Текст книги "Перстень с печаткой"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

13

Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка.

Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет.

Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним.

– Хэлло, Оси!

Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку.

– Хэлло, Генрих! Как поживаешь? – Всеми силами он старался сохранить достоинство.

– Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно!

Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора.

– И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй.

– Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца.

– Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка.

– К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. – Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: – Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте.

Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием.

– Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей.

Шликкен закурил сигарету.

– Ты бы хотел этого? В самом деле?

– Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза.

– Я постараюсь стать поближе, Оси.

– Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо.

– Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок.

Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом.

– Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. – Он хотел раздразнить Шликкена. – Низкие люди – трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка.

– Этого еще долго ждать, – отмахнулся майор. – Ты до этого не доживешь.

– И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, – сказал Шалго. – Ради одного этого стоило бы пожить.

– Оставим это, Оси, – бросил Шликкен. – Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом?

Шалго улыбнулся и прикрыл глаза.

– Я не коммунист.

– Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди?

– Я влюблен в эту девушку.

– Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом.

– Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин.

– Почему ты стал предателем, Оси? – спросил майор.

– Тебе все равно этого не понять, – промолвил Шалго.

– И все же скажи мне. Я попытаюсь понять.

– Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: «Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!»

– Это привиделось Константину, – проговорил майор.

– Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: «Привет, товарищ Шалго!» Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: «А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел». И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: «Целую ручки, мой ангелочек», и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос.

– Прошу прощения. И что же ты сделал? – поинтересовался Шликкен.

– Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться.

Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал:

– У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями.

– Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка.

– Заключим союз.

– А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен?

– Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке.

– А какова цена всего этого?

– Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это.

– И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят?

– Разумеется.

– Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью.

Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил – он больше не отвечал.

Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: «Где оружие?» – кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства.

Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это – предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал:

– Отведите меня к господину майору, я дам показания.

Его мучители прекратили свои приготовления. Лейтенант Бонер подошел к нему. Он увидел, что из глаз лежащего на полу человека текут слезы: Кальман беззвучно плакал.

Марианна тоже уже не могла шевелиться. Она могла только плакать. Положив изуродованные руки на живот, она горько плакала. Недавно у нее был врач. Шликкен приказал ему привести девушку в состояние, которое позволило бы снова допросить ее. Но врач доложил, что уже поздно, девушке осталось жить считанные часы.

– Дайте ей такую порцию морфия, чтобы она выдержала еще один допрос.

– Ей немедленно нужно сделать операцию.

Шликкен отрицательно покачал головой.

Марианна стала умолять врача избавить ее от дальнейших мучений. Капитан Мэрер впрыснул ей в руку морфий. Он долго колебался, вот-вот готов был избавить ее навсегда от страданий, но в последний момент одумался. Нет, он не может решиться на это. Не может убить человека. Руки у него невольно сжались в кулаки, и он поспешно вышел из камеры. Марианна лежала на соломе; по ее исказившемуся от боли лицу текли теплые слезы, растворяя засохшую на коже кровь. Постепенно она успокоилась. И вдруг открылась дверь и в камеру втолкнули Илонку. Платье на девушке было все разорвано и висело лохмотьями, открывая обнаженную грудь. Илонка рухнула на солому рядом с Марианной и застонала. Когда она приподнялась, Марианна увидела, что лицо у нее все в синяках и кровоподтеках. Ей захотелось обнять, прижать к себе Илонку, но у нее не хватило сил пошевельнуться. Илонка же была обессиленная и равнодушная; она только тогда встрепенулась, когда посмотрела на Марианну. И разразилась горькими рыданиями.

– Я не могу больше!

Превозмогая страшную боль, Марианна все же протянула руку и привлекла к себе Илонку.

– Бедняжка моя! От тебя-то они чего хотят? – Ласково и нежно Марианна стала гладить густые пышные волосы девушки. – Тебя за что избивали?

– За то, что я не знаю, куда спрятал Пали оружие, – зашептала Илонка. – Что мне делать, барышня? Я не знаю, где оружие. Они забьют меня насмерть.

– А если бы ты знала, где оружие, ты бы сказала?

– Нет, не сказала бы, – прошептала девушка. – Я ненавижу их!

– Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть… А что с Рози?

– Ее отпустили… Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала… очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием.

– Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала.

– Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой.

Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала:

– Что с нами будет?

– Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога?

– Верю, барышня.

– Тогда молись.

Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания…

При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся.

Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем:

– Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди – опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам.

Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог.

– Я ненавижу коммунистов, – хриплым, срывающимся голосом произнес он. – Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? – Он начал горько плакать и с трудом продолжал: – Если Марианна коммунистка, я… я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником… Господин майор, я хочу жить.

Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном:

– Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь…

– Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность.

Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания.

Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга…

Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать.

– Марианна, – тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. – Мне показалось, что ты заснула.

– Кальман, – хрипло прошептала девушка, – ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш.

– Ничего я не скажу.

– Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии.

Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились.

– Кальман…

Он нежно погладил горячий лоб девушки.

– Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны… – Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись.

Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека:

– Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей… Наверно, будет что-нибудь в этом роде.

Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва…

Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора.

– Ну-с, Шуба… Так вы узнали что-нибудь? – спросил Шликкен.

Кальман склонил голову.

– Оружие в котельной, – тихо сказал он.

– В котельной на вилле?

– Да.

– Великолепно! Замечательно, Шуба! – воскликнул восхищенный Шликкен.

– Она назвала два имени. Вероятно, оба – клички, – продолжал Кальман. – Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла…

– Резге и Кубиш? – спросил возбужденный майор. Кальман кивнул. – Превосходно. – Шликкен встал и заходил по комнате.

– Что со мной теперь будет, господин майор?

– Действительно, – промолвил Шликкен. – Действительно, что делать с вами? В данный момент вы паршиво выглядите, в таком виде я не могу вас выпустить. Мы должны подлечить вас. Вы ведь жили на вилле Калди, не так ли?

– Да, я жил там, господин майор.

– К сожалению, вы туда не сможете вернуться. Мы заняли виллу. Сейчас ее перестраивают, а через несколько дней мы переедем туда. А пока я вас отправлю в госпиталь, и там вас подлечат. Если бы я в таком виде выпустил вас на люди, венгры составили бы плохое мнение о гестапо. А мы можем вести себя и дружески.

14

Вот уже несколько недель, как Кальман был прикован к постели. Он находился в закрытом отделении гарнизонного военного госпиталя. Его лечил доктор Мэрер. Кальман был узником; венгерский медицинский персонал мог общаться с ним только в присутствии эсэсовцев, говоривших по-венгерски, – венграм разговаривать с Кальманом запрещалось.

Только при вечернем обходе он имел возможность беседовать с Мэрером. В это время охранника не было – за врачом ему не нужно было следить. Вначале они говорили только о нейтральных вещах, однако как-то разговор зашел на более щекотливые темы.

– Когда я поправлюсь? – спросил Кальман.

– Надеюсь, скоро. У вас крепкий организм.

– Весь госпиталь занят немцами? – спросил Кальман.

Мэрер что-то записывал в больничную карту; не глядя на молодого человека, он ответил:

– Нет, не весь, а только часть. Но все равно отсюда нельзя сбежать. – Он повесил на кровать больничную карту, повернулся и подошел ближе. – Коридор отделен железной решеткой, – проговорил врач значительно. – Во дворе под окном также вооруженный пост.

– На основании чего вы, господин доктор, думаете, что я хотел бы сбежать?

– На вашем месте я вел бы себя так же и был бы очень рад, если бы нашелся доброжелатель, который предупредил бы меня о трудностях.

Кальман пытался отыскать взглядом железные решетки, но вместо них видел только занавеси затемнения.

– Вы, господин доктор, должны быть заинтересованы в том, чтобы я убежал, – сказал Кальман.

– Вот как… Почему же это? – удивился Мэрер.

– Потому что после войны я буду свидетельствовать в пользу господина доктора.

Врач покачал головой.

– Не понимаю. Почему вы хотите свидетельствовать в мою пользу. И вообще, зачем мне-понадобятся свидетели?

– После войны всех гестаповцев будут судить за пытки и уничтожение людей. И господина доктора тоже, ведь вы врач особой команды. С помощью кого вы докажете, что вы гуманист? Из тех, кто арестован Шликкеном и его людьми, никто не останется в живых. Тот, кто смог выдержать пытки, погибнет в концентрационных лагерях.

– Я не принимаю участия в пытках, – сказал врач.

– Вы только лечите несчастных, чтобы они могли вынести новые допросы с пытками.

– А что же мне делать? По-вашему, я должен ускорять их смерть?

– Я не утверждаю этого. Но вы должны бы все сделать для того, чтобы осталось хоть несколько человек, которые после войны могли бы стать свидетелями.

– Вы так уверены в том, что Германия проиграет войну?

– Я – да, но и господину доктору следует учитывать такую возможность.

В начале апреля начались бомбардировки города. Больных из закрытого отделения не уводили в убежище. Но Кальман без всякого страха лежал на своей койке и равнодушно слушал гулкие разрывы бомб, лающий голос зениток, наплывающее гудение авиационных моторов. С каким-то странным злорадством он наблюдал за коренастым эсэсовцем с детским лицом, который вздрагивал при каждом разрыве. Кальману казалось, что охранник молится про себя.

В комнату вошел Мэрер. Он был в мундире, точно только что вернулся из города. Врач отослал солдата в бомбоубежище. Когда дверь закрылась, он подошел к койке Кальмана и, бросив фуражку на стул, сказал:

– Послушайте, я устрою вам побег. Но вы должны взять с собой и меня.

Кальман поднял глаза на врача. Он был удивлен.

– Господин доктор, я не хочу бежать!

– Не хотите?! Завтра вас заберут отсюда.

– И тогда – нет… Словом, в данный момент я не могу сказать ничего другого. Я очень рад, что вы хотели помочь мне, но я не могу бежать. Надеюсь, когда-нибудь я смогу вам объяснить почему.

– Ничего не понимаю. Тогда какой смысл был…

– Догадываюсь, что вам непонятно. Но обещаю вам, что в случае необходимости я буду свидетельствовать в вашу пользу.

Мэрер был в замешательстве.

– Я все уже подготовил. Пойдемте…

– Я не могу уйти отсюда.

Кальман решил дождаться предложения Шликкена. Он рассуждал так: самому ему терять нечего. Но он должен известить дядю Игнаца; это сейчас самое важное.

– Тогда что же нам делать? – спросил Мэрер.

– Я хочу попросить вас об одном одолжении, господин доктор, – сказал Кальман, глотнув воды, и посмотрел в окно. Снаружи уже была тишина, хотя отбоя воздушной тревоги еще не дали.

– Я с удовольствием помогу вам.

– Я лежал в клинике по улице Тома, – проговорил Кальман. – Разыщите там, пожалуйста, главного врача – он лечил меня – и расскажите ему, что случилось со мной и моей невестой.

– Он знал вашу невесту? – поинтересовался Мэрер.

– После моего выздоровления он устроил меня садовником на виллу к Калди. Господин главный врач не только лечит больных, но и после того, как они поправятся, заботится о них… А вообще-то он любит Гейне и Гете.

Когда Мэрер удалился, Кальман с известным беспокойством стал думать о своей дерзости. Потом решил, что принять предложение о побеге было бы еще большим легкомыслием. Он обязан послать донесение дяде Игнацу, а посылка такого донесения всегда связана с риском.

На следующий день утром его перевели из гарнизонного госпиталя на виллу Калди. Из окна машины он сумел заметить, что в четырех углах территории сада установлены наблюдательные вышки с прожекторами. Его несколько ошеломило это зрелище: он не предполагал, что гестапо работает настолько откровенно. Вместе с тем это навело его на мысль, что на вилле размещена только группа, осуществляющая допросы; отделы же разведки и контрразведки находятся где-то в другом месте. По-видимому, он просчитался. Когда он отказался от побега и принял предложение Шликкена, то рассудил, что его «работа на немцев» будет выгодна движению Сопротивления, потому что если его вовлекут в качестве агента гестапо в разведывательную деятельность, то он будет иметь возможность узнавать о планируемых акциях и извещать об опасности участников движения. Но он заблуждался. Впрочем, теперь уже все равно, совершенно все равно. Если ему суждено погибнуть, то он найдет случай захватить с собой на тот свет и Шликкена. Мэрер исполнил его просьбу и дал ему две ампулы цианистого калия – это его очень ободрило.

Машина остановилась у главного входа. Кальман внимательно наблюдал за всем. То, что он заметил, дало ему возможность предположить, что на вилле по крайней мере пятнадцать эсэсовцев. А вместе с начальником караула и разводящими охрана может насчитывать и восемнадцать – двадцать человек. Но где же размещено столько людей?

Его повели по знакомой лестнице. Библиотека Калди, насчитывавшая пятнадцать тысяч томов, исчезла. Против двери, ведущей в кабинет, за длинным столом сидели трое мужчин и одна полная женщина с соломенного цвета волосами. Все в гестаповской форме. В конце стола стоял полевой телефон, а по комнате в разных направлениях было протянуто много цветных проводов.

Шликкен вышел на минуту, с улыбкой поздоровался с Кальманом, однако не подал ему руки. Потом он что-то шепнул одному из гестаповцев на ухо и, сказав Кальману, что сию минуту освободится, вернулся в комнату.

Сидевший у письменного стола Шликкена тонкошеий и длинноногий капитан Тодт, одетый в темно-серый гражданский костюм, перелистывал своим костлявым пальцем записную книжку. Шликкен достал из металлической коробочки леденец и сказал:

– Я слушаю вас, господин капитан.

– По сообщению белградского центра, – докладывал Тодт, – село Велика и его окрестности находятся под контролем хорватских партизанских частей. Исполнение вашего задания не представляется возможным: мать Пала Шубы не могут доставить в Будапешт. Однако была мобилизована местная агентурная сеть для выяснения, проживает ли в настоящее время в селе упомянутая женщина. Я был лично в оперативном управлении министерства обороны. В результате нескольких дней работы…

– Докладывайте по существу, господин капитан. Меня никогда не интересует, сколько дней вам понадобилось поработать, чтобы добыть необходимые сведения. Продолжайте.

– В ходе оборонительных боев второй разведывательный батальон первого полка в районе Урыв – Коротояк был разгромлен. Семьдесят три процента офицерского состава погибли героической смертью, остальные попали в плен. Два-три офицера вернулись в тыл, но установить их фамилии…

– Служил там фельдфебель Пал Шуба из юнкеров? – нетерпеливо прервал его майор.

– Да, служил. Он был ранен и направлен в Киевский госпиталь, а оттуда – в Будапешт, в клинику по улице Тома.

Шликкен становился все более нетерпеливым.

– Вы запросили в прокуратуре дело Борши?

– Прошу, господин майор. – Тодт раскрыл портфель, лежавший у него на коленях, и достал из него две папки.

– Ладно, все нормально, Тодт. Имеете ли вы что-либо доложить о клинике на улице Тома?

– Я еще не получил подробного описания места.

Когда Кальман вошел, Шликкен уже сидел за столом и задвигал ящик, куда убрал папки.

– Заходите смелее, Шуба. Посмотрим, как вас подлечил доктор Мэрер. Прошу вас, друг мой, садитесь. – Кальман сел, оправил свои измятые брюки. – Хотите сигарету? Или конфетку?

– Если позволите, сигарету. Благодарю вас. Но у меня и спичек нет.

– Важно, что у вас есть легкие, – смеясь, проговорил майор. – Ловите.

Кальман ловким движением поймал коробок спичек и сказал:

– Еще немного, и я бы их все выплюнул. – Он закурил.

– Ничего, Шуба. Трудное позади. Вы сами убедитесь, что мы не только так работаем. Наши действия всегда согласуются со временем и пространством. Кстати, какое у вас мнение о докторе Мэрере?

– Я весьма благодарен ему. – Кальман глубоко затянулся. – Я не очень-то верил, что вновь стану человеком.

Шликкен закурил сигарету.

– Видите ли, Шуба, я не делаю тайну даже из того, что, пока вы находились в госпитале, я основательным образом изучал вас. Я знаю, что после выздоровления вы изъявили добровольное желание вернуться на фронт.

– Совершенно справедливо, господин майор.

– Итак, я вас не принуждаю – ведь вы просили дать вам возможность доказать свою преданность и патриотические чувства. Я даю вам эту возможность. Мы берем вас на службу в гестапо внештатным сотрудником. Вы согласны на это, Шуба?

– Согласен, господин майор. Какова будет моя задача?

– Сначала нужно исполнить некоторые формальности. Я дам вам перо, чернила, лист бумаги. А вы напишите прошение о приеме. Адресуйте его командованию гестапо.

– И каково должно быть его содержание?

– А это вы сами должны знать. Напишите, почему вы хотите бороться против коммунистов и их приспешников.

– Понял, господин майор. Сейчас написать?

– Разумеется.

Так Кальман под именем Пала Шубы стал агентом гестапо. У него взяли отпечатки пальцев, сфотографировали его и дали ему подписать вербовочное заявление. Когда с административными формальностями было покончено, Шликкен сообщил ему, что пока он будет жить в своей комнате – там все оставлено так, как было раньше, даже свою одежду он найдет в шкафу.

Придя в свою комнату, Кальман сел на край кровати и задумался. Он внимательно оглядел мебель. Немцы, наверно, тщательно обыскали всю комнату, и все же он был убежден, что его револьвер они не нашли, потому что в противном случае его, конечно, стали бы допрашивать, допытываясь, где он его взял и зачем ему нужно оружие. Только он хотел встать и посмотреть, на месте ли револьвер, как дверь неслышно отворилась и в комнату вошла Илонка. Кальман от неожиданности опешил; он так и остался сидеть на кровати, удивленно глядя на улыбавшуюся немного грустной, но в то же время счастливой улыбкой девушку.

– Как ты попала сюда? – спросил он и посадил ее рядом с собой.

Илонка подняла на него свои кроткие карие глаза.

– Пришлось. Я должна была согласиться остаться здесь и убирать, иначе меня интернировали бы. Господин майор сказал, что, если я не соглашусь, он отправит меня в лагерь. Что было мне делать? Они сильно избили меня, Пали, и я очень боялась.

– Они заставили тебя что-нибудь подписать?

– Какую-то бумагу, но я даже не знаю, что в ней было. Не надо было подписывать?

Кальман погладил руку Илонки.

– Все равно. Беды в этом нет, Илонка.