Байчи-Жилински. Последний раз я видел его тогда, когда нас выводили из зала суда. Походка, манера держаться остались у него прежней, он грустно улыбнулся, приветствуя нас. Часов в десять вечера мы тронулись в западном направлении. Нам удалось узнать у охранников, что путь наш лежит в Шопронкёхид. Но поехали мы не по Венской автостраде, а по дороге, проложенной между горами Яноша и Харш. Шоссе на Вену обстреливала советская артиллерия. Когда мы были в окрестностях горы Харш, завыли сирены воздушной тревоги. Несколько часов наш автобус простоял на безлюдном шоссе, окаймленном с обеих сторон лесом. Охранявшие нас солдаты были настроены весьма благодушно, они позволяли нам разговаривать друг с другом и даже выходить из автобуса. Мы «подружились» с охранниками после того, как один из них сообщил «дядюшке Банди», что он из Тарпы. Байчи-Жилински дружески разговорился с юношей, который вскоре совершенно ясно дал нам понять, что, если господин депутат направится в лес, солдаты не станут в него стрелять. Мы начали уговаривать Байчи-Жилински воспользоваться этой возможностью и спасти свою жизнь для будущей Венгрии. Ведь не только он сам, но мы все были уверены: нилашисты его не пощадят, в Шопронкёхиде его ждет верная смерть. Но Байчи-Жилински был неумолим. «Своей смертью я хочу показать стране, что значит быть верным долгу, – заявил он. – Янош Киш и его соратники казнены, я не имею права остаться в живых». Напрасно мы уговаривали его. Дядюшка Банди твердо решил принести свою жизнь в жертву великому делу. Вскоре прозвучал отбой. Мы сидели понурив головы, но человек, у которого, казалось, были все основания для уныния, ведь он был таким же существом из плоти и крови, как и мы, и не хотел умирать, именно он взял бразды правления в свои руки. Эндре Байчи-Жилински затеял спор по вопросам экономики, культуры и политики Венгрии. А ведь среди нас были люди, придерживавшиеся различных взглядов на эти вопросы. Дискуссия продолжалась несколько часов, причем интеллект Байчи-Жилински позволял ему одерживать одну победу за другой. Я чувствовал себя сидящим на галерке парламента и слушающим его выступление с трибуны Национального собрания. Наконец, когда спорщики выдохлись, он своим приятным баритоном затянул песню «Я вспахал императорский луг…».

– Дядюшка Пали, ваши воспоминания об этих событиях, вышедшие в 1969 году, кажутся мне самыми человечными и живыми.

Кальман Реваи в своем дневнике об этих событиях написал следующее: «Нас провели между двух шеренг конвоиров. Автобусы набили заключенными и охранниками. Байчи-Жилински, Макай, Алмаши, братья Коцкаш, Сентмиклоши, Абафи, Д. Маркош, И. Тот и еще множество хороших людей разместились в одном автобусе. Не успев двинуться в путь, мы стали обсуждать вопрос о том, как нам организовать побег дядюшки Байчи. Он должен бежать, иначе его непременно казнят. Но сам Эндре Байчи-Жилински и слышать не хотел об этом. Он решил пожертвовать собой! Он был убежден, что эта жертва нужна родине».

А вот как описал этот эпизод Шандор Шаркёзе.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ШАНДОРА ШАРКЕЗИ: «В начале декабря на заседании Комитета освободительного восстания Дёрдь Палфи планировал, что несколько человек нашей батареи – Лайош Халаш, я и группа солдат – попытаются освободить находившихся в тюрьме на проспекте Маргит руководителей движения Сопротивления.

Был разработан план, согласно которому 9 или 10 декабря две батареи откроют огонь по площади Сены, чтобы парализовать движение транспорта, после чего группа военных должна будет напасть на охрану тюрьмы, освободить заключенных и укрыть их в надежном месте, неподалеку от нашей батареи.

Но существовал и другой вариант, do которому арестованных должны были освободить во время переезда. Мы уже тогда знали, что их должны отправить в Шопронкёхид по Венскому шоссе.

Палфи планировал (об этом пишет и Дёрдь Маркоши в своих воспоминаниях «Путешествующая тюрьма». – А. Ш.), что подкупленный нами шофер в определенном месте остановит автобус, якобы для ремонта, а в это время должно будет произойти нападение группы военных. Как будто бы автобус останавливался в пути, но не на Венском шоссе, а где-то между Будакеси и Жамбеком. К сожалению, наша «разведка» не могла предположить это, поэтому акция сорвалась…»

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ПАЛА АЛМАШИ: «Когда в воротах тюрьмы мне удалось обменяться несколькими словами с женой и мамой, они намекнули мне, что готовится какой-то план нашего освобождения из тюрьмы. Помню, по дороге в Шопронкёхид было много остановок, вызванных поломками, но была ли хоть одна из них устроена специально, подстроена, этого я не знаю. Дорога заняла у нас тогда двадцать пять часов, за это время мы довольно долго стояли на месте, но возможность побега представилась Эндре Байчи-Жилински лишь тогда, когда ночью мы остановились где-то в районе горы Харш. Потом рассвело, и мы, потеряв в пути целый день, наконец прибыли во двор шопронкёхидской тюрьмы.

Само присутствие в нашем автобусе дяди Банди говорило о том, что Комитет по депутатской неприкосновенности либо лишил, либо вскоре собирается лишить Байчи-Жилински депутатской неприкосновенности и предаст его суду военного трибунала. Это означало верную смерть. Словом, Эндре Байчи-Жилински прекрасно понимал, что ждать снисхождения от нилашистских судей ему не приходится, что дни его сочтены. Однако бежать он тоже считал недостойным. Его поведение во время долгого пути свидетельствовало о том, что он сознательно идет на эшафот. Байчи-Жилински понимал, что его смерть будет вечным примером верности долгу.

Как я уже говорил, мы двинулись не по Венскому шоссе, а в объезд. Выехали мы часов в девять вечера, прождав несколько часов в коридорах тюрьмы. Наши охранники в замешательстве сновали вверх-вниз, вероятно, была получена информация о том, что Венское шоссе находится под обстрелом советской артиллерии, и никто толком не знал, что предпринять. Даже когда нас погрузили в автобус, нам пришлось еще довольно долго ждать, потому что в Буде в это время была объявлена воздушная тревога. Вот и получилось, что изменился не только маршрут, но и время отправления. Наконец около девяти вечера мы двинулись в путь. Остановились мы между горами Янош и Харш, там опять была объявлена воздушная тревога, и пришлось устроить в автобусе затемнение… Именно тогда парень из Тарпы, уроженец того самого избирательного округа, депутатом которого был Эндре Байчи-Жилински, договорившись с остальными охранниками, дал нам понять, что они не станут прицельно стрелять, если Байчи-Жилински попытается бежать в сторону гор, поросших густым лесом. Юноша сказал, что они будут палить только для отвода глаз… Однако Байчи-Жилински наотрез отказался воспользоваться этой возможностью, а ведь она существовала (тем более если, как ты говоришь, шофер автобуса тоже был подкуплен). У дяди Банди и среди охранников нашлись почитатели, они обращались к нему не иначе как «господин депутат» и были буквально околдованы его словами. Причем эти простые крестьянские парни своим трезвым мужицким умом уже прекрасно понимали, что немцами война проиграна. В этой связи стоит упомянуть, что нилашисты долго не могли найти палача, который казнил бы Эндре Байчи-Жилински, а тех нилашистов, которые согласились повесить бывшего депутата, напоили да еще наврали им, что «этот человек взорвал мост Маргит».

Однако сам дядя Банди слышать не хотел о побеге, хотя мы, узнав о предоставившейся возможности, стали один за другим подходить к нему. Пишта Сентмиклоши, Реваи, я и другие упрашивали его. Но он был непреклонен. «Я не имею права жить. Ведь Янош Киш и его соратники казнены, они пожертвовали жизнью во имя родины. Я считаю, что моя смерть принесет больше пользы!» – заявил он тогда.

Едва затих шум самолетов, как мы двинулись дальше. Дюла Коцкаш утверждал, что была возможность бежать где-то в окрестностях Дьёра, этого я не знаю, но эпизод у горы Харш я запомнил отчетливо. Вероятно, были и другие возможности для побега. Но они не были столь реальными. Поговорив с дядей Банди, мы убедились, что его решение окончательно… К тому же начало светать, а когда мы находились в районе города Дьёра, стало совсем светло, и 12 декабря приблизительно в половине одиннадцатого утра автобусы прибыли в Кёхид.

Здание местной тюрьмы было построено буквой Н, в одном из крыльев его и разместились заключенные, привезенные из тюрьмы на проспекте Маргит в Будапеште. Камера дяди Банди была на третьем этаже, по соседству с моей. Но общаться с ним мы могли только через несколько дней, когда я попал на работу в контору тюрьмы. В бытность мою «писарем» я мог постоянно общаться с ним. Он не был сломлен и вел себя так, словно пытался разделить между нами свое духовное и политическое наследство – мировоззрение. Во время прогулок мы каждые десять минут менялись друг с другом местами, чтобы какое-то время проводить рядом с ним. Вероятно, во время одной из таких прогулок в тюремном дворе с Эндре Байчи-Жилински разговаривал заключенный Ласло Райк.

23 декабря около семи часов вечера Эндре Байчи-Жилински перевели в помещение школы, которое временно было превращено в здание суда.

Мы, несколько человек, уже имевшие в карманах приговоры, как писари, довольно свободно могли передвигаться внутри тюрьмы и поэтому ждали его возвращения с заседания суда в дверях тюремной конторы, расположенной на первом этаже. Мы пытались по его лицу понять, как проходит суд. Однако дядя Банди шагал между своих конвоиров с каменным выражением лица, глядя прямо перед собой.

Мы вернулись в помещение конторы и начали гадать: вынесен приговор или нет? А если вынесен, то какой? Но долго ломать голову нам не пришлось, появился старший надзиратель и распорядился, чтобы послали за лютеранским священником.

Так мы узнали, что приговор вынесен. Приговор, о котором мы догадывались заранее, но в который до последнего момента, пока существовала какая-то, пусть слабая, надежда, отказывались верить. Итак, все же смертная казнь.

Дядю Банди перевели на третий этаж в камеру смертников. В ночь накануне казни дядю Банди посетили Кальман Реваи, Миклош Макай и я, а потом еще несколько человек. Я пробыл у него в камере всего десять минут. Он очень спокойным и твердым голосом попросил нас всегда быть верными идеям, за которые отдали свои жизни Янош Киш и его соратники, за которые и он готов сложить голову: во имя свободы и национальной независимости Венгрии. Его спокойствие воистину было поразительным и торжественным. Несколько часов в его камере пробыл и священник по фамилии Бардоши…

На рассвете по пути из своей камеры в контору я увидел дядю Банди под охраной двух солдат, стоящего лицом к стене с заложенными за спину руками. Он ждал взвода солдат, который должен был сопровождать его к эшафоту.

Байчи-Жилински казнили утром 24 декабря 1944 года. Его последними словами были: «Да здравствует Венгрия!» (Это я узнал от врача-заключенного, которого приводили на место казни, чтобы установить факт смерти.)