Текст книги "Победитель"
Автор книги: Анатолий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
ПОБЕДИТЕЛЬ
А. Степанов ПОБЕДИТЕЛЬ
повесть
ПОБЕДИТЕЛЬ
Анатолий Яковлевич Степанов – известный писатель и киносценарист, по произведениям которого поставлены десятки кинофильмов, в том числе такие широко известные как «Победитель», «Привал странников». «Футболист». Герои произведений А. Степанова – яркие, неординарные личности, ведущие бескомпромисную борьбу против преступного мира, коррумпированных чиновничьих структур власти.
С А. Степанов. 1994:
С Оформление «Московский рабочий», 1994. С Оригинал-макет ТОО «Пролог», 1994.
Как во сне – беззвучно и медленно – явился взрыв. Всадника оторвало от стремян, подняло над конем, раскрутило и шмякнуло. Взметнулась тьма.
Разъезд не спешил. Впереди серой солдатни и гнедых лошадей шел, брезгливо и осторожно выбирая путь меж ям и воронок, белый конь под стройным высоким офицером. У той воронки офицер остановил коня.
–Красный Андрей Болконский! – догадался офицер и обернулся к своим поделиться сей новостью. Тут же подъехал предупредительный фельдфебель.
–Комиссар! – обрадовался фельдфебель. – Красиво лежит!
Он и, правда, лежал красиво: небольшой, аккуратный, в щегольской гимнастерке под двойной портупеей, в начищенных сапогах со шпорами, разбросал он руки по земле и слегка был засыпан землей.
– Действительно, не Болконский, а, действительно, комиссар, с сожалением согласился офицер. – Кстати, и я – не Бонапарт. Я – не Бонапарт, Сергеич?
–Никак нет, ваше благородие.
Комиссар внезапно открыл глаза, и конь под офицером нервно отпрянул. Офицер слегка похлопал коня по шее:
–Ты его не бойся. Он теперь нестрашный.
Комиссар бессмысленно׳ и неподвижно глядел на офицера.
–Возьмите его, Сергеич.
***
Офицер мокрым полотенцем стер с лица остатки мыльной пены, налил в ладонь одеколона, резко провел рукой по щекам и шее, содрогнулся и сладострастно ахнул. В чистой просторной избе было зеркало – он с интересом и любовью осмотрел себя, а потом кулаком ударил в дощатую перегородку.
– Служба! Комиссар где?
Мягко ступая, проник в помещение фельдфебель.
– В баньке, Георгий Евгеньевич. При двоих часовых.
– Что так? – удивился Георгий Евгеньевич.
– Из старых служащих, многозначительно произнес Сергеевич и положил на стол сверток в свежей тряпице. Офицер не спеша, на четыре стороны раскинул тряпку и присвистнул. Среди бумажек и книжек лежали четыре креста на черно-желтых лентах.
– А точно его?
– Его, его, Георгий Евгеньевич. Кавалера сразу же видать.
– Ну что ж. Давай сюда кавалера.
Голова и шея у комиссара не двигались, а потому он противоестественно сильно повращал глазами – осмотрелся.
Порывшись в бумагах и книжечках, Георгий Евгеньевич почитал кое-что и сказал благодушно:
– Что имеете мне сообщить, Спиридонов... Яков Павлович? Комиссар помигал и сказал рвано и хрипло, удивляясь тому,
что не слышно и его голоса:
– Громче говори. Ни хрена не слышу.
Повторять криком полуернический вопрос было неприлично и поэтому Георгий Евгеньевич проорал бессмысленно:
– Кто такой?!
Спиридонов понял и усмехнулся.
– Ты про меня все в бумажках прочитал. Чего ж спрашиваешь? Фельдфебель стоял здесь же, у дверей, слышал все, и офицер
разозлился. И закричал уже по-настоящему:
– Часть? Потери? Куда отходите?
– Вот этого я тебе не скажу, – серьезно ответил Спиридонов.
– Не скажет, Георгий Евгеньевич, – деликатно встрял, в разговор фельдфебель. Офицер помолчал, подумал.
– Черт с ним. Мне не скажет – в контрразведке скажет.
– И в контрразведке не скажет, – с готовностью возразил Сергеевич.
– Ты-то чему радуешься? А не скажет им, так это их дело. Разговор был окончен, и офицер встал.
– Шлепнешь меня? – грустно поинтересовался Спиридонов.
– Я тебя шлепать нe буду, – раздельно и громко произнес офицер. А в контрразведке допросят и шлепнут – это уже как
положено.
– Страшно помирать? – ликующе спросил фельдфебель.
– А ты что, тоже готовишься, шкура? – незлобным вопросом ответил на вопрос Спиридонов.
– Не забыл казарму, служивый? – искренне обрадовался фельдфебель.
– Сергеич, будь добр, выйди на минутку. Мне с ним с глазу на глаз поговорить хочется.
–Так вы, Георгий Евгеньевич, кричать будете – я за перегородкой все равно услышу.
–Во дворе погуляй. Воздухом подыши.
С патриархальными отношениями было покончено. Фельдфебель понял это и вытянулся.
– Слушаю, ваше благородие.
Когда замолкли его шаги, офицер сел за стол и предложил Спиридонову.
– Садись.
Спиридонов долго устраивался на стуле так, чтобы меньше болели руки – ноги. Офицер один за одним бросал на стол георгиевские кресты.
–Полный бант. Твои?
–Чужие б нс таскал.
–Зачем они тебе? Ты же коммунист.
Вопрос насчет своей принадлежности к партии большевиков Спиридонов разъяснять не стал.
–А ты, я вижу, из студентов. Знаешь, что такое полный бант? Твой барбос... ־ Спиридонов хотел кивнуть на перегородку, кивнул и привился от боли. – Твой барбос, надо полагать, уж второй десяток по казармам. И, на взгляд, не трус. Сколько у него георгиев-то?
– Два.
–Ну, один за то, что доносил во время. А один – за дело. Один! А в банте их четыре.
–Гордишься ими?
–Я собой горжусь, студент.
–А помирать и кавалеру страшно.
–Не хочу я помирать, студент. Так точнее будет.
Офицер поднялся.
– Ты меня, видимо, обидеть хочешь. Так ведь слово «студент» – не обидное слово. Ладно, поговорили.
Встал и Спиридонов.
– Зови своего барбоса.
Офицер подошел к окну и, крикнув: «Сергеич!» –сказал, наконец, то, что мучило его все время:
– Ты с Сиверсом Ростов брал?
– Было дело.
– Значит, это был ты. Шел но улице победитель– красный командир. А навстречу шел бывший студент. Я, я шел! Был победитель пьян и наряден. Ты, Ты! Я еще удивился тогда: с чего бы это красные новую форму ввели, с аксельбантом. Подошел поближе – не аксельбант это, а сопля. Неудачно высморкаться изволил пьяный победитель.
־Спиридонов сморщился, скрипнул зубами.
– Поддых бьешь, гад.
– Ты это был?
– Я. Позор жизни моей это.
– А я из-за того аксельбанта погоны надел.
***
Гасил краски день. Серело. Темнело. Спиридонов вышел на крыльцо, вдохнул широко, старательно огляделся. Двор – как двор, опоганенный случайным военным постоем. Ограда из слег, к ограде привязаны кони – один тот, офицерский, белый. Два солдатика у ворот, с винтовками. И улица, пустынная деревенская улица, взбиравшаяся на близкий холм.
– Солдатешки у тебя какие корявые, – сказал он, не оборачиваясь.
– Елецкая мобилизация, – стыдливо признался фельдфебель и ткнул Спиридонова в спину дулом нагана. – Иди, иди!
– В баню, что ль? Так она нетоплена. Елецкие говоришь? – Спиридонов, нe торопясь, спустился по ступеням. Шагнул вниз и фельдфебель. Спиридонов точно уловил момент его неустойчивости и упал спиной ему в ноги. Всей своей тяжестью фельдфебель рухнул через Спиридонова. Поймав его за ногу, Спиридонов слегка дернул ее и фельдфебель неловко, головой ткнулся в дубовую колоду, лежавшую перед крыльцом. Одним движением Спиридонов вырвал из ножен шашку.
Солдатики смотрели на него.
–Нот я нас! – замахнулся на них Спиридонов, и они испуганно отпрянули.
Рубанул шашкой повод, взлетел на белого, воткнул в конские бока каблуки (шпоры п портупею с него сняли). Только на вершине холма услыхал свист пуль. До лесу было менее версты. Поймал стремена, лежа на шее коня, нашел концы повода, связал. Привстал в стременах, обернулся, показал в улыбке зубы.
Задыхаясь, Георгий Евгеньевич взбежал на холм. Вдали-вдали малозаметно двигалось белое пятно.
–Ах, хвастун! – восхитился Георгий Евгеньевич. – Коня получше успел выбрать. Белого!
–Ваше благородие, уйдет! – простонал подоспевший солдатик.
Офицер взял у солдата винтовку, достал патрон, подышал глубоко – успокаивался.
Пятно приближалось к лесу.
– Ваше благородие, стреляйте! – азартно прорычал солдатик.
– Становись! – офицер поставил солдата перед собой и положил на его плечо ствол винтовки. – Жаль Бедуина.
Солдат, стоя неподвижно все-таки старался отвести голову от винтовки. Георгий Евгеньевич выстрелил.
–Как и следовало ожидать, промахнулся, – грустно констатировал офицер. Что ж, для очистки совести – вслепую.
Снова выстрелил и признался:
–Ушел.
У опушки опять просвистела пуля. Вот они, кусты, вот они, деревья...
Всадник скрылся в лесу. И здесь их достала вторая пуля. Через ляжку Спиридонова она вошла в коня, и конь засбоил, пошел боком и рухнул. Они лежали под сосной и тоскливо смотрели вверх. Потом Спиридонов выбрался из-под коня и попытался встать. Левая нога не держала. Хватаясь за сосну, он все-таки встал. Громадный конский глаз глядел на него.
–Погубил я тебя, браток! И добить тебя нечем. И уходить мне надо. Извини.
Сначала он пытался скакать на одной ноге. Затем нашел палку, ковылял. Потом полз, полз, полз.
Лес редел и спускался куда-то. Спиридонов выполз к реке. На берегу полежал ,отдыхая. Погодя снял хорошие свои штаны,
разорвал подштанники, перевязался. Опять устал. Отдышавшись, потрогал воду рукой.
– Холодная, зараза, – сказал он, бодря себя, вошел в воду и лег на нее. Течение взяло его и медленно понесло в ночи мимо лесов, полей и лугов России.
* * ★
По лесной тропинке шла и плакала милая барышня. Коротковолосая, в длинной юбке и кофточке с высоким воротником, в высоких же шнурованных ботиках не для глухого леса была барышня. А стояло утро.
– Барышня! позвали из кустов.
– Ой! сказала барышня.
Держась за неверные ветви кустарника и прыгая на одной ноге, на тропе появился Спиридонов.
– Ты куда? – строго по-деловому поинтересовался он.
– В Бызино.
– А откуда?
– Из Ольховки. А, собственно, почему я должна отчитываться перед вами? – опомнилась, наконец, барышня.
– Учительница, – догадался Спиридонов. – Звать тебя как буду?
На одной ноге, усталый и замордованный человек, от которого всегда можно убежать, стоял перед ней и командовал.
– Зачем вам это?
Он сменил руки – левой ухватился за кусты, а правую протянул ей:
– Яша.
Она задумчиво посмотрела на его руку, а затем деликатно пожала.
– Анна Ефимовна.
– Учительница! – обрадованно вспомнил он и спросил серьезно: – Ты за белых или за красных?
– Я учительница, – объяснительно напомнила она.
– Ну, а белые поблизости есть?
– У нас в Ольховке нет, а про Бызино не скажу – не знаю.
– Если поймают меня белые, застрелят к чертовой бабушке. Спрячь меня, Аня, а?
Ничего-то он не скрывал, стоял прямо, спокойно смотрел в глаза, просил по-человечески.
–Пойдемте, – сказала Анна и, повернув, пошла по тропинке в обратную сторону. Он запрыгал рядом на одной ноге.
–Обопритесь о мое плечо, – предложила она, и они пошли трудно и медленно.
– В Бызино-то что тебе надо было?
– К их учителю Ивану Максимовичу посоветоваться шла.
– А я помочь не могу?
Она обернулась (он шел чуть сзади), посмотрела на него иронически (что-то ты понимаешь!), но все-таки не выдержала и заговорила про беду свою.
–Понимаете, прошли с ребятами весь алфавит, все буквы они уже знают и подряд, и в разбивку, а в слова складывать ну никак не могут. Бьюсь, бьюсь, и ничего – ничегошеньки не получается.
–А буквы все до одной знают?
– Что я вам врать буду?
–Раз все буквы знают, значит и слова сложат. Было бы из чего складывать.
– Вам бы все шутить.
– Конечно, мне сейчас только и шутить.
Помолчали утомленные разговором. Шли. Он смотрел на ее затылок в кудрявых и коротких светлых волосах.
–А ты случаем, не эсерка, Анна?
Она опять обернулась и поймала его взгляд.
–Тиф у меня недавно был.
–Ясно. Постоим немного, – предложил он. Они постояли немного. Спиридоновская рука абсолютно машинально сползла на ее талию.
–Эго еще что такое? – в гневе спросила Анна.
–От слабости это, Аня, – миролюбиво объяснил Спиридонов.
–Пошли, – приказала она.
Когда сквозь разреженный лес увиделись деревенские зады, он полюбопытствовал осторожно.
– Спрячешь ты меня куда?
–У хозяйки моей баня есть. Мы ее сейчас не топим, в печке моемся. Так вы в баньке пока поживете.
–Везет мне на баньки! – сказал Спиридонов.
* * *
После снарядами рваных лесов и полей, после деревенской тьмы и глуши в городе, ах. Как приятно. И стучали подковы по булыжнику, и шумно было вокруг, и шли чистые дамочки тротуа-
рами. Георгий Евгеньевич и фельдфебель верхами ехали, главной улицей завоеванного города.
– Не стоит, Георгий Евгеньевич, ей Богу, не стоит, – говорил фельдфебель и непроизвольно, трогал под козырьком фуражки плотную повязку. Много у него сейчас было лица.
– Я не скажу, так ты донесешь – какая разница?– философски заметил офицер.
– Не донесу. Нечего доносить! Лежал мертвяк, и если бы не открыл глаза, так в мертвяках и числился бы. А не открывал.
– Все, Сергеич. Ответь мне лучше на число философский вопрос: почему наша контрразведка и ихняя всегда в городе в одном и том же здании поочередно размещаются?
– Очень даже понятно,–Сергеич разъяснял мрачно и со знанием дела.– Занятия у них похожие, а размещаются они всегда в бывшем полицейском управлении, там все для этих занятий имеется.
– Ишь ты как просто! – удивился Георгий Евгеньевич и, соскочив с коня у здания контрразведки, резво взбежал на крыльцо веселого заведения.
В дежурной части он сказал сидевшему за барьером пожилому подпоручику:
– Доложите ротмистру Карееву, что поручик Мокашев просит принять.
Дежурный вяло распорядился:
– Доложи.
– Слушаюсь.
Вестовой скрылся в дверях, которые вели во внутренние помещения.
Красивый лысеющий блондин поднял глаза от бумаг потому, что услышал старательный топот сапожищ. Поднял глаза и поморщился вопросительно.
– До вас поручик Мокашев, ваше благородие.
– Мокашев, болван. Проси, – Кареев поднялся из-за стола, одернул френч, ожидательно стоял.
–־Юрочка! – сказал он, ликуя и разводя руки как бы для объятий.
– Здравствуй, Валя.
– Молодой; красивый и – что самое приятное – живой!
– Я к тебе по делу.
– К черту дела. От этих дел голова кругом. Замотался, устал, как собака.
– Пытать, что ли, устал?
–Дурак ты, Юрка.
–Не обижайся. Эго я так, для красоты слога. – Мокашев хотел сразу покончить с неприятными делами. – А дело вот какое:сбежал у меня пленный комиссар. Взяли его контуженным и никак не думали, что он окажется таким прытким. Вот документы его.
Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву.Тот небрежно полистал их и бросил на стол.
– Одним комиссаром больше, одним меньше... Хотя лучше, если бы меньше.Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь.
–Воюю.
–А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью.
–Тоска, Валюн.
–Не говори. Домой в Питер хочу – сил нет.
–Ты что – думаешь, все по-старому будет?
– Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч.
– Нельзя, нельзя после того, что произошло в России.
– Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, – и Кареев похлопал ладонью по столу.
–Спорить с тобой не буду, – устало сказал Мокашев. – Спать хочу. Жрать хочу. Где тут можно остановиться?
–Да, чуть пс забыл! – радостно вдруг заорал Кареев. – Твоя мамам здесь. И меня навестила. Жаловалась – грабанули усадебку вашу. Железная у тебя маман. Явилась с зонтиком и с управляющим. А у управляющего реестр – кто из хлебопашцев что уволок. Пошлю к вам в деревню команду. Ноблес оближ.
Нехорошо стало Мокашеву. Он встал, надел фуражку.
–Обрадовал ты меня, Валя.
И пошел к дверям. Кареев крикнул вдогонку:
–Она в гостинице остановилась! Меня в гости звала!
* * *
Отпихнув услужливого швейцара, Мокашев пробежал дореволюционный роскошный вестибюль губернского отеля и через три ступеньки взлетел на второй этаж.
Где Мокашева остановилась? – грубо спросил он у горничной.
– В двадцать третьем, господин поручик, – ответила бойкая и нестарая горничная, по роду занятий и душевной склонности досконально разбиравшаяся в воинских званиях.
Мадам Мокашева принимала гостей: супружеская чета – сухой элегантный старичок и пышная, средних лег дама–гоняли чаи и беседовали с хозяйкой.
– Нет, Елена Николаевна, усадьбу вам теперь не продать, – говорил старичок. Кто купит недвижимость рядом с крестьянами? Спекулянт только залетный.
– Мы наш городской дом еле-еле за бесценок продали. И то случайно, – злорадно добавила супруга его.
– Но почему? Почему? Елена Николаевна возмущалась. – Почему я не могу продать свою собственность, купленную на деньги, которые Евгений Юрьевич честно заработал долголетними трудами своими во славу России?Где справедливость, порядок, порядочность, наконец?
– Революция у нас, – напомнил ехидный старичок.
Без стука распахнулась дверь.
– Здравствуйте, – сказал Мокашев-младший.
– А это мой непутевый сын, – дрогнувшим от ласки голосом сказала Елена Николаевна и, подойдя к Георгию Евгеньевичу, погладила его по щеке. – Познакомься, Юра. Сергей Леонидович и Елизавета Александровна Холодовские.
Супруги вежливо покивали.
– Очень приятно. – Мокашев щелкнул каблуками, показал чете пробор и обратился к матери: – Мне нужно с тобой поговорить.
Супруги сразу же встали. Мокашев отошел, сел на подоконник, с нетерпением смотрел, как мать целуется со своими гостями. Дверь за супругами закрылась, и он начал с крика.
– Кто просил тебя ходить к Вальке? Кто просил тебя обращаться в контрразведку?
Елена Николаевна заплакала. Мокашев завыл, схватился за голову и покачал ее. А Елена Николаевна высморкалась в кружевной платочек и ответила:
– Мне Холодовские посоветовали.
– Ты что, девочка, не знаешь куда обращаться?
– Но ведь что-то надо делать, Юра. Ты меня пойми – не добро жалею – за отца твоего мне больно, за тебя. Не воровали, не торговали, не эксплуатировали никого. На профессорское жалование все куплено. Все! И книги любимые твои сорок лет по томику собирались!
–О каких ты книгах говоришь? Зачем заставлять людей ненавидеть себя! Мать, что ты наделала!
–Но это только справедливо, Юра.
–Мы за справедливость, они за справедливость! И кровь, всюду кровь! От глупости, от тупости человеческой все зверство.
Елена Николаевна снова заплакала. Он подошел к ней, поцеловал в щеку, погладил по волосам:
– Извини меня, мама. Я пойду.
Она прижалась к нему, потрогала его лицо.
–Иди. Надо тебе – иди. Только я тебя три месяца не видела.
* * *
Среди ночи Мокашев проснулся. В темноте, шаря неверной рукой по полу, разыскал бутылку, хлебнул из горла, потом нашел папиросы и спички, закурил, встал с постели и подошел к окну. Глядя на тьму через мохнатое от пыли стекло, сказал не то вопросительно, не то извинительно для себя:
– Что делать? Что делать?
–Накрой меня, Юрик. Замерзла я что-то, – попросила из постели Зина, горничная второго этажа.
* * *
У инвалида Антипова был второй день светлого запоя. А посему он шел по деревенской улице и взывал:
–Православные! Доблестные жители деревни Ольховки! В честь моего запоя убедительно требую все мужское народонаселение ко мне в избу на питье самогона и слушание граммофона.
Он останавливался, он раскланивался на все четыре стороны. Он делал единственной своей рукой разнообразные жесты. Попалась навстречу бабка Мансфа, сказала сострадательно:
–Покуражился, Миша, и хватит. Иди домой, музыку послушаешь, поспишь, авось проспишься.
Жалко стадо Мише бабку Манефу. Он порылся в кармане и вытащил горсть мятых бумажек.
–Кто тебя, старую, пожалеет? Я, бабка Манефа. Я тебя как самую древнюю достопримечательность Ольховки очень люблю. Держи и пользуйся.
Бабка деньги взяла.
Граммофон заводили в молчании. Миша крутил ручку, четверо приятелей его сидели смирно перед налитыми стаканами.
...Жили двенадцать разбойников.
Жил Кудеяр-атаман.
Много разбойники пролили
Крови честных христиан,–
вдруг рявкнул Шаляпин.
Миша оторвался от граммофона и взял стакан.
– Со светлым праздничком.
Пили не торопясь и со вкусом.
– Крови пролили много, да...– заговорил, выпив, самый старший —дядя Митяй. Самое было время потолковать разумно.
– Поднялись мы в атаку, -начал Миша, и все покорно согласились послушать. -Только-только рассвело. Поле снарядами перерыто, камни, земля дыбом– идем, спотыкаемся. И вдруг неожиданно как-то рвануло рядом. Лечь не успел, стою дурак дураком. Пыль осела. Гляжу – левая рука моя на тряпочке висит. Бросил я винтовку, оторвал правой левую, смотрю, куда положить. Тут и сознание потерял. Санитары говорили, что никак они вырвать у меня мою руку не могли, так в полевой госпиталь и привезли. С двумя руками. Потом мне очень интересно было: Похоронили мою руку или так, на помойку выбросили.
– Людей похоронных сколько по лесам-полям лежат, а ты рука! – заметил дядя Митяй, разливая по стаканам.
– Когда все кончится, когда все успокоятся! – запричитал хроменький Вася. Мужичок был с изъяном, небоявшийся мобилизации.
– А почему я пью? – загромыхал вдруг Миша. – А пью я потому, что господа пришли. Скоро баре приедут. И делать нам больше нечего, Богом обиженные, как сидеть и ждать. Пейте, гуляйте к чертовой матери!
– Команды сейчас пойдут, – знающе сказал Митяй. – Команда за хлебом, команда за овсом, команда за лошадьми. Держись за портки, мужички.
– А я все пропью! – обрадовался Миша найденному выходу.
– Все реквизировать! – закричал неожиданно Аким, самый здоровый и самый пьяный, подумал и добавил потише: – И всех ликвидировать!
– Дайте музыку послушать, – попросил молодой и серьезный Егор.
Граммофонная иголка уже скребла пустое место. Миша встал, прижал грудью граммофон к стене, завел его и перевернул пластинку. Пелось про блоху.
– Песня странная какая, – удивился Вася. – Ну что такое есть блоха? Почему же про блоху"/
– Иносказательно. Понимать надо, – объяснил Егор.
– У кого чего болит... – добавил дядя Митяй.
– Не болит, а чешется, – уточнил Миша.
В дверь громко постучали. Миша подмигнул всем, налил в свободный стакан самогону, вышел к дверям и приказал:
–Вася, открой.
Вася открыл. На пороге стояли пожилой господин в городском платье и солдат с винтовкой.
– А вот и граммофон, – радостно сказал господин, не здороваясь.
– Граммофон, – подтвердил Миша. – Садись, Марк Иванович, послушай. Шаляпин поет.
– Каторжник, бездельник, вор! – взвизгнул ненавистно Марк Иванович.– Музыку слушаете! Немедленно, сию минуту неси граммофон в господский дом.
–Не донесу я в одной руке, – сказал Миша.
Солдат-мальчишечка взял наперевес большую для избы с примкнутым штыком винтовку и поторопил неровным басом:
– Давай, Давай пошевеливайся!
– Аким, помоги, Бога ради! – попросил Миша.
Они шли по широкой деревенской улице: впереди твердо шагал Миша, за ним – Аким с граммофоном, далее солдат и Марк Иванович,־а замыкали процессию чуть отставшие мишины гости. Все шли молча, не торопясь. Но не выдержал солдат: довольно сильно он ткнул штыком в широкую акимовскую спину и закричал повелительно – ужасно любил командовать:
– Быстрее, быстрее!
Аким обернулся в удивлении, поставил граммофон на землю и спросил:
– Зачем ты это сделал?
– Иди! Иди! – завопил солдатик и пырнул Акима в грудь.
Аким взял винтовку за ствол и отвел штык в сторону. Солдат от страха выстрелил и отскочил назад.
– Не подходи, не подходи!
– Да я тебя! – заорал Аким, и солдат выстрелил в него. Аким осел. Подбежал Егор, ударил солдата под колени, вырвал винтовку и в ярости выстрелил в упор. Солдат запрокинулся и упал. Он дернулся раз, другой и затих. Все глядели на него, только Аким рассматривал свою потрогавшую прострелянный бок окровавленную руку.
Марк Иванович оторвал взгляд от солдатика, перевел глаза на каждого по очереди– как сфотографировал -и, повернувшись к ним спиной, сначала зашагал быстро, потом побежал суетливо и неумело, спиной ожидая выстрела.
– Тикать надо, – сказал дядя Митяй.
– А я? – поинтересовался сидящий на камне Аким.
Егор и Вася подхватили ею под руки и натужно поволокли. Дядя Митяй пошел за ними .Миша почесал затылок и сказал невесело:
– Наделали дедов.
Посреди деревенской улицы лежал только что застреленный солдат, и кровь его подтекала под граммофон, который стоял рядом.
* * *
Уже темнело, когда дядя Митяй осторожно стучал плохо согнутым пальцем в окошко небогатой избы. Стучал негромко, но въедливо. Белым пятном возникло в стекле невнятное старушечье личико.
– Тетка Дарья, Ефимовну позови, – потребовал Митяй. Старуха за стеклом весело покивала головой – соглашалась позвать.
Учительница Анна Ефимовна ступила на крыльцо, как в класс: строгая, подобранная, чисто одетая.
– Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич.
– Слыхала, Ефимовна, что случилось у нас? – не здороваясь, спросил дядя Митяй.
– Человека убили.
– Двух. Аким помирает. Отец Павел у него.
– Ко мне зачем пожаловали? Я не врач, не священник тем более.
– С комиссаром твоим поговорить нам надо.
– С каким еще комиссаром?
– Который у тебя в баньке сидит. Очень просим тебя, Ефимовна.
– Какой комиссар? Да вы что, с ума посходили?
– Побойся Бога, Ефимовна, – укорил Митяй и подсказал – напомнил, – комиссар. В левую ногу раненный. Пятый день у тебя в баньке прячется.
Анна Ефимовна всплеснула руками:
– Ну что за люди! Что за люди!
– Сведи, Ефимовна. Очень надо.
Яков Спиридонов лежал на верхней полке в одежде, потому что в баньке было холодно. И темно. И муторно от безделья. Яков лежал на спине, смотрел в потолок и развлекал себя песней:
Брали русские бригады
Галицийские поля.
И досталось мне в награду
Два кленовых костыля.
В дверь поскреблись. Слабо хромая, Яков добрался до двери, снял тяжелый деревянный брусок, строго сказал:
–Входи.
Вернулся в парную, на нижний полок сел хозяином. Анна тяжело дышала и молчала. Наконец, с трудом оторвав руки от груди, безнадежно доложила:
–Яков, к вам крестьяне.
Ом повел веселым глазом.
– Проси.
– Откуда узнали, откуда узнали? Представить себе не могу!
– Так ведь деревня, Аня. Зови этих обормотов.
Вошли трое: дядя Митяй, Миша и Егор.
– Четвертый где? – поинтересовался Спиридонов.
– Вася при Акиме, – тихо объяснил трезвый Миша.
– Понятно...
– Знаешь все? – с комиссаром дядя Митяй был уважителен.
– Анна рассказала.
– Советуй, что делать нам. – Разговор вел Митяй. Егор и Миша помалкивали.
– Анна посмотри, что там на дворе, – жестко сказал Яков, подождал пока она выйдет. – Что делать вам? Сказал бы – слезы лить, так обидитесь, подумаете – насмехаюсь.
Думали сразу хватать начнут. А они, как только до них Марк Иванович добежал, сразу из деревни ушли, – обиженно поведал Егор.
– Много их было?
– Двое и старшой, – ответил Миша.
– А у вас винтовка. Со страху еще кого убить могли. Плохо вам кормильцы. Завтра к вечеру ждите карательный отряд.
– И что? – не выдержал, полюбопытствовал самый молодой – Егор.
– Вас четверых повесят. Мужиков для порядка всех поголовно высекут. И, конечно, заберут все до нитки, .Этому они у немцев хорошо научились.
– А, может, пронесет?– помечтал Егор.
– Ох, и не люблю я вас, крестьяне!– радостно признался Яков.
– А сам из графьев,– мрачно догадался Егор.
– Из крестьян. В семье девятнадцатый по счету, десятый выживший. С шести лег побирался-просил у господ. Плохо давали!
– Советуй, что делать нам,– опять попросил Митяй.
– Не знаю.
– У нас оружие есть, Закопано,– сообщил Миша. – Максим с тремя лентами, шесть винтовок, обрезов не знаю сколько по домам, три нагана, ящик гранат.
– Богато. А кроме вас, бедолаг, в деревне мужички, которые повеселее имеются?
– Найдем, – сказал Митяй.
– Так действуйте. Оружие вырыть, с мужичками поговорить. Как управитесь, со всем добром ко мне. За главного у вас Миша будет. – Яков встал, хлопнул однорукого по плечу. – Действуй, командир.
Мужички направились к дверям.
– Митяй! – позвал Спиридонов. Митяй остановился. – Правильно угадал. Вот что, Митяй. Фуражка мне нужна и портупея.В крайнем случае – ремень.
– Достану.
– И еще у меня к тебе вопрос, Митяй. – Яков изучающе разглядывал хитрое бородатое лицо. – Что ж меня до сих пор не выдали?
– Резону не было.
– А каков был резон?
– Тебя определили бы к ним, так они и учительницу забрали бы. А Ефимовна усердная. Тем более по нынешним временам никакой учительницы уже боле не найдешь.
– Разумно, – согласился Яков. – Ну, с Богом.
Пришла Анна. Села рядом, положила руки на колени, сказала:
– Яков, но вы же ранены.
– На мне, как на собаке, все заживает. Да и рана пустяковая, чуть мякоть прихватило. Тянет сильно – только и делов.
– Дел, – грустно поправила Анна.
–Тебе видней, учительница, – обиделся Яков. – А я и грамоте с двадцати лет только учиться начал.
– А до этого?
– Некогда было: побирался, работал подсобным в депо, потом кочегаром на паровозе.А на помощника машиниста экзамен надо было сдавать. Год потел над книжками. Но сдал. И грамматику, и арифметику.
–Значит, вы способный. В таком возрасте учиться – подвиг.
–Подвиг-это точно Но не в способностях сила, сила – в злости.А я злой. Мне главное разозлиться – на тебя ли, на себя ли– все равно. Тогда я черту – кум.
–Яша, по-моему, вы немного хвастун.
–Нет. Трезвый нет. Вот когда выпью, тогда сильно хвастаю. Да и приврать здоров.
– Хорошо, что сами понимаете это.
– А я все понимаю. – Яков решился, наконец: – Аня, просьба у меня к тебе. Да не к тебе. К бабке твоей.
–Вы, оказывается, застенчивый, Яков. Говорите, я слушаю вас.
– Шаровары у меня прострелянные и рваные. И в крови. Проси бабку их зашить и постирать. И гимнастерка грязная. Постирать бы тоже и погладить. А исподнее я сам простирну. Вы только воды принесите и мыла.
– Мне вы свои штаны не доверяете?
– Ты – учительница. И не хочу, чтобы ты мои штаны стирала. – – Это почему же? – звонко спросила Анна. Яков покосился на нее и ответил несерьезно:
– Не догадываешься? Нравишься ты мне очень. Жениться на тебе хочу.
– А штаны только жены и стирают.
– Ты не жена пока. Невеста!
– Глупый ты, Яша. Прямо дурак.
– Ты меня не бойся, Аня. Ей Богу, у нас все по-хорошему будет, – уверил Яков и сразу же попытался обнять се. Анна отодвинулась и сказала:
– Я и не боюсь. А как у нас будет, это уже я сама решу.
– Решай так, чтобы хорошо было. И тебе, и мне.
Анна встала.
– Пойду я. Штаны стирать и решать.
Яков вскочил вдруг, прижал ее к себе, поцеловал.
– Яшка, пусти! По раненной ноге ударю!
Он отпустил ее, и она убежала. Потом лицо ее появилось в оконце.
– Снимай штаны и кидай за дверь. И гимнастерку тоже, я нс смотрю.
Лицо в оконце исчезло. Яков рывком стянул гимнастерку, а со штанами возился долго: мешала малоподвижная нога. В рваных окровавленных подштанниках и белой рубахе он подошел к двери, выкинул штаны и гимнастерку, сказал в темноту:
– Чтоб к утру готово было.
* * *
Карательный отряд– взвод,человек тридцать– вышел из леса к концу дня. Ротмистр Кареев (единственный на лошади) сдвинул фуражку на затылок, оглянулся на свою рать ,нестрого распорядился:
