Текст книги "Изверг"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

•

Ему нравился этот детский сад. С виду такой же, как и четыре года назад. Маленькая калитка, белые деревянные планки, голубые ставни. Он сидел у входа уже четыре часа. Детей там наверняка не меньше двух десятков. Он видел детей с папами и детей с мамами, которые приходили и уходили. Одиноких детей нет. А жаль. Куда проще, когда они приходили и уходили одни.

Три девчонки в гимнастических кедах. Две – в сандалиях, с длинными кожаными ремешками, которые надо обматывать вокруг ноги. Некоторые пришли босиком. Жарища, конечно, несусветная, но ходить босиком ему не нравилось. Одна в красных лакированных туфельках с металлическими пряжками. Очень красиво. Она пришла поздно, почти в половине второго, вместе с отцом. Светловолосая маленькая шлюшка, вдобавок кудрявая от природы, она откидывала голову, когда говорила с отцом. Одежды немного – шорты да простая майка, наверное, сама одевалась. Похоже, радовалась, шлюхи почти всегда радуются, всю дорогу до входной двери скакала, то на двух ногах, то на одной, по очереди. Отец кивнул ему, поздоровался.

Он тоже поздоровался в ответ, из вежливости. Выходя на улицу – он проторчал там немного дольше остальных, – снова поздоровался, чудной тип.

Он старался высмотреть шлюшку в окно. За стеклом мелькало много голов, но не светленькая с кудрями. Небось искала член. Шлюхи получат член что надо. Она пряталась там, в помещении, в майке своей, в шортах, в красных лакированных туфлях с металлическими пряжками, голоногая, шлюхи должны показывать кожу.

•

Малосрочник сидел в телеуголке отделения X. Он устал, как всегда после этого дела: чем лучше курево, тем больше он уставал, и сильнее всего уставал от «турецкого стекла». А это оказалось высший сорт, грек-поставщик сдержал слово, не зря говорил, что лучшей дури никогда еще не продавал, и теперь, после курева, у Малосрочника не было причин катить баллоны, редко когда ему доводилось курить зелье получше, а уж опыта у него хватало с избытком. Он посмотрел на Хильдинга, еще недавно Хильдинга-Задиринга – теперь он лежал да кемарил. Давненько его физиономия не выглядела такой мирной, он даже болячку свою не чесал, рука, обычно мельтешившая возле носа, спокойно лежала на колене. Малосрочник нагнулся, хлопнул Хильдинга по плечу, тот проснулся, а Малосрочник поднял большой палец. Большой палец вверх, а указательный в сторону душевой. Там, под потолочной плитой возле лампы, кое-что осталось. Как минимум еще на два раза. Хильдинг понял, просиял, тоже поднял вверх большой палец и снова обмяк в кресле.

В отделении нынче сплошная суета. Сперва бритоголовый новичок, который не волочет насчет здешних правил. Стоял тут, лыбился, пялил глазенки, ровно чемпион по боксу. Он после разведал, как этого хмыря зовут, один из молодых вертухаев сообщил, по его просьбе. Йохум Ланг. Отстойное имечко. Ишь, крутой выискался, амбал вонючий. Насилия и убийств за ним немерено, а сроки короткие, потому что ни одна сволочь не решается дать показания. Но в этом отделении его быстро научат смекать, что к чему. В этом отделении есть правила и все такое. Потом Гитлер. Обоссался в прямом эфире и все равно по-наглому поперся в секс-бункер через их отделение, короткой дорогой. Обоссанный Гитлер-вертухай наскочил на них, когда «турецкое стекло» аккурат раскурилось как надо, но ни словечка вякнуть не посмел, наверняка ведь унюхал запашок, но смолчал, мимо прошел, к своим сексуальным говнюкам, которых всех надо бы замочить. И наконец, Гренс. Приперся, гад, вместе с Гитлером. Приковылял, черт хромоногий. Подыхать пора, а он все пашет; у него небось до сих пор встает, как вспомнит, он же из тех стокгольмских легавых, которые в шестьдесят седьмом приезжали в Блекинге, чтоб доставить плачущего тринадцатилетнего подростка от окровавленной мошонки Пера в исправительно-воспитательное заведение для несовершеннолетних.

Бекир тасовал, снимал, раздавал. Драган положил две спички в банк и взял свои карты, Сконе положил две спички в банк и взял свои карты, Хильдинг бросил свои, встал, направился к туалету. Малосрочник подобрал карты, одну за другой, подкрался с ними к столу. Отстойные карты. Бекир мешал как баба. Они обменяли карты. Он обменял все, кроме одной, крестового короля, сохранять его бессмысленно, но он из принципа никогда не менял все. Четыре новые. Такие же никудышные. Крестовый король и четыре мелкие карты очков не принесут. Розыгрыш. Он выложил крестового короля, двойку червей, пиковую четверку, пиковую семерку. Последний ход. Драган сыграл крестовой дамой, а поскольку король и туз вышли раньше, победоносно хлопнул рукой по столу, спички и тысячекроновые купюры, которые они символизировали, теперь его. Он уже хотел забрать спички, и тут Малосрочник поднял руку:

– Ты чё делаешь, мать твою?

– Выигрыш забираю.

– Так ведь я не открыл.

– Дама старше всех.

– Не-а.

– Чё «не-а»?

– Я еще не открыл. – Он положил на стол последнюю карту. Крестовый король. – Во как.

Драган замахал руками:

– Какого черта? Король-то, блин, вышел уже!

– Я в курсе. Но вот тебе еще один.

– Блин, да не может у тебя быть два крестовых короля!

– Может, не может. Сам видишь.

Малосрочник схватил руки Драгана, оттолкнул от кона.

– Спички мои. Моя карта старше всех. Вы теперь мои должники, девки.

Он громко расхохотался и хлопнул по столу. Вертухаи в дежурке, три хмыря, которые почти всю смену болтали друг с другом, обернулись на звук, увидели, как Малосрочник подбросил к потолку кучку спичек, а потом попытался поймать их ртом, и снова отвернулись.

Хильдинг шел по коридору, возвращаясь из туалета. Двигался осторожно, уже бодрее, чем раньше, держал в руке бумажку.

– Хильдинг-Задиринг, мать твою, как думаешь, кто сорвал банк? Ну-ка, угадай, Хильдинг-Задиринг, как думаешь, кто тут сидит и ждет тысячекроновые купюры?

Хильдинг не слушал, он протягивал Малосрочнику бумажку.

– Слышь, Срочник, прочти-ка. Письмо. Милан получил сегодня. Дал мне его в сортире. Сказал, чтоб я показал тебе. Оно от Бранко.

Малосрочник собрал спички, сложил в пустой коробок.

– Заткнись, свиненок! На хрена мне читать чужие письма?

– Я считаю, не помешает. И Бранко так думает.

Он отдал бумажку Малосрочнику. Тот долго пялился на нее, вертел в руках, норовил вернуть Хильдингу.

– Нет.

– Достаточно прочесть конец. Вот отсюда.

Хильдинг указал на четвертую строчку снизу. Малосрочник проследил за его грязным пальцем.

– Я… – Он откашлялся. – Я намерен… – Он снова откашлялся. – Я надеюсь…

Малосрочник потер глаза и опять протянул письмо Хильдингу:

– Свиненок, вижу я плохо, чертовски щиплет. Прочти ты.

Хильдинг стал читать, а Малосрочник усердно тер глаза.

– «Надеюсь, мы сможем избежать лишних недоразумений. Йохум Ланг мой друг. Вот вам добрый совет: любите его».

Малосрочник слушал. Молча.

– Подписано: Бранко Миодраг. Почерк знакомый.

Малосрочник взял письмо, глянул на чернильный росчерк подписи. Юги. Вонючие юги. Он скомкал слова, предложения, вместе с коробком спичек швырнул на пол, растоптал. Затем настороженно обвел взглядом коридор, камеры, посмотрел на Хильдинга, медленно качавшего головой, на Сконе, на Драгана, на Бекира, они тоже долго качали головой. Нагнулся, хотел поднять бумажку с черными следами башмаков, как вдруг поодаль открылась дверь. Йохум будто стоял за дверью и ждал. Вышел из камеры, подошел к нагнувшемуся Малосрочнику. Тот встал, повернулся к Йохуму.

– Блин, Йохум, тебе незачем показывать мне бумаги. Блин, ты же понимаешь, мы просто оттягивались.

Йохум, не глядя на него, прошел мимо, ответил почти шепотом, но услышали все, в тишине шепот был криком.

– Получил письма, чавон?

•

Детский сад назывался «Голубка». Так его назвали в самом начале. Давным-давно. Толком не поймешь почему. Голубей там никаких не было. Во всей округе ни одного. Голуби как символы любви? Голуби как символы мира, сиречь что-то житейское? Кто знает? Никого из тех, кто работал с первого дня, уже не осталось. Одна пожилая чиновница из социального ведомства работала с той поры, и ей задавали этот вопрос, но она ничего сказать не могла, хотя присутствовала на открытии и отлично все помнила, это же был первый современный детский сад в Стренгнесе, но она представления не имела, почему выбрали такое название.

Послеобеденное время, без малого четыре, большинство из двадцати шести детей «Голубки» сидели в доме, лишь некоторые вышли на улицу. Гнетущий зной на солнце, обычно в это время детей выводили на воздух, однако через несколько недель жара в незащищенном дворе победила, температура, достигавшая тридцати градусов в тени, стала для детей невыносимой, ведь на открытой игровой площадке она возрастала еще градусов на пятнадцать.

Мари вышла на воздух. Ей надоело играть в индейцев, надоела краска на лице, тем более что другие ребята не очень-то умели раскрашивать, все до одного. Знай малевали то коричневые, то синие полоски, а ей хотелось красных колечек, но никто вообще не хотел рисовать колечки, почему – непонятно, она даже хотела стукнуть Давида, когда он отказался, но вспомнила, что он ее лучший друг, а лучших друзей не бьют. Она переобулась и вышла во двор, хотела покататься на желтенькой педальной машинке, которая сейчас стояла без дела.

Каталась она довольно долго. Два круга вокруг дома, три – вокруг игровой площадки, туда-сюда по длинной дорожке и один раз в песочницу, где машинка завязла, пришлось приподнять ее сзади, чтобы вытащить, но она все равно не слушалась, дурацкая машинка, и тогда Мари сделала то, что хотела сделать с Давидом, стукнула ее и обозвала нехорошими словами, но выбраться из песка так и не удалось. Пока не подошел чей-то папа, сидевший на лавочке за калиткой; когда они проходили мимо, ее папа с ним поздоровался, этот чей-то папа вроде бы добрый, спросил, не вытащить ли машинку, и правда вытащил, она сказала «спасибо», и он выглядел веселым, хоть и сказал, что возле лавочки лежит чуть живой крольчонок, которого очень жалко.

Ведущий допрос Свен Сундквист (ВД): Здравствуй.

Давид Рундгрен (ДР): Здравствуй.

ВД: Меня зовут Свен.

ДР: Меня (неслышно).

ВД: Ты сказал – Давид?

ДР: Да.

ВД: Хорошее имя. У меня тоже есть сын. На два года старше тебя. Его зовут Юнас.

ДР: Я тоже знаю одного Юнаса.

ВД: Здорово.

ДР: Он мой друг.

ВД: У тебя много друзей?

ДР: Да. Полно.

ВД: Хорошо. Отлично. А одну подружку зовут Мари?

ДР: Да.

ВД: Ты ведь знаешь, что о ней-то я и хочу с тобой поговорить?

ДР: Да. О Мари.

ВД: Отлично. Знаешь что? Расскажи-ка мне, как сегодня было в садике.

ДР: Хорошо.

ВД: Ничего странного не произошло?

ДР: Что?

ВД: Все было как обычно?

ДР: Да. Как обычно.

ВД: Все играли, да?

ДР: Да. В индейцев.

ВД: Вы были индейцами?

ДР: Да. Все. У меня были синие полоски.

ВД: Вот как. Синие полоски. Все вместе играли?

ДР: По-моему, да. Почти все время.

ВД: А Мари? Она тоже играла?

ДР: Да. Только под конец ушла.

ВД: Под конец? Можешь рассказать, почему она не захотела больше играть?

ДР: Ей не нравились (неслышно) полоски и все такое. А мне нравились. Тогда она ушла. Ведь осталась без колечек. Никто не хотел рисовать колечки. Все хотели полоски. Такие (неслышно), как у меня. Тогда я сказал: тебе тоже нужно нарисовать полоски, а она: нет, я хочу колечки, а никто не хочет их рисовать. И ушла. Больше никто не захотел выходить. Жарко очень. Мы остались в доме. Играли в индейцев.

ВД: Ты видел, как Мари выходила?

ДР: Нет.

ВД: Совсем не видел?

ДР: Она просто ушла, и всё. Рассердилась, наверное.

ВД: Вы играли в индейцев, а она вышла во двор? Так?

ДР: Да.

ВД: Ты потом видел Мари?

ДР: Да. Видел.

ВД: Когда?

ДР: Позже, в окно.

ВД: Что ты видел в окно?

ДР: Я видел Мари. На педальной машинке. Ей почти никогда не доставалось покататься. Она завязла.

ВД: Завязла?

ДР: В песочнице.

ВД: Завязла на машинке в песочнице?

ДР: Да.

ВД: Ты сказал, что видел ее. Что она завязла. Что она сделала потом?

ДР: Стукнула.

ВД: Стукнула?

ДР: Машинку.

ВД: Она стукнула машинку. А еще что-нибудь делала?

ДР: Что-то сказала.

ВД: Что сказала?

ДР: Я не слышал.

ВД: Что было потом? После того как она стукнула и что-то сказала?

ДР: Потом пришел дядька.

ВД: Какой дядька?

ДР: Который пришел.

ВД: Где ты тогда стоял?

ДР: У окна.

ВД: Они были далеко?

ДР: Десять.

ВД: Десять?

ДР: Метров.

ВД: До Мари и дядьки?

ДР: (Неслышно.)

ВД: А ты знаешь, сколько это – десять метров?

ДР: Далеко.

ВД: Но точно не знаешь?

ДР: Нет.

ВД: Посмотри в окно, Давид. Видишь машину?

ДР: Да.

ВД: Было так же далеко?

ДР: Да.

ВД: Точно?

ДР: Да, столько.

ВД: Что случилось, когда пришел дядька?

ДР: Он просто пришел.

ВД: Что он сделал?

ДР: Помог Мари с машинкой.

ВД: Как именно помог?

ДР: Поднял ее из песка. Он сильный.

ВД: Кто-нибудь еще, кроме тебя, видел, как он поднимал машинку?

ДР: Нет. Там был только я. В прихожей.

ВД: Один ты? Других детей не было?

ДР: Нет.

ВД: И воспитательницы не было?

ДР: Нет. Только я.

ВД: Что он сделал потом?

ДР: Разговаривал с Мари.

ВД: Что делала Мари, когда они разговаривали?

ДР: Ничего. Просто разговаривала.

ВД: Как Мари была одета?

ДР: Также.

ВД: Также?

ДР: В чем пришла.

ВД: Как по-твоему, ты сможешь описать ее одежду? Как она выглядела?

ДР: Зеленая майка. Как у Хампуса.

ВД: С короткими рукавами?

ДР: Да.

ВД: А еще?

ДР: Красные туфли. Красивые. С железками.

ВД: С железками?

ДР: Ну, которые застегивают.

ВД: А брюки какие?

ДР: Не помню.

ВД: Может, длинные?

ДР: Нет. Не длинные. По-моему, короткие. Или юбка. Жарко ведь.

ВД: А дядька? Как он выглядел?

ДР: Большой. Сильный. Он вытащил машинку из песка.

ВД: Какая на нем была одежда?

ДР: Брюки, по-моему. Может, майка. И кепа.

ВД: Кепа? Что это такое?

ДР: Ну, ее на голове носят.

ВД: Кепка?

ДР: Да. Кепа.

ВД: Помнишь, как она выглядела?

ДР: Такие на бензоколонке продают.

ВД: А потом? Что они делали? Когда поговорили?

ДР: Потом они ушли.

ВД: Ушли? Куда?

ДР: К калитке. Дядька починил ту штуку.

ВД: Что он починил?

ДР: Ту штуку, закрывалку на калитке.

ВД: Шпингалет? Тот, что на самом верху и поднимается?

ДР: Да. Ее. Он починил.

ВД: А потом?

ДР: Потом они ушли.

ВД: В какую сторону?

ДР: Я не видел. Просто вышли за калитку.

ВД: Почему они ушли?

ДР: Нам нельзя. Выходить. Не разрешается.

ВД: Как они выглядели, когда уходили?

ДР: Не сердитыми.

ВД: Не сердитыми?

ДР: Немножко веселыми.

ВД: Выглядели веселыми, когда выходили?

ДР: Не сердились.

ВД: Ты долго их видел?

ДР: Недолго. За калиткой не видел.

ВД: Они за ней исчезли?

ДР: Да.

ВД: Что-нибудь еще?

ДР: (Неслышно.)

ВД: Давид? Ты просто молодец. У тебя отличная память. Можешь немножко посидеть один, пока я поговорю с другими дядями?

ДР: Могу.

ВД: Потом я приведу твоих маму с папой, они ждут внизу.

II
(Одна неделя)
Примерно наши дни

Фредрик успел на двухчасовой паром. Ярко-желтый с болотно-зеленым – цвета транспортной компании, – он курсировал между островами Окне и Арнё каждый час. Четыре-пять минут пути – символическая грань меж материком и островом, меж временем спешащим и временем, медлящим в ожидании. Четверть часа на машине из Стренгнеса, красный дом с белыми углами, он купил его за несколько месяцев до рождения Мари, когда писать дома стало невозможно. Тогда это была развалюха посреди джунглей. Поначалу они с Агнес проводили здесь каждое лето, превращая руины в дом, джунгли – в сад. Шесть лет назад он написал три книги, трилогию, которая хорошо продавалась и которую собирались переводить на немецкий; проведя финансово-экономический анализ, издательство решило, что трилогия может принести прибыль, окупить затраты на рекламу, шведские книги теперь все чаще появлялись на книжных полках в немецких гостиных.

Фредрик знал, что написать ничего не удастся, но, раз решение принято, включил компьютер, открыл файл с черновыми набросками и уставился в электронный прямоугольник. Четверть часа, полчаса, три четверти. Он включил телевизор в другом углу комнаты, немые картинки, без звука. Потом включил радио, рекламный канал, сплошь хиты, которые слышал уже не раз и потому оставил без внимания. Прогулялся по берегу, посмотрел в бинокль на пассажиров лодок и катеров – спектакль, хотя люди в лодках бездействовали.

Ни слова. Но он будет сидеть, пока не напишет хоть одно.

Телефон.

Теперь звонила одна Агнес. Остальные звонить перестали, лишь через несколько лет он обратил на это внимание, знал, что чертовски злился, когда звонки мешали посреди фразы, и, снимая трубку, с трудом скрывал раздражение; в итоге он распугал всех, одного за другим, а когда наступил кризис и экран остался белым, очутился в пустоте, она подкралась незаметно, чертовски коварная, прекрасная, уродливая.

– Да?

– Незачем так раздражаться.

– Я пишу.

– Что?

– Вяло продвигается.

– Значит, ничего.

– Ну, вроде того.

Агнес не обманешь. Они видели друг друга насквозь.

– Прости. Что ты хотела?

– У нас есть дочка. Я хотела узнать, как у нее дела. Мы ведь поэтому позваниваем друг другу иногда. Я пробовала позвонить с утра. Ты заставил Мари положить трубку. И ответа я не получила. Так что хочу получить сейчас.

– Хорошо. У нее все хорошо. Она, похоже, из немногих, кто не страдает от жары. В тебя пошла.

Он видел перед собой смуглое тело Агнес. Знал, как она выглядит, и сейчас тоже: уютно сидит в офисном кресле, в легком платье, раньше он желал ее, каждое утро, каждый день, каждый вечер, теперь научился не желать, отключаться, быть резким, раздраженным и свободным.

– А в садике? Как прошло расставание?

Микаэла. Ты хочешь хоть немного выведать о Микаэле. Приятно сознавать, что ей не дает покоя его роман с женщиной, которая на пятнадцать лет моложе ее самой. Он понимал, это не играло особой роли, она не приползет к нему из-за того, что он занимается любовью с такой же красивой женщиной, как она, но ощущение все равно приятное, ребячливое, конечно, однако доставляющее удовольствие.

– Лучше. Сегодня понадобилось десять минут. Потом она убежала с Давидом, играть в индейцев.

– В индейцев?

– Наверняка и сейчас играют.

Фредрик сидел в кухоньке, за столом, здесь было его рабочее место. Он встал, с радиотелефоном в руке прошел в еще меньшее помещение, которое называл гостиной, и сел в кресло. Агнес позвонила как раз вовремя, можно ненадолго избавиться от необходимости глазеть на пустой экран. Он уже хотел спросить, как дела в Стокгольме, как ей вообще живется, хотя редко собирался с духом, боясь ответа, боясь услышать, что ей хорошо, что у нее тоже появился новый друг, и сейчас подбирал непринужденную формулировку и, кажется, нашел подходящую, как вдруг уперся взглядом в экран телевизора, который по-прежнему беззвучно работал.

– Агнес, подожди минутку.

Черно-белый кадр – улыбающийся мужчина, темноволосый, короткостриженый. Фредрик узнал лицо. Он видел его недавно. Сегодня. Тот папаша на скамейке. Перед «Голубкой». Они поздоровались. Он сидел на скамейке прямо у калитки, ждал.

Фредрик подошел к телевизору, прибавил громкость.

Новая фотография папаши. Цветная. Сделанная в тюрьме. На заднем фоне стена. По бокам два охранника. Он махал в камеру. По крайней мере, так казалось.

Скороговорка диктора. У них у всех одинаковые голоса. Трескучие, с ударением на каждом слове, нейтральные, безликие голоса.

Диктор сказал, что человеку на фотографиях, папаше со скамейки, тридцать шесть лет и зовут его Бернт Лунд. Что в девяносто первом его посадили за серию изнасилований малолетних девочек. Что в девяносто седьмом посадили снова за серию изнасилований малолетних девочек, завершившуюся печально известным скарпхольмским убийством, когда две девятилетние девочки были жестоко изнасилованы и убиты в подвальном отсеке. Что сегодня рано утром по дороге в больницу он сбежал из закрытого отделения для сексуальных преступников Аспсосской тюрьмы. Фредрик сидел молча.

Он ничего не слышал, увеличил громкость, но не слышал.

Мужчина на фотографии. Он с ним поздоровался.

Потом один из тюремных начальников, весь в поту, мямлил перед камерой, с микрофоном у рта.

Хмурый пожилой полицейский сказал: «Без комментариев», а в заключение обратился с просьбой к общественности сообщать, кто что видел.

Он с ним поздоровался.

Этот тип сидел на скамейке у калитки, и он ему кивнул, когда пришел и когда уходил. Фредрик оцепенел.

Услышал в трубке оклик Агнес, ее резкий голос вонзился в ухо. Пусть кричит.

Незачем было с ним здороваться. Незачем кивать.

Он взял телефон:

– Агнес. Я не могу сейчас разговаривать. Мне нужно кое-куда позвонить. Я кладу трубку.

Он нажал одну из кнопок на трубке, стал ждать гудка.

Она осталась на линии.

– Агнес, черт подери! Положи трубку!

Он швырнул телефон на пол, вскочил, побежал на кухню, к куртке, висящей на стуле, нашел в кармане мобильник, набрал номер Микаэлы в детском саду.