Текст книги "Изверг"

Автор книги: Андерс Рослунд

Соавторы: Бёрге Хелльстрём
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

•

Ларс Огестам вышел из метро на станции «Окесхув» и не спеша зашагал по кварталу особняков. Он тихо напевал, такой уж выдался вечер, воздух веял прохладой, а день давно кончился. Только свернув на свою улицу, он увидел это.

Первым делом в глаза бросился автомобиль. Нанесенная спреем надпись. Черный текст на красном лаке.

Буквы накинулись на него, навалились.

Любитель педофилов.

Насильник детей.

Говнюк.

Кто этот психопат?

На обеих дверцах. На крыше. На капоте. Кто-то распрыскал свою ненависть, после чего расколотил все, что можно, и окна, и фары, а зеркала заднего вида отломал.

Его вырвало в раковину прокуратуры, когда он узнал, что отец девочки совершил расправу.

Он понял уже тогда.

Дом сороковых годов, несколько построек под одной крышей, оштукатуренный, желтый, вся родня помогала красить, в самом конце весны.

Теперь же по всему фасаду, от кухонного окна слева, мимо входной двери, до окна гостиной справа тянулась кричащая надпись.

Та же черная краска из баллончиков. И писала та же рука. Две строки, от фундамента до водосточного желоба.

Чтоб ты сдох,

холуй проклятый.

Марина, его жена, сидела в саду, в нескольких метрах от корявого текста. Зажмурив глаза, с отсутствующим видом качалась в гамаке, купленном неделю назад на аукционе.

Она закашлялась, словно от напряжения, и ничего не сказала, когда он подошел и обнял ее.

После трех дней слушаний случилось то, что должно было случиться, рано или поздно.

Отец, застреливший убийцу дочери и рискующий получить пожизненный срок, был везде и всюду.

Безликая угроза поднялась во весь рост.

•

Он был не в силах оставаться в доме, испоганенном надписью по всему фасаду.

Проснулся он оттого, что понадобилось в туалет, а потом больше не смог заснуть. Лежал в постели, голый – в одеяло закуталась Марина, – и смотрел в потолок.

Под окнами кухни стояла его машина, разбитая, забрызганная краской.

Он любитель педофилов. Насильник детей. Говнюк и психопат.

Глаза у жены опухли, она не могла смотреть на него, смотрела в сторону. Он спросил, не страшно ли ей, и она покачала головой, спросил, не оскорблена ли, и она покачала головой, он обнял ее, а она отвернулась к стене, и он остался наедине с каракулями про психопата и с разбитой машиной и немного погодя задышал учащенно, она заметила, но по-прежнему смотрела в стену, а он снова и снова шептал ее имя, и в конце концов она обернулась, попросила прощения, и они обнялись, прижались друг к другу, занимались любовью дольше обычного, а после долго лежали рядом, пока она опять не отвернулась к стене.

Он встал с кровати, голый прошелся по дому.

Посмотрел на часы. Половина четвертого.

Пошел на кухню, вскипятил воду, насыпал в чашку растворимый кофе, нарезал сыра на два бутерброда, налил в один стакан нежирный кефир, в другой – апельсиновый сок. Читал вчерашние выпуски «Дагенс нюхетер» и «Свенска дагбладет», удивляясь текстам, рисункам, тому, сколько места отведено процессу, который в народе окрестили «педофильским».

Все без толку. Тревога, волнение, злость кружили в голове, и, выпив всего полчашки кофе, он прервал ранний завтрак, оделся, принес портфель. Подошел к кровати, поцеловал Марину в плечо, а когда она испуганно вздрогнула, сказал, что пройдется пешком, успокоит мысли, пока город пробуждается. Она что-то пробормотала, он не расслышал и, оставив ее лежать лицом к стене, вышел из комнаты.

Семь шагов по бетонным плитам в траве. Потом он обернулся.

Чтоб ты сдох, холуй проклятый.

В утреннем свете буквы казались еще больше, еще чернее. Некрасивый детский почерк. Корявый, угловатый, неуверенный. Словно бы написано не по-настоящему и вот-вот липкими кучками сползет вниз по стене на клумбы с розами.

Он прошел мимо машины. Куплена всего год назад. Кредит еще не выплачен. Развалина, варварски разбитая, разграбленная, вроде тех, какие он видел на окраинах больших южноамериканских городов.

Пускай стоит. Пока кто-нибудь не заберет. Пока эта надпись не перестанет лезть в глаза.

Он направился к центру. Двухчасовая прогулка по западным пригородам. В руке портфель, пиджак за спиной, на ногах черные ботинки, которые немного трут. Есть время подумать. Постараться понять. В чем же все-таки дело? Он хотел стать прокурором. И стал им. Хотел получить громкое дело. И получил его. Тут все и кончилось. Оказалось, он не дорос. Слишком молод. Не сдюжил. Громкий судебный процесс означал повышенное внимание. А внимание влекло за собой известность и угрозы. Он же знал об этом. Видел у старших коллег. Так почему надписи на машине и на доме так его напугали? Почему в те минуты, когда они занимались любовью, в безмолвии Марининых объятий, он вдруг осознал, что отдаляется, что утратил свою мечту, стал старше? Он доведет этот процесс до конца. Добьется самого длительного срока, какой только возможен. А там будь что будет. Прежней ясности больше нет. Он словно бы остался в одиночестве.

В самом начале седьмого он добрался до Кунгсхольма и Шеелегатан. Вокруг здания суда царила тишина, лишь несколько чаек копошились в урнах, разыскивая съестное, а больше ни души, пусто. Он подошел к внушительному подъезду, достал из портфеля ключ, отпер дверь. Сколько ночных и утренних часов проведено здесь! Вахтер, регулярно обходивший здание, впускал его, пока суд низшей инстанции не принял уникальное решение изготовить комплект ключей для молодого обвинителя, который практически поселился в этом ветхом каменном здании.

По неудобной лестнице он поднялся в зал безопасности. Вошел, сел на то место, какое ему полагалось занять через три часа. Открыл свои папки, достал документы, необходимые в этот день. Те, что не поместились на столе, разложил на полу, в порядке использования.

Он проработал сорок пять минут, когда дверь открылась.

– Огестам.

Ларс Огестам услышал ненавистный сиплый голос. И не поднял головы от бумаг.

– Твоя жена сказала, ты здесь. Кажется, я ее разбудил.

Эверт Гренс не спросил разрешения войти. Хромой шаг, жесткая обувь, гулкое эхо прокатывалось по большому залу каждый раз, как он опускал на пол правую ногу. Проходя мимо Огестама, он покосился на кучу бумаг, поднялся на возвышение и сел в кресло судьи.

– Я тоже привык начинать рано. В тишине и покое. Без болтливых идиотов.

Огестам продолжал просматривать документы, запоминал вопросы, наблюдения, ответы.

– Может, оторвешься от своих занятий? Я с тобой разговариваю.

Огестам повернулся к нему. Лицо исказила ярость.

– С какой стати? Мне на вас начхать. Как и вам на меня.

– Потому я и пришел. – Эверт Гренс откашлялся, постукивая пальцами по деревянному молотку на столе. – Я ошибся в оценке ситуации.

Огестам замер. Посмотрел на брюзгливого старика, подбирающего слова.

– Когда ошибаюсь, я так и говорю.

– Замечательно.

– И я ошибся. Мне следовало серьезно отнестись к твоей болтовне.

В зале суда царила та же тишина, что и за большими, некрасивыми окнами. Раннее утро жаркого летнего дня.

– Тебе требовалась полицейская защита. И теперь ты ее получишь. Одна наша машина уже стоит возле твоего дома. Вторая стоит здесь, внизу. Он сейчас поднимется.

Огестам подошел к окну. Полицейский только что открыл дверцу машины, потом захлопнул ее и направился к подъезду.

Огестам вздохнул. Его вдруг охватила усталость, будто упущенный ночной сон решил взять свое.

– Поздновато.

– Так уж вышло.

– Вы сами это сказали.

Эверт Гренс держал в руке судейский молоток. Стукнул им по столу, резкий звук разнесся по залу. Он сказал то, что хотел, но уходить не собирался. Огестам ждал продолжения, но Гренс молчал. Хромоногий мерзавец просто сидел, будто ожидая чего-то.

– У вас все? Мне надо работать.

Эверт причмокнул. Неприятный звук.

– Полагаю, это знак, что у вас все.

– Есть еще одна вещь.

– А именно?

– Я купил сиди-плеер. В кабинете поставил. Рядом с магнитофоном. Теперь могу слушать твой диск.

Он сидел еще долго. В кресле судьи. Ничего не говорил, и немного погодя Огестам вернулся к работе. Подбирал самые убедительные доводы, которые разъяснят находящимся под давлением СМИ присяжным, что умышленное убийство необходимо судить именно так, независимо от обстоятельств. Он писал, зачеркивал, переписывал. Гренс временами причмокивал, неприятный посторонний звук, будто он показывал, что по-прежнему здесь. Сидел откинувшись назад, запрокинув голову, – похоже, дремал.

В половине девятого с улицы донеслись голоса. Крики людей, проникшие сквозь толстые оконные стекла.

Оба подошли к окнам, открыли одно. Теплый воздух пахнул в лицо. Они высунулись наружу, посмотрели на площадку четырьмя этажами ниже, совсем недавно пустую.

Сейчас там толпился народ. Оба начали считать про себя – человек двести наберется. Все лицом к подъезду. Людская масса в движении, будто наэлектризованная, по толпе будто пробегали волны, она делала несколько шагов вперед, а полицейские с пластиковыми щитами оттесняли ее назад, на прежнее место. Люди кричали, многие держали плакаты, громогласно демонстрировали против судебного процесса, который через тридцать минут будет продолжен, глумились над обществом, решившим привлечь к ответу и наказать человека, который обеспечил этому обществу защиту, тогда как оно само оказалось не способно защитить себя.

Они посмотрели друг на друга. Эверт Гренс покачал головой.

– Вот болваны. Чего они рассчитывают добиться, стоя там и разевая рот? Думают, наши полицейские впустят в здание всяких говнюков, которые еще и угрожают?

Кто-то бросил камень, приземлившийся рядом с крайним полицейским оцепления. Ларс Огестам вздрогнул, подумав о машине, о доме и о Марине, которая, вероятно, уже проснулась, там стояла патрульная машина, наверное, этого достаточно. Он перехватил взгляд Гренса, почувствовал, что должен что-то сказать:

– Они просто боятся. Боятся сексуальных маньяков, боятся до ненависти. И когда несчастный отец убивает такого мерзавца, сам он, естественно, становится для них героем. Ведь он сделал то, что хотели сделать они сами, но не решились.

Гренс хмыкнул.

– Знаешь, я не люблю подонков. Всю жизнь ловил их. Но подонок подонку рознь. Этого парня никто героем не делал. Он вправду герой. Он же сделал то, чего мы сделать не смогли. Дал им защиту.

К двенадцати к полицейским у здания суда подоспело подкрепление. Еще два микроавтобуса, по шесть полицейских со щитами в каждом, быстро подъехали к толпе.

Они резко затормозили, когда двое демонстрантов вырвались за оцепление и пошли прямо на них. Двенадцать новых полицейских выскочили из автобусов, присоединились к своим коллегам, сделав человеческую стену шире.

Нападающие мало-помалу успокоились, крики поутихли, острая ситуация сменилась выжиданием.

Огестам закрыл окно, отрезав внешние звуки. На миг ему захотелось толкнуть Гренса, в интонации которого все время сквозили назидательные, критические нотки, но он обуздал себя и продолжил свою аргументацию, излагая те же доводы, какие будет очень скоро использовать в ходе слушаний.

– О чем вы, Гренс? Не понимаю, что вы хотите сказать. Какой еще герой? Какая защита сограждан?

– Благодаря ему они почувствовали себя в большей безопасности.

– Он убийца. Да-да, он тоже. Его действия не отличаются от действий Лунда. Он отнял жизнь. То, что внизу считают героизмом, в нормальном судебном процессе даже как смягчающее обстоятельство не примут.

– Ты, черт возьми, все равно должен согласиться, что мы не сумели их защитить. А он сумел.

Внизу, за закрытым окном, стояли люди. Обыкновенные люди, иначе не назовешь. И они сделали свой выбор. Отец девочки поступил правильно. А вот он, привлекая этого человека к ответу, поступал как последняя сволочь.

Ему полагалось быть как они. Он и был таким. И не таким.

– Это не дает права ни Фредрику Стеффанссону, ни любому другому скорбящему отцу распоряжаться жизнью и смертью. Вы меня не знаете, Гренс. Не знаете, считаю ли я в глубине души, что он действовал правильно, что он совершенно справедливо размозжил голову сексуальному маньяку. Вы понятия не имеете. И я не намерен вам помогать. Так как все, кроме длительного тюремного срока, будет большой ошибкой. Он должен искупить свою вину. Людям с улицы никаких иных сигналов давать нельзя.

Огестам отошел от окна к куче бумаг на полу. Собрал документы, разложил по порядку в две папки. Эверт Гренс еще постоял, бросил последний взгляд через стекло на толпу, которая начала расходиться. Потом направился в дальний конец зала к скамьям для публики, сел на то же место, где сидел первые три дня.

Двери открылись. Вошел охранник, за ним длинной вереницей потянулись представители прессы и публика, отстоявшие очередь за дверьми и прошедшие затем усиленный контроль безопасности.

Начался пятый, и последний, день судебного процесса против Фредрика Стеффанссона.

•

Бенгт Сёдерлунд проснулся рано. От отпуска осталось две недели. Свободные дни нужно использовать по полной, на прошлой неделе он спал ночью считаные часы. Находясь в движении, чем-то занимаясь, он меньше всего думал о том, что Элисабет уехала и он даже не знает, где она и дети. В первые сутки он как одержимый названивал всем – ее родителям, и подругам, и старым коллегам по работе, но никто ее не видел, а раз не видел, то он и не рассказывал, почему позвонил. Не фига им сидеть и веселиться за его счет.

Встреча назначена на полдевятого. Еще несколько минут. Бенгт выглянул в окна гостиной. Они уже там. Уве и Хелена. Ула Гуннарссон и Клас Рильке. Он щелкнул пальцами, Бакстер прибежал из кухни. Они вышли.

Большой садовый сарай стоял прямо напротив сарая Голого Ёрана. Он наверняка увидит, как они туда заходят, и наверняка задумается, что им там понадобилось, будет гадать и класть в штаны.

Они поздоровались, за руку, как обычно, как привыкли с детства. Он не знал почему, просто такой в Талльбакке обычай.

В сарае было два верстака – козлы, а на них длинная широкая доска. Бенгт поставил их рядом, широкая доска стала вдвое длиннее. Уве и Клас держали в охапке по большому пластиковому мешку с пустыми бутылками. Сорок штук. Половина – винные бутылки по семьсот пятьдесят миллилитров, половина – бутылки из-под минералки, по триста тридцать. Все стеклянные. Они расставили их на верстаках. Ула Гуннарссон тем временем открыл большую нефтяную бочку, которая стояла в углу сарая, за газонокосилкой, и была до краев наполнена бензином. Ула погрузил туда канистру, на поверхности забулькали большие пузыри, пока она наполнялась. Он вынул ее, по бокам стекал бензин. Хелена смотрела на него, ожидая, когда все будет готово, потом подошла к первой винной бутылке и вставила в горлышко пластиковую воронку. Ула Гуннарссон налил в бутылку бензин, до половины. Воронка и канистра переместились к следующей бутылке. Так они продолжали, разлив по бутылкам приблизительно десять литров бензина. Бенгт меж тем развернул старую простыню, которую прихватил из корзины с грязным бельем и бросил на поленницу. Теперь он ножом разрезал ее на одинаковые куски, тридцать штук по тридцать сантиметров. Свернул каждый в рулончик и воткнул в бутылки, из горлышка торчало совсем немного, как шляпка на гвозде. Потом они сообща составили бутылки в ящик на полу, одна вплотную к другой, чтобы не перевернулись. В маленький ящичек рядом положили десять зажигалок, каждому по две, на случай поломки.

Времени на все это ушло не очень много, до полудня оставалось еще несколько часов.

•

Фредрик сидел посреди зала суда.

Сидел зажмурившись, хотел посмотреть по сторонам, но

Ларс Огестам (ЛО): Стеффанссон убил Бернта Лунда без малейшего сочувствия, не задумываясь о его жизни. Я не вижу никаких смягчающих обстоятельств касательно действий Стеффанссона и потому требую привлечь его к ответственности за совершение убийства и назначить ему наказание в виде пожизненного тюремного заключения.

не сумел. Это был пятый, и последний, день, он хотел вернуться в камеру и

Кристина Бьёрнссон (КБ): Фредрик Стеффанссон стоял у детского сада. Его действия должно рассматривать как необходимую оборону, потому что, не застрели он Бернта Лунда, тот бы изнасиловал и убил еще двух пятилетних девочек – нам даже удалось установить их имена.

помочиться в раковину, вот и всё.

Зал полон, множество людей вокруг, и он среди них – до ужаса одинокий.

Как в то Рождество, когда Агнес его бросила, за несколько недель до знакомства с Микаэлой. Он тогда забыл о днях, о времени, о тех, кто делал все обычные дела, и неожиданно оказался наедине с сочельником, хотел отбросить его и не мог, а в пять часов вечера, когда совсем стемнело, пошел в один из немногих открытых стокгольмских пабов и никогда не забудет тамошних людей, всеобщее одиночество, перед которым все сидели ссутулив спины. У него перехватило дыхание от этой горечи, и стало совсем невмоготу, когда начался «Сочельник с Карлом Бертилем Юнссоном» и телевизор в углу бара на полчаса сделался центром внимания, телепрограмма рассказывала как бы о них самих, они смеялись, и ненадолго стало уютно, потом вечер подошел к концу, еще одно пиво, еще одна сигарета, все разошлись по домам и квартирам, непроветренным, неприбранным.

Фредрик глянул по сторонам. Как и тогда, он сидел среди чужих людей в какой-то системе, которой не понимал, обманутый собственным будущим. Прокурор,

ЛО: Согласно главе третьей Уголовного кодекса, статья первая, лицо, которое лишает жизни другого человека, должно быть приговорено за тяжкое убийство к тюремному заключению на срок в десять лет или пожизненно требовавший пожизненного срока, и адвокат,

КБ: Согласно главе двадцать четвертой Уголовного кодекса, статья первая, абзац первый, деяние, совершенное лицом в состоянии самообороны, образует преступление, только если, учитывая характер преступного нападения, важность его объекта и обстоятельства в целом, оно явно неоправданно.

отстаивавшая необходимую оборону, и присяжные, которые, похоже, большей частью вообще не слушали, потом журналисты за его спиной, те, что писали и рисовали, но читать он не имел права и не знал, кто они и каковы их позиции, дальше за ними публика – любопытные, которых он возненавидел, которые с восторгом хлопали себя по коленям, ну как же, ведь они наяву, вблизи могут беспрепятственно таращиться на отца-чья-дочь-была-убита-и-который-потом-застрелил-убийцу,

ЛО: Фредрик Стеффанссон в течение четырех дней планировал убийство Бернта Лунда. Таким образом, Стеффанссон располагал достаточным временем, чтобы одуматься. Стеффанссон совершил убийство, чтобы, по его собственному выражению, избавить общество от бешеной собаки.

он избегал оборачиваться, они пожирали его лицо, норовили прочесть мысли. Несколько раз он все же обернулся, чтобы встретиться взглядом с Микаэлой, ему хотелось что-нибудь сказать ей, что-нибудь выказать,

КБ: Необходимая оборона имеет место, когда опасность угрожает жизни, здоровью, собственности или другим важным интересам, охраняемым законом. Мы считаем, что имелась очевидная опасность для жизни двух девочек и что деяние Стеффанссона спасло две детские жизни.

но он боялся рыщущих глаз и вынюхивающих носов и потому отрешился от всего. Час за часом он сидел лицом к судье, зажмуривался, отказывался слушать и видел Мари, засунутую в мешок на столе Института судебной медицины, видел ее лицо, очень красивое, и ее зашитую грудную клетку, и ее промежность, изорванную в клочья металлическим предметом, и ее ноги, совершенно чистые, со следами слюны, слышал прокурора, который выступал против него, и адвоката, которая была на его стороне, и отвечал на их вопросы, но казалось, ничего этого вовсе не происходило, девочка в мешке на столе – вот что целиком занимало его мысли.

•

Лето потихоньку увядало. Жара, царившая неделю за неделей, выдохлась, на смену пришла прохлада, удушливого зноя словно никогда и не было, еще недавно жара одолевала всех и вся, но неожиданно быстро канула в забвение. А когда кратковременные дожди превратились в непрерывные осадки, кое-кто начал сетовать на то, что неделю-другую назад казалось невозможным, они мерзли, влага проникала под загорелую кожу, шорты и блузки уступили место длинным брюкам и пиджакам, когда первые полосы вечерних газет вдруг изменились; судебный процесс против отца, застрелившего педофила, сменили немецкие старики, которые предсказывали погоду по рыбьим потрохам, предвещавшим дождливую осень и долгую холодную зиму.

Шарлотте ван Бальвас дышалось легко. Она с нетерпением ждала дождя, прохлады, чтобы спокойно прогуляться по улицам Стокгольма, с насквозь мокрыми волосами, чтобы наконец не потеть на каждом шагу, не щуриться от слепящего солнца. Скоро бледность опять станет приемлемой; от солнца ее светлая кожа ужасно краснела, и она каждый раз задерживалась в зале суда дольше, чем нужно, а потом пряталась по ресторанам и библиотекам, дожидаясь возможности снова выйти на улицы, как другие, выглядевшие такими счастливыми.

Ей было сорок шесть лет, и она боялась.

Она видела, что случилось с прокурором, с Огестамом, видела, как ему угрожали, как вандалы обошлись с его домом, оттого что он представлял общество и исполнял свой долг: требовал пожизненного заключения за умышленное убийство. Сама же она – судья, и ей подсунули целую шайку клоунов, присяжных заседателей, назначенных сюда после долгой и верной политической службы, именно с ними она через некоторое время встретится в совещательной комнате за залом суда, именно их ей предстоит убедить, что по закону, который они вместе решили соблюдать, отец виновен в убийстве и должен быть наказан длительным тюремным заключением.

У нее нет выбора.

Она представляет общество, а в обществе нет места для линчевателей, для сброда, вершащего самосуд.

Она пересекла площадь Кунгсхольмсторг, направилась к зданию суда. Смотрела на встречных прохожих, которые, сгорбившись, спешили мимо под зонтиками. Интересно, что они думают. Спустили бы они курок, если б могли выбирать? Считали ли, что один человек может иметь больше права на жизнь, чем другой? Интересно, узнают ли они ее, ведь почти во всех газетах публиковались крупные фотографии ее и присяжных.

Они вынесут решение по педофильскому процессу.

Они определят, было ли убийство справедливым.

Они могут ввести в Швеции смертную казнь.

Она покупала газеты, видела эти шапки, но сами статьи никогда не читала.

Как наяву она видела перед собой этого отца. За пять дней изучила его лицо, такое хрупкое, такое измученное, он старался не смотреть на гиен на скамьях для публики и потому неотрывно глядел в пространство. Ей нравился этот человек. Вечерами она даже читала одну из его книг. И понимала, что дело обстояло именно так, он действительно не дал Лунду надругаться над еще двумя девочками. Понимала, что выстрелил он именно поэтому. Господи, она могла бы погладить это хрупкое лицо, могла бы догола раздеться для него, он не пугал и не стремился отомстить, она верила, когда он говорил, что застрелил убийцу дочери, чтобы другим родителям не довелось пережить то же самое.

Один из присяжных спросил ее, как бы она рассуждала, если бы он спас ее собственного ребенка. Если бы она жила там, рядом с детским садом в Энчёпинге.

У нее не было детей.

Но ей хватило ума понять, что в таком случае она бы, наверное, испытывала другие чувства.

Она не знала. И ушла от ответа.

Здание суда уже совсем близко.

Одновременно дождь припустил еще сильнее. Крупные капли быстро образовывали огромные лужи. Гроза.

Она остановилась. Одежда промокла до нитки.

Вода, бегущая по щекам, по шее, успокаивала, придавала храбрости, ей достанет сил провести обсуждение, где она постарается повлиять на остальных участников процесса, чтобы единогласно приговорить скорбящего отца к пожизненному тюремному заключению.