Текст книги "Ужас в городе"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Анатолий АФАНАСЬЕВ
УЖАС В ГОРОДЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Для счастья человеку ничего не нужно, кроме денег.

В Федулинске эту простую демократическую истину усвоили раньше, чем в Москве. Меченый Горби еще уныло вещал из Кремля о преимуществах социализма с человеческим лицом, ссылаясь на мнение своего деда тракториста, а в городе уже открылся коммерческий ларек.

Федулинск – небольшой промышленный городок в ста километрах от столицы, ничем не выделяющийся среди сотен и тысяч точно таких же российских мини-мегаполисов, и его рыночные успехи объяснялись тем, что население, кормившееся от "оборонки", в значительной мере состояло из научной интеллигенции и, откровенно говоря, задолго до всяких реформ было нацелено умом на непреходящие западные ценности.

Ларек открыла бабка Тарасовна, известная в определенных кругах под кличкой "Домино". Пожилая, но еще цветущая женщина, до того, как объявили свободу предпринимательства, пробавлялась торговлей самогоном из-под полы, причем самогон у нее был особенной ядрености: неопытного человека валило с ног со стакана. Секрет убойного пойла (чабрец, табачная крошка) открыл ей сожитель, смурной, пришлый человек с тихой фамилией – Мышкин. На паях они зарегистрировали коммерческую точку – обыкновенный дощатый навес и под ним деревянный столик со скамейкой, но возможно, это был один из первых частных шопов во всей полудикой, дорыночной России.

Поначалу торговали все тем же самогоном, расфасованным в пивные бутылки, да вдобавок шерстяными носками и рукавицами, кои в избытке поставляли трудолюбивые окрестные старушки. Однако не прошло и полгода, как навес застеклили, стены обили вагонкой – и в нарядной витрине засверкали товары первой необходимости: жвачка, импортные сигареты, пакеты с кошачьим и собачьим кормом (под самогон – самое оно), а также множество консервных банок и пластиковых бутылей с ослепительными наклейками, непонятно чем наполненные. Откуда взялось вдруг все это богатство – великая тайна, но народ, особенно молодежь, валом повалил, чтобы полюбоваться манящей звездочкой мировой цивилизации.

На ту же пору объявился в Федулинске и первый натуральный рэкетир, коим оказался местный хулиган Гоша Мозговой, как раз вернувшийся в город после четырехлетней принудительной отлучки.

В середине рабочего дня Гоша забрел на рынок, похмелился с пацанами в павильоне "Пиво-воды", а для дальнейшей заправки ни у кого не оказалось денег. Тут кто-то из молодых и надоумил Гошу:

– Сходи, Георгий Иванович, к бабке в ларек. Она же бесхозная.

Мозговой сразу понял:

– Точно бесхозная?

– Падлой буду, – поклялся юнец.

Вразвалочку, солидно дымя сигаретой, весь в наколках, Гоша подошел к ларьку и завел с Тарасовной деловой разговор.

– Что, бабка, как торговля идет? Никто не обижает?

– Да кто ж меня обидит, миленький? У нас тут все свои.

– Ну а вдруг?

– Тебе чего надо-то, Гошенька? Бутылочку, небось?

– Бутылочку само собой…

Мозговой изложил свои условия. С этого дня он, дескать, берет ее под свою крышу, и теперь она может никого на свете не бояться: ни бандитов, ни финансового инспектора, ни участкового. Кто сунется с претензией, с тем он лично разберется. Но за охрану бабка должна платить процент.

– Две штуки в месяц не много будет, а, Тарасовна?

По тусклой ухмылке Тарасовна поняла, что он не шутит, отозвалась с готовностью:

– Да-да, Гошенька, такому красавцу весь магазин отдала бы, будь моя воля. Но ведь я не одна. Посоветоваться надо.

Шумнула – и из тенька выполз ее смурной сожитель Мышкин. В двух словах бабка обсказала ему суть дела: мол, такая нежданная радость, теперь у них есть защита от всех невзгод, но за две тысячи в месяц.

– Всего-то? – удивился Мышкин. – Так это же почти задаром.

Гоша Мозговой уже понял, что сунулся не по чину.

В коренастом громиле с бельмом на левом глазу и со свернутым набок шнобелем он угадал опытного ходока, но отступать было поздно.

– Можем поторговаться, – заметил нагло. – На сумме не настаиваю.

– Счас поторгуемся, – ответил Мышкин и без резкого взмаха двинул ему кулаком в ухо. Удар был столь силен, что громоздкий Мозговой кувыркался по воздуху метров пять, пока не врубился семипудовой тушей в прилавок с овощами. Там Мышкин его настиг и охаживал сапогами еще минут пять на потеху гуляющей по базару публике. К концу экзекуции от начинающего рэкетира осталась одна наколка да синий, раздувшийся пузырь вместо молодецкой рожи.

За это время бабка Тарасовна привела сержанта Федюню, справедливого опекуна над всей здешней торговлей. Сержант нес под мышкой полиэтиленовый пакет с подаренным Тарасовной гостинцем. "

– Как же понимать? – строго обратился сержант к ворочающемуся под прилавком рэкетиру. – Только вышел на свободу и сразу за старое? Что ж, парень, будем оформлять как рецидив.

Гоша сплюнул на землю выбитые зубы и что-то невнятно промычал в свое оправдание.

Двое мужиков-доброхотов помогли сержанту отнести окровавленного богатыря в отделение.

Разумеется, платить бабке Тарасовне все равно пришлось, и не ей одной, но это уже другая история…

Бабка Тарасовна до встречи с сожителем Мышкиным три раза побывала замужем, и от каждого брака у нее осталось по сыночку. Двое старших, Иван и Захар, давно обустроились со своими семьями, мать редко навещали, а младшенький, Егорушка, жил при ней. Уродился непутевый, ущербный, про таких говорят, пыльным мешком трахнутый. Как с ним ни бились, до восемнадцати лет доллара от немецкой марки не мог отличить. Да и было в кого. Батяня его, Петр Игоревич, прожил с Тарасовной около пяти лет и за это время копейки в дом не принес, того, что зарабатывал на оборонке, хватало разве что на собачье пропитание, зато гонору в нем было хоть отбавляй. С законной супругой разговаривал сквозь зубы, презирал за самогон. А для кого она старалась? Ладно бы на своей оборонке достиг высоких степеней, так и того не было. Изображал ученого, а до седых волос все ходил в старших сотрудниках на двухстах целковых. Никчемно жил и погиб соответственно. Какая-то в институте авария случилась, он первый полез починять, его током и скосило. От солидного, крутолобого пузана осталась черная обгорелая головешка. На похоронах произносили торжественные хвалебные речи: герой, бескорыстный труженик и прочее – у Тарасовны от умиления слеза выкатилась, ну-ка, думала, пожалуй, не меньше пяти тыщ отвалят откупного! Накося, отвалили! Помыкалась по высоким кабинетам, до самого директора дошла, и везде на нее глядели, будто за милостыней явилась. Еле-еле на детей выбила бесплатные путевки в Кисловодск, на воды.

И тут опять насмешка: зачем, спрашивается, ее парням в Кисловодск, чего лечить? Что ж, поганые были времена, над людьми глумились по-всякому…

Егорка – весь в отца. Сызмалу, бывало, обложится журналами, уткнется в них носом – и жрать не дозовешься. Другие дети в соответствии с возрастом – мяч пинают, с девочками по углам тискаются, шалят кто как умеет, а для Егорушки одна утеха – паяльником в радио залезть. И старшие братья, смелые, оборотистые, хваткие, для него не пример, и материны упреки – не в урок.

Так и рос дичком в родной семье.

Но надо признаться, больше других Тарасовна младшенького жалела – за речи затейливые, за тайное упрямство, за ясные очи. Знала, Иван с Захаром при любой погоде устоят, от нее переняли волю к процветанию, а бедного Егорушку любой злодей походя переломит пополам: хрупок, горд, беззащитен. После школы начал в институт, в Москву собираться, ну это уж вовсе смешно. Какие институты, когда только-только свободу дали – и надолго ли?

Следом за Михайлой-пустомелей явился натуральный царь Бориска – и завертелась адская карусель. Тут уж каждый, кто с умом, догадался: не зевай, греби под себя, строй счастье земное – другого такого случая не будет.

– Егорушка, родненький, – сказала сыну. – Оторвись от книжки, протри зенки-то. Погляди, какая славная жизнь наступила. У меня уже три магазина на тебя переписаны. Склады в Назимихе оформляем, бывшие амбары совхозные. Такие помещения, половину Турции упихнешь. К Рождеству, даст Бог, земельки прикупим на озере, за Сухим логом, директор рыбхоза, пьяница этот Игнатов, задаром отдает, ему все одно в тюрьму садиться, хочет, болезный, гульнуть напоследок… Ну чего тебе еще надо, сынок?

– Ничего мне не надо, матушка.

– Пойми, сыночек, разве ж я одна управлюсь со всем хозяйством? Чай не молоденькая. У братиков своих дел по горло, они нам теперь не подмога. Захар бензоколонку ладит, у Ивана мастерская и автомагазин, осуждать нельзя. Но мне-то каково? Или для себя стараюсь?

– Учиться хочу, – тупо ответил отрок.

– Какое учение, сыночек? Раньше учились, потому что образованным больше платили, да и то на словах.

Вспомни отца своего непутевого.

– Как же я могу помнить, матушка, мне и четырех не было, когда он умер.

– Умер-то умер, а дурь всю тебе оставил. Что ж ты, как старик, уткнулся в книжки, света Божьего не видишь? Очнись! Кто теперь учится, дураки одни. И дураков немного осталось. Я слыхала по телику, институты скоро все закроют.

– Сама не понимаешь, что иногда говоришь, – ласково отозвался Егорушка. – Какой из меня торгаш? Не по этой я части. У тебя же есть Харитон Данилович.

О Мышкине особый сказ. Пока он не появился, Тарасовна, схоронив третьего мужа, целый год одна куковала, истомилась по мужицкой силе, по ночной ласке, но случайных знакомств избегала. Не так воспитана – крестьянская дочка. Сыновей стыдилась, да и боязно приводить в дом неведомого ухаря. Но тут – как ослепило.

Мышкин сошел на рынок, будто принц из "Алых парусов". Доселе тот майский денек в глаза светит. Сперва, правда, незнакомец показался ей невзрачным, затюканным: в брезентухе, с бельмом на глазу, носяра свернут на три стороны, да и росточком мог быть поболе, но вгляделась – и сердце екнуло. Стать не спрячешь – ширококостный, жилистый, с медвежьей хваткой, и в хмуром взгляде обещание судьбы.

Заторопилась, потянулась к бидону.

– Угоститься не желаете свеженьким?

– На чем квасишь, хозяюшка?

– Чистый, пшеничный. Как слеза.

– Ну тогда можно…

Уселся вольно на стул, стакан принял с поклоном, выпил, захрустел луковицей. Основательный мужчина, любо-дорого смотреть.

– Из каких краев к нам в Федулинск? – осторожно полюбопытствовала Тарасовна, ругая себя, что с утра не уложила волосы, как надо, а ведь собиралась.

– Где только меня не носило, – ответил, дерзко глядя в глаза. – Нынче ищу пристанища, надоело бродяжить.

У вас, вижу, городишко зеленый, опрятный. И народ культурный.

– Оборонка. – Тарасовна млела. – Ракеты строим с Божьей помощью. Работа для мастерового человека всегда найдется. Вы, если не секрет, кто будете по профессии?

Мужчина видел ее насквозь, это понятно, не дети.

Она и не таилась. Одинокий год – не шутка. Познакомились. Налила ему второй стакан под сигарету. Мышкин объяснил, что по профессии он на все руки спец, но предпочитает какой-нибудь частный промысел, чтобы над душой начальство не стояло.

– От начальства, – сказал с горькой усмешкой, – все наши беды на земле. Само не работает и другим жить не дает. Начальник, милая Прасковья Тарасовна, – это как слепень на натруженной воловьей шее.

Тарасовна полюбила его с первого взгляда, да и он, как после говорил, сразу проникся к ней доверием.

Привела вечером в дом, поселила. Иван к тому году уже обзавелся своим домом, и Захарушка вот-вот собирался съезжать, приглядел учительницу с казенной квартирой, из поселка, хотя не очень молодую и с довеском. Как раз между счастливыми завтрашними новобрачными тянулся спор, куда отправить пятилетнего пацана, нагулянного до замужества: к бабке в Саратов либо в вологодский приют.

Фактически в большом четырехкомнатном деревенском доме с самого начала зажили втроем: Егорушка малохольный, самое Тарасовна и новый пришлый муж, оказавшийся необыкновенно свычным с самогоноварением. Здесь у утомленного жизнью бродяги была своего рода философия. Он утверждал, что для успокоения измотанных нервов лучше всего подходят два занятия: разведение пчел и винокурение. Свою мысль Харитон Данилович подкреплял практикой. Бывало, выйдет среди ночи на кухоньку к аппарату, сядет в сторонке, задымит неугасимую цигарку – и по часу не сводит пристального взгляда с творящегося чуда, как сова с далекой звезды: капелька за капелькой, в тишине и покое – буль, буль, буль! Хорошо-то как, Господи! Заглянет на огонек Тарасовна, притулится под бочок, и затихнут оба в неге и томлении. О чем говорить, когда любовь и родство душ.

Не год, шесть миновало: Егорушка окончил школу, рухнула империя зла…

За свою многотрудную жизнь, может быть, впервые поняла Тарасовна, что значит быть за мужиком, как за каменной стеной. Что по дому, что в торговле, а после и в бизнесе – везде он опора и надежда. Не говоря уж о постельных амурах. В любовных игрищах после доброй чарки Харитоша иной раз проявлял такую удаль, что растроганной женщине чудилось: вот первый у нее настоящий мужик, а до того спала с одними тюленями.

В одном оплошал герой – воспитатель из него был никудышный. Причем все упиралось в характер Егорушки.

Мальцом дичился, подрос – стал общительнее, но полного сердечного контакта меж ними так и не установилось. А уж как Харитон старался, тянулся, голоса на паренька ни разу не повысил, не то чтобы руку поднять.

Торил тропку по-всякому: то гостинцем, то шуткой-прибауткой, то задушевной беседой. Иной раз игру затеет с мальчуганом, в баньку позовет либо приемчик покажет, как из человека с одного разу дух вышибить – кому такое не дорого. Но нет, отстранялся Егорушка, не поддавался на уловки. И не то чтобы побаивался могучего матушкиного сожителя, а как-то со скукой на него глядел, будто на муху осеннюю.

Мышкин не обижался. Более того, по-серьезному советовался с мальчиком, если случалась какая-нибудь проблема. Нахваливал Тарасовне: "Непростой у тебя хлопец, мамочка, ох непростой. Маленько юродивый, это да, но из таких крупные паханы выходят. Поверь моему слову".

Когда Егорушка в институт собрался, Мышкин занял нейтральную позицию. Просила Тарасовна: помоги, воздействуй на несмышленыша, втолкуй как мужчина мужчине – вдруг тебе поверит. Ухмылялся, отнекивался:

– Брось, мать, хочет учиться, пусть попробует. Все равно бандитом станет, как Захар с Иваном.

Тарасовна испугалась.

– Типун тебе на язык, какие ж они бандиты?!

– Кто же они? Да ты не хмурь бровки, мать моя!

Нынче люди поделились на тех, кто честным остался, горе мыкает, на дядю ишачит, зарплату клянчит, по помойкам шарит, и на тех, кто на товаре. Другого деления нету.

– Выходит, и мы с тобой бандиты?

– А ты думала кто? Вроде при деньгах покамест.

– У нас деньги не ворованные, честные. Все трудом нажито.

– Я понимаю. Судья не поймет.

Глава 2

Вместо того чтобы поехать в Москву, в институт, угодил Егорушка в больницу. Человек, как известно, только предполагает, а распоряжается по своему усмотрению тот, кто выше всех.

К весне девяносто шестого года Федулинск, как и многие иные города по всей православной Руси, оккупировали кавказцы. В Федулинске они поначалу действовали осторожно, осмотрительно: скупали квартиры в хороших домах, прибирали к рукам розничную торговлишку, открыли небольшой банчок для отмывки бабок, пускали корни, заводили детей, обустраивались, но ни на какие особые привилегии не претендовали. Местное население относилось к ним с любопытством и некоторой опаской:

Надо же сколько богатства, веселых гостей враз пожаловало, и все поголовно нерусские. Федулинск почему-то облюбовали преимущественно жители славного города Баку и его окрестностей, вплоть до Махачкалы. В основном это были молодые и средних лет красивые мужчины, чернобровые, черноусые, с янтарно-черными, сверкающими неистовым, ликующим огнем очами. Здешние молодки были от них без ума, хотя стеснялись говорить об этом вслух. Красавцы отвечали им взаимностью. Завидя на рынке какую-нибудь пухленькую, беленькую россиянку, они вопили от радости, лупили ладонями по ляжкам, впадали в экстаз и делали множество красноречивых знаков, намекая на возможность более тесного знакомства. Ухаживали по-рыцарски неутомимо, местной продвинутой молодежи это, естественно, не совсем нравилось, поэтому между горцами и аборигенами иногда возникали недоразумения, доходило и до стычек, но не более того.

Смертоубийства случались редко, да и то беззлобные: так уж, ткнул ножиком сгоряча – и побежал дальше.

Атмосфера в городе резко изменилась аккурат после чеченской бойни, когда российский президент с присущей ему удалью напугал весь Кавказ своими тридцатью семью снайперами. Изменилась не в лучшую сторону: азербайджанское население Федулинска быстро и заметно посуровело. На городском митинге, посвященном Дню независимости России, выступил Алихман-бек, уважаемый главарь кавказской группировки, и предъявил жесткий, но справедливый ультиматум. Он обратился к соплеменникам с горячим призывом объединиться в борьбе с проклятым русским фашизмом, а горожан честно предупредил, что больше не потерпит нападок и гонений на несчастных горцев и, если потребуется, примет крайние меры, чтобы навести порядок, соответствующий международным нормам и Декларации прав человека. Площадь ответила ему оглушительным ревом, в воздух полетели кинжалы и папахи. Известный городской правозащитник Дема Брызгайло в истерике полез на трибуну, чтобы поцеловать руку оратору, но двое абреков, заподозрив неладное, спихнули его в толпу, где он при падении сломал себе шею. Досадный инцидент омрачил всеобщее ликование, но слово было сказано, а дело началось уже на следующий день.

Отныне по распоряжению Алихман-бека ни один частник, независимо от национальности и положения в обществе, не имел права открывать торговую точку, не получив специальной ксивы с личной подписью главаря.

Нарушитель объявлялся человеком вне закона, и его имущество автоматически переводилось в распоряжение группировки (общака). Исключение делалось лишь для инвалидов первой группы, коим отводилось место за городской свалкой, где они могли безбоязненно торговать сигаретами, поделками из глины и нехитрым урожаем со своих садовых участков. Но и с них взимался единый налог в размере десяти процентов от прибыли, что было гуманно и по-государственному мудро, ибо таким образом каждый ветеран по-прежнему чувствовал себя полноценным гражданином великой страны.

Алихман-бек сдержал слово, и вскоре никто из коммерческих людей не смел и кошелку огурцов продать без его ведома. Не всем в городе понравился новый порядок, хотя по местному радио и телевидению с утра до ночи внушали обывателю, что наступили полное благоденствие и стабильность. Однако противостоять нашествию было некому: хилое, амбициозное потомство интеллигентов-оборонщиков, погрязшее в коррупции розничной торговли, да еще оголодавшие люмпены с окраин, готовые за бутылку осетинской водки заложить душу, – кого они могли напугать?

Оппозиционно настроенные граждане создали тайную депутацию из трех человек и направили ее к городскому мэру Гавриле Ибрагимовичу Масюте. Присланный из Москвы и избранный всенародным голосованием федулинцев, Гаврила Ибрагимович за два года не совершил никаких крупных деяний, кроме одного, но зато уж такого, что прославило его навею страну. К помпезному, девятиэтажному зданию бывшего горкома партии, где нынче располагалась мэрия, он пристроил гигантский торговый центр столь впечатляющей архитектуры, что религиозные федулинские старушки так и не смогли привыкнуть и, проходя мимо, неистово крестились и стыдливо отворачивались. Естественно, затраты на супермаркет опустошили городскую казну, зато сдача новых помещений в аренду различным фирмам позволила Гавриле Ибрагимовичу возвести в окрестностях Лебяжьего озера десяток фешенебельных краснокирпичных вилл для руководящих работников аппарата, а также открыть супер-отель с рулеткой и стриптиз-баром на случай посещения Федулинска гостями из-за рубежа. По слухам, пролетая однажды над Федулинском на вертолете, сам президент был поражен масштабами местного градостроительства и тут же подписал указ о награждении Масюты званием Героя России.

Депутацию горожан Гаврила Ибрагимович принял любезно, но долго не мог понять, чего они просят. Когда же с помощью референтов разобрался наконец в сути проблемы, сделал интеллигентам отеческое внушение:

– Алихман-бек, дорогие мои земляки, великий человек, крупный бизнесмен, лично знаком с Черномырдиным, а вы кто такие? Извините за прямоту, оборонку проорали и теперь ходите с жалобами. Не стыдно вам? И на кого жалуетесь? Без субсидий Алихман-бека, без его бескорыстного спонсорства нам пенсии нечем платить.

Об этом вы подумали? Или у вас только о собственной шкуре душа болит? Идите с миром, господа бывшие коммунисты, не мешайте работать.

Один из депутатов робко возразил, что они никакие не коммунисты, напротив, все как один убежденные рыночники и акционеры, но договаривать ему пришлось уже в дверях. Дюжие молодцы вытолкали всех троих взашей. Кстати, любопытно сложилась дальше судьба этих храбрецов. Возле здания мэрии их встретили суровые абреки, усадили в роскошный джип и увезли в неизвестном направлении. Больше о них никто никогда не слышал.

Родственники депутатов в течение нескольких месяцев тщетно ожидали какой-нибудь весточки, надеялись, что последует требование выкупа, но постепенно тоже начали забывать о незадачливых правдоискателях.

Попросту стало не до них: на город уже наползала первая волна ужаса…

С Егорушкой, придурковатым сыном Тарасовны, получилось так. Как-то под вечер в субботу он заглянул к матушке в магазин, и в то же время туда наведались к ней двое бритоголовых порученцев Алихман-бека, чтобы забрать месячную дань. Егорушка никогда не вмешивался в бизнес, но тут ему волей-неволей пришлось присутствовать при разговоре. Причем разговор вышел неприятный.

Тарасовна заранее приготовила конверт со мздой, но оказалось, что расценки изменились и сумма откупного с этого месяца увеличилась почти вдвое. Тарасовна заартачилась и попросила отсрочки, мотивируя это тем, что ее не предупредили и таких денег у нее нет, все в обороте. Дескать, отдаст на следующей неделе с процентом. Громилы заулыбались: рады бы услужить, но они всего лишь сборщики.

Надо связаться с начальством. Позвонили по мобильному телефону в офис и получили отрицательный ответ. Да это и понятно. Тарасовна, хотя давно смирилась с поборами, всякий раз, когда приходилось раскошеливаться, пыталась ловчить, чего-то все выгадывала, разумеется, простодушным горцам в конце концов это надоело.

– Огорчу тебя, мамаша, – сказал один из бритоголовых. – Ведено получить сполна.

– Как же так, Костик! – всполошилась Тарасовна. – Да мы же с твоей матерью в одну церкву ходим сто лет.

Батяню твоего я сколько раз угощала бесплатно. Я же твоя крестная, рази не помнишь? И ты будешь с меня последнюю рубашку сымать?

– Не-ет, тетка Тарасовна, не я" – засмеялся жизнерадостный отрок. – Работа такая. Других пришлют, а меня за это под ноготь. Тебе же лучше не будет, верно?

– Давай, давай, бабка, – торопил второй порученец. – Чего зря базарить? Нам еще в десять точек надо поспеть.

Егорушка прислушивался к разговору краем уха, склонился над книжкой, но почему-то слово "бабка", обращенное к матери, его задело.

– Нельзя ли повежливее, мужики? – вякнул с дивана. Сборщики оборотились на него, как на чудо.

– Что это там за сопля? – спросил явно главный из бритоголовых. – Почему здесь сидит?

– Сыночек мой младшенький, – залебезила Тарасовна. – Костик его знает, верно, Костик?.. Он с нашими делами вовсе не связан, видите, в институт собирается. На физический факультет.

– Да что ты перед ним оправдываешься, – вспылил Егорушка и отложил книжку. – Отдай деньги и пусть катятся к своему вонючему пахану.

– Ах вот как! Студент, а какой говорливый. Видно, не тому учили.

Костик, понимая, что сейчас произойдет, попытался заступиться за паренька.

– Ладно тебе, Витек… Видишь же, малохольный.

Тарасовна дрожащими руками уже отсчитывала недостающую сумму.

– Чего там, ребятки, пошутили и хватит… Вот набрала кое-как из резерва…

– Нет, не хватит, – сказал Витек, подступая к столу. – Котят топят, пока слепые.

Егорушка поднялся ему навстречу. Ростом они были вровень, но перед матерым качком Егорушка выглядел как худая тростиночка перед могучим дубом.

– Думаешь, напугал? – У мальчишки в глазах насмешка, что для быков вообще невыносимо. Витек ткнул своей "кувалдой" Егорушке промеж глаз, да с такой силой, что мальца шмякнуло о стену и повалило на пол. Тарасовна заголосила, кинулась на бугая, вцепилась, но тот, смеясь, отшвырнул тучную женщину к столу.

– Куда лезешь, бабка? Благодарить должна за науку твоему выблядку.

Костик вмешался нерешительно:

– Будет с него, Витек. Пошли отсюда. Капусту ведь получили.

Наверное, этим и закончилось бы, мало ли какие бывают сбои при расчетах, но Егорушка, утерев кровь под носом, произнес отчетливо:

– Мразь поганая! Откуда только вы взялись?

– Это я мразь?

– Ну а кто же? Не человек же?

Дальше Витьком управлял уже инстинкт, а не разум.

Крикнул дружку: "Придержи суку!" – и взялся вколачивать Егорушку в пол по всем правилам забивания гвоздя.

Намолотился до пота. Под конец обрушил на безжизненное, распростертое тело массивный стул с бархатной обивкой.

Костик, удерживая в железных тисках обезумевшую Тарасовну, лишь ласково приговаривал:

– Успокойся, крестная, потерпи! А то хуже будет. Он же накуренный.

Вся экзекуция заняла не больше десяти минут, но результаты впечатляли. Витек, между прочим, пользовался особым авторитетом в группировке, характер у него был взрывной, неуступчивый: оскорблений он не прощал из принципа.

Когда сборщики покинули магазин, Тарасовна первым делом вызвала "скорую", потом дозвонилась до Мышкина, который в тот момент дежурил на приемке товара, и лишь потом, возможно, впервые в жизни разрыдалась.

Егорушка трое суток провалялся в реанимации, а врачи честно предупредили Тарасовну, что не могут дать за его молодую жизнь и ломаного гроша. Но Егорушка сдюжил, и первым, кого увидел у кровати, был Харитон Данилович собственной персоной.

– Где они? – разлепил губы мальчик.

– А-а, эти… – догадался Мышкин. – Дак сейчас ночь, спят поди.

– А вы почему здесь?

– Я-то? Матушка просила подежурить. Сама-то сомлела, не спавши. Третий день ведь пошел, как бултыхаешься. Думали – каюк. Ну ничего, теперь поправишься.

– Маму не тронули?

– Обошлось, слава Богу. Да забудь ты про них. То ж как ветер, налетел – и нет его.

– Уже забыл.

Многоопытный Мышкин заметил, что мальчишка соврал, и порадовался за него.

Выздоравливал Егор трудно, долго. Раны подживали, но мучили головные боли, будто череп пилили от уха до уха тупой пилой. Лежал в палате на шесть человек, ни с кем не разговаривал, ел через силу, не мог читать. Вот самое обидное. Пробовал, открывал какую-нибудь книгу, но строчки прыгали в глазах, струились – и смысла не ухватишь. Зато начались видения.

Что-то вроде снов наяву. Навещали существа из другого мира, общались с ним. Кто такие – неведомо, то ли люди, то ли звери, то ли небесные странники. Ничего путного в видениях не было – тоска одна. В душе что-то затвердело, никак не рассасывалось, словно свинцовый ком в груди. Он думал, зачем жить, если все так плохо, так унизительно.

В одном из видений появилась Анечка. Он ее прежде не знал: худенькая, большеглазая девушка с глазами, в которых застыло глубокое недоумение. Он сперва решил, что увидел самого себя в женском облике. Спросил на всякий случай:

– Ты кто?

Девушка улыбнулась:

– Третий раз знакомимся. Анечкой меня зовут. Я медсестра.

Егорка приподнял голову, оглядел палату. Ночник светился синим оком, на всех кроватях спали люди, Значит, ночь, и значит, явь.

– Какое сегодня число?

Анечка ответила. Присела на табурет рядом с кроватью. Разговаривали они шепотом, чтобы не потревокить других больных.

Егор пожаловался:

– Какие-то провалы в памяти. Никак не пойму, что снится, а что в действительности происходит. Про тебя подумал, снишься. Ты очень красивая. Я таких не встречал.

Анечка поблагодарила за комплимент и объяснила, что после такой травмы черепа, какая у него, многие обычно отправляются на тот свет, но у него, у Егорки, все плохое позади. Обошлось даже без операции. То есть ему крупно повезло.

– Повезло? – усомнился Егор. – Я читать не могу, строчки двоятся. Знаешь, как неприятно?

– Скоро все пройдет. Главное – покой и хорошее питание.

За разговором выяснилось, что Анечка учится на вечернем отделении на третьем курсе медицинского института, на дневной денег нет, да и смысла нет учиться на дневном. Все равно потом придется искать работу, а тут у нее богатая практика. Рассуждала она здраво и глубокомысленно. Егор признался, что и сам хотел уехать в Москву и уже подал документы на мехмат, но куда теперь с такой головой. Полы в университете мыть. Анечка опять его уверила, что все с головой наладится. Да и вообще, сказала она, для того, чтобы стать великим ученым, вовсе необязательно иметь мозг в полном объеме, достаточно половины, как, к примеру, случилось с Пастором.

– Родители у тебя кто? – поинтересовался Егор.

Анечка смутилась.

– Мы из бедных. Отец и мать – оба в "ящике" работают. Зарплаты полгода нету. Говорят, скоро оборонку совсем закроют.

– Кто говорит?

– В газетах пишут. Зачем нам оборонка? На нас же никто нападать не собирается.

– И на что живете?

– Живем, ничего. Не всем богатыми быть.

– Ты про меня, что ли?

– Да нет, просто так… Конечно, с деньгами легче, но и бедность не порок. Верно?

– Ань, погляди в тумбочке, что там есть. Пожевать бы чего-нибудь.

Девушка обрадовалась.

– Говорила же, выздоравливаешь. Аппетит – самый верный знак. Погоди, я сейчас.

Убежала – и вскоре вернулась с термосом и чашками.

Быстро накрыла на тумбочке поздний ужин: холодная курица, хлеб, сыр, масло. Сделала несколько толстых бутербродов. В чашку налила горячего чая.

– Из дома приношу. Мамина заварка, со зверобоем.

– Один не буду, – сказал Егор, хотя уже вцепился в бутерброд с куриным белым мясом. – Там еще коробка с шоколадными конфетами, достань.

Анечка поддержала компанию, попила чайку. Егорка умял почти все, что было на тумбочке. Уплетал за обе щеки с важным выражением лица. Анечка рассмеялась.

– Смотри не лопни.

У него глаза затуманились.

– Отвернись, пожалуйста.

Покряхтывая, слез с кровати, кое-как накинул на себя больничный халат. Самое удивительное, никто в палате не проснулся. Ночь принадлежала только им одним.

Пошли курить в ординаторскую. Вся больница спала мертвым сном. Анечка, пока брели по коридору, поддерживала его за талию, а Егорка обнял ее плечи.