Текст книги "Идеи в масках"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Анатолий Васильевич Луначарский
Идеи в масках

Предисловие

Предлагаемый вниманию публики сборник содержит в себе маленькие фантазии и пьесы, написанные в разное время и не объединенные какою-либо одной идеей; но автор собрал здесь исключительно те свои беллетристические работы, – частью появлявшиеся уже в печати, частью еще не опубликованные, – которые строго отвечают заглавию «Идеи в масках». Заглавие это кажется мне достаточно ясным, чтобы не нуждаться ни в каких комментариях, как не нуждаются в них, надеюсь, и самые фантазии и пьесы.

Большинство фантазий уже появлялись в печати: «Арфа», «Лунный свет» и «Скрипач» – в «Русской Мысли» в 1902 году; «Философ, который смеется» – в том же году в газете «Курьер» вместе с несколькими другими утерянными мною вещами; «Мудрый Чарудатта» и «Крылья» – в журнале «Правда» в 1904 году; «Флорентийская ночь» – в газете «Киевская Мысль» в 1910 году, наконец, «Воскресенье» – там же в 1911 году.

Пьесы появляются вновь. Из них «Гости в одиночке» написана в 1906 году и была несколько раз публично читана автором в Петербурге. «Юный Леонардо» написан в 1909 году, остальные пьесы в 1911 году.

11/Х Автор.

Париж.

Мудрый Чарудатта

После многоопытной жизни и многократного проникновенного чтения Вед Чарудатта, достопочтенный брахман, удалился в пещеру между скал для углубления в себя и в великое Ничто, Амтман, составляющий все и граничащий с ничем.

Подолгу сидел Чарудатта, голодный и изможденный самобичеванием, во тьме своей пещеры, неподвижный и важный, и Все-Ничто обволакивало его, как бездонная ночь, весь мир расплывался, все смешивалось, и только глухое пространство держало на своем лоне маленькую искру, которой имя – душа Чарудатты. Но вот и пространство свертывалось в точку, ибо там, где нет окружности, нет и центра, где нет конца, нет и начала. Черная точка, – Амтман, – совпадала с светлой точкой, – душой Чарудатты, – и гасила ее в безразличии… После этого уже ничего не существовало… А ручьи бежали в горах, извивались серебристыми змеями на лучах горячего солнца, тремя шагами проходящего равнину небес; ручьи падали с шумом с уступов, журчали по камням, они поили горных козочек, которые иногда пугливо подбегали к темной дыре между скал, нюхая воздух хорошенькими мордочками, и заглядывали в темноту; там белелась борода бесчувственного Чарудатты, который осязал Амтман, Все-Ничто. Козочки не думали, что они ничто, и резво бежали дальше со скалы на скалу, Чарудатта же сидел на месте и ничуть не становился мудрее.

«Мне странно, – сказал себе Чарудатта, стоя у порога пещеры и глядя в скалистую долину, озаренную солнцем, – мне странно… Я знаю теперь все, ибо знаю, что и скалы, и небеса, я, солнце, орел – все есть амтман… Но я ничего не знаю, ибо не знаю, почему именно небеса, солнце, орел, почему скалы и я. Почему мир не иной? Куда он идет? Или зачем он сидит на месте? Почему именно в такие одежды одет этот Амтман и зачем они так пышны? Иногда мне кажется, что я открыл пеструю коробку и увидел, что в ней пусто… И мне загадочно, для чего коробке быть яркой и вообще существовать, если она заключает в себе пустоту? Или Амтман сам по себе, а коробка сама по себе?.. Тогда, право, коробка интереснее пустоты… Вот уже пятнадцать раз лицезрел я Амтман, и, мне кажется, я сильно глупею с каждым разом, память моя меркнет, я словно валюсь в бездну и что-то кричит во мне: „Спасайся, достопочтенный Чарудатта, иначе Амтман проглотит тебя, ибо он не жизнь, а смерть!“»

Чарудатта сказал себе все это и, заметив, что он сильно утомлен, прилег прямо на камень под лучами горячего солнца и забылся – было сном.

Но кто-то сейчас же тронул брахмана за пушистую его бороду и сказал ясным голосом: «Вставай, Чарудатта, я хочу что-то показать тебе».

Чарудатта открыл глаза и поднял голову: перед ним стоял Ганеза. Ноги его были подобны луне, все тело сияло чем выше, тем ярче, лицо же было как солнце, – трудно было различить его черты: широкие висящие уши, ярко – белые, как языки чистейшего пламени, клыки, изумрудные глаза и длинный хобот великого бога мудрости. В своих четырех руках Ганеза держал ключ, открывающий двери тайн, перо, которое дает бессмертие и плоть бесплотному, мгновенному слову, воздушной маске, светозарной мысли, обоюдовогнутое стекло, усиливающее зрение глаза, и лампу, освещающую путь во тьме. В хоботе же Ганеза держал какие-то таблицы.

Чарудатта быстро поднялся и поклонился:

– Привет тебе, Ганеза, сын Лакшмы, – сказал он.

– И тебе привет, любезный Чарудатта. Я люблю умных людей. Мне понравилось, что прозрел ты ничтожество Амтмана. Вам даны глаза, уши, пальцы, ноги и язык, мыслящая голова, чтобы видеть, слышать, осязать, обонять, вкушать и обсуждать, но, конечно, когда не делаешь ничего этого, тогда все кажется одним или даже ничем. Это неудивительно, любезный Чарудатта: мир – не Амтман, это – сила, расколотая на много сил и обратившаяся против себя от века. Демоны и камни, растения и животные, люди и боги, – все – сочетание сил, все борется друг с другом и заключает союзы; это великий танец сил с превращением одних в другие. Бог становится камнем и камень богом… Демон делается человеком, а человек превращается порою в демона… Но превращение это, не правда ли, не безразлично? Почетно для раджи стать брахманом, и стоит ли для того преодолеть труды, но не обратно, Чарудатта, не прав ли я? Итак, силы превращаются, – вверх и вниз, – борясь, сочетаясь в вечном танце, повсюду… И мудрый, знающий все силы мира и направление их, может предвидеть все столкновения, победы и поражения, и все будущее ему открыто, ибо оно дано в настоящем, как точка пересечения двух прямых линий дана их направлением. Я дам тебе ключ к составлению таблиц, перо, чтобы ты записал их; я дам тебе обоюдовогнутое стекло, чтобы ты видел дальнее и малое как близкое и большое, я дам тебе свет, и ты просветишься, Чарудатта.

Много, много дней провел Чарудатта за составлением таблиц по данным бога Ганезы.

И когда они были готовы, он стал проверять их.

И вот предсказал сам себе Чарудатта выпадение дождей и засуху, войны радж с их исходом, падеж и приплод коров, смерть и рождение людей, знамения небес и удачу купцов, – и все это на один год.

И все исполнилось, как предсказал мудрый Чарудатта.

Тогда составил Чарудатта новые таблицы на следующий год и величаво сошел с гор в долины. Торжественно и гордо было на его сердце, ибо оно познало все. И грустно и тоскливо было ему, ибо, идя, он думал: «Все будет так, как будет, и желание сердца – пустой обман».

Гремят огромные барабаны, трубы криками меди наполняют воздух, охает земля под бегом боевых коней, слонов и маршем бесчисленных ног. По широкой дороге идет войско магараджи Пурушри, сверкая яркостью красок. Слоны одеты в пурпур, а в крепких золоченых башнях сидят на их. спинах воинственные раджи в белых тюрбанах с бриллиантовыми перьями, в золотых шлемах, осыпанных жемчугом, и потрясают длинными легкими копьями наконечники которых режут воздух и жаждут крови как жала. У ног слонов смуглые воины в цветных одеждах ведут на цепях рыкающих тигров, приученных бросаться на врага… Скачет на чудных гордых конях молодежь в шитых золотом плащах, и солнце смотрится в клинки их сабель как красавица в зеркало.

И на белом слоне, завешанном коврами и тончайшими шалями, сверкающий алмазами, в короне, сотканной как – будто из лучей луны и солнца, горделиво опираясь на аметистовый жезл, движется повелитель этого великолепия, этой стремительной. силы, сам магараджа Пурушри, спокойный и уверенный как Индра.

И встал перед ним Чарудатта. В лохмотьях его одежды нагая грудь покрыта пушистым снегом его почтенной бороды… Лицо его как темная бронза от лучей, лоб его, подобный выпуклой башне, увенчан запыленным тюрбаном, глаза сияют мудростью и скорбью, и жестом более важным, чем повелительный знак царя, Чарудатта остановил поток воинов и сказал:

– Злосчастный раджа Пурушри, знай, обманутый, что ты и все твои ляжете грудой белых костей в ущелье Нур, ибо там подстережет тебя твой враг и, кинувшись справа и слева, будет рубить и рубить… Они будут как тигры, вы – как напуганные овцы, ваши слоны будут реветь, поднимая хоботы к небу, и топтать вас среди темной ночи… Смерть будет клокотать в ущелье, а над ним не видно будет ни одной звезды… Ты будешь лежать на дне ущелья, слушать замирающий вой и лязг боя и тщетно станешь пытаться слабеющей рукой зажать рану, из которой будет бить твоя кровь… И черное небо над тобою… И помощи нет… И ты исчезнешь, раджа Пурушри.

– В ущелье Нур, говоришь ты, достопочтенный брахман?

– Да, я знаю и минуту, и пядь земли, на которой ты будешь стоять, когда кинжал поразит тебя.

– Благодарю тебя, мудрый, дарю тебе 25 коров белых как снег. Я не пойду в ущелье Нур, но изберу другую дорогу. А, коварный Датханада! Я знаю теперь, где ты подстерегаешь меня; твой замысел обрушится на твою же голову.

– Но ты не можешь не идти в ущелье Нур, раджа, – сказал брахман.

– Почему же, досточтимый?

– Потому что этого нет в моих таблицах.

– Ну, это меня не касается, – ответил раджа.

И войско повернуло назад по мановению его жезла.

Раджа Пурушри победил своих врагов.

Мудрый Чарудатта вернулся в пещеру и долго проверял свои таблицы. Однако, он не мог отыскать в них никакой ошибки. Тогда он решил еще раз проверить себя и еще раз отправился в мир.

И вот он проходил возле небогатого дома.

В немногих шагах от него, под купой пальм был раскинут шатер: там стояло ложе, и на нем вытянулся бедный больной. Когда-то он был, наверное, красавец, но губы его иссохли, кожа обтянула лицо, глаза полупотухли и волосы прилипли к влажному лбу.

Над ним склонилась, его ласкала цветущая жена его и покрывала его грудь ароматными волосами, целуя его губы, веяла на него опахалом и улыбалась и пела:

«Недуг пройдет, потому что любовь моя бодрствует: может ли демон болезни вынести соседство горячей любви? Моя любовь горяча, она сожжет ему черные крылья, и он едва улетит визжа, как побитый щенок. Потому что я люблю, люблю тебя, мой повелитель!

Ты опять встанешь стройный как пальма, и тогда ты сильною рукою прижмешь к груди свою подругу. О, какой поцелуй я выпью с твоих губ! Ты сядешь на коня и поедешь в гости к радже, а я, стоя на пороге, буду тобой, пока ты не исчезнешь на повороте, но моя мысль будет лететь, лететь за тобою, как белая голубка, потому что я люблю, люблю тебя, мой повелитель!

Не надо стонать, надо улыбнуться. Я буду петь тебе, танцевать перед тобою, я тихо буду ударять в бубен и кружиться, тихо – тихо изгибаясь и посылая тебе поцелуи, и ты улыбнешься и назовешь меня своею милой, потому что любовь сильнее недуга»…

Печальный и гневный стоял Чарудатта у шатра, наконец, он сказал:

– Горе, горе!

– О, Магадева, кто это? Зачем возвещаешь ты горе, брахман?

– Горе над тобою женщина.

– Умрет супруг мой? – спросила она, задыхаясь, и сделала шаг к нему. Огонь сверкнул в ее прелестных глазах.

– Нет, не пройдет и луны, как он будет здоров…

– О, тогда нет горя на свете!

– Но не пройдет и двух лун после этого, как ты станешь украдкой целовать другого, изменница!

– Ты лжешь, брахман! – вся вспыхнув, крикнула красавица, а больной, подняв голову, смотрел на высокого старика.

– Я не лгу, клянусь тебе этой бородой, клянусь небесами, клянусь тебе Варуной – всевидцем, что ты изменишь своему мужу… Исследуй глубину твоего сердца. Лишь его болезнь распалила снова и нежность твою, и твою страсть, а раньше? Не думалось ли тебе иногда: ласки моего мужа всегда одинаковы, и не спрашивала ли ты себя при виде красавца: как-то он ласкал бы? И не думала ли, что приятно впервые обнажить свои прелести и впервые давать новые наслаждения и что этого уже не будет с мужем?

– Этого не будет, не будет, старик, – шептала она.

– Это будет, и ничто не спасет тебя.

– Ты лжешь, ты лжешь, хотя ты и ясновидец. Свято чту я мою любовь к супругу, и, если подлое, глупое сердце самки порождает те низкие думы, о которых говоришь ты, если оно ведет меня к позору измены, смотри же, недопеченный мудрец, как расправляется любовь с глупым сердцем, и знай, что не будет того, о чем ты каркаешь нам, седой ворон, не будет, не будет!..

И она быстрее мысли вонзила тонкий нож в свое сердце и упала, обливаясь кровью. Страшно вскрикнул выздоравливающий, поднялся и грянулся мертвый на ее труп.

Мрачный и смятенный, униженный и разбитый, торопливо шел Чарудатта к пещере уединения. И страннее всего было ему, что где – то на дне сердца пела новая песня, тихо, словно трещала цикада.

Долго проверял таблицы Чарудатта и нигде не отыскал ошибки. Тогда он громко вскричал: «Ганеза, злой дух, обманщик, одурачивший старика, да падет проклятие на твою лживую голову, ибо под почтенным черепом слона ты носишь ум змеи!»

И в тот самый миг, как он произнес эти богохульные слова, перед ним явился божественнейший, великий мудрый и благосклонный Ганеза.

При виде блистательного бога Чарудатта смирился и с ожиданием вперил в него свои взоры.

– Досточтимый Чарудатта, – сказал бог – слон, сияя своими изумрудными глазами, – ты напрасно сердишься на Ганезу. Вот человек идет ночью по дороге, и на пути его яма: ясно, что он упадет в яму. Но вот знающий кричит ему: «Стой, яма у ног у твоих!» Тогда человек, если он тверд как раджа Пурушри, свернет немного и все – же пойдет к своей цели, хотя и другим путем. Иной, быть – может, вернется вспять, если ты не крикнешь ему: «Яма не велика, есть исход!» Иной, слабый духом, вздрогнет от твоих слов и в страхе перед невольным падением низвергнется в пропасть сам… Такого бы надо нежно взять за руку и вывести его на дорогу, миновав все опасности. В твои таблицы ты не включил себя, познающего, а познание неизбежного будущего своего и людей окружающих само есть новая сила, опираясь на которую, можно победить мнимую неизбежность, ибо, выясняя ее, ты брал лишь окружающее, но не свое познание.

Чарудатта был пристыжен, но цикада, начавшая стрекотать в его сердце после трагедии любви, им вызванной, стала петь теперь как птичка.

– Итак, человек свободен? – вырвалось у него.

– В чем свобода человека? – ласково ответил Ганеза. – Не в возможности ли исполнять желания сердца? Где другая свобода, как понять и определить ее? Но этого мало, – само желание сердца должно быть постигнуто как благо, ибо бывают неразумные желания, которые по достижении оказываются злом. Малыя желания пересекают дорогу большому и увлекают людей в сторону, – это не свобода еще, малые холмы вблизи заслоняют большие горы вдали; так бывает у иных людей и с желаниями сердца, – это еще не свобода, но понять все желания и установить главенство главного, важность важного, незначительность малого, все привести в созвучие и желания, искажающие общий строй сердечной музыки, суметь подавить познанием, – вот что значит через познание добиться свободы. Познать же неизбежный ход вещей и, познав, изменить его в сторону желаний – значит свободно творить. Не прав ли я, Чарудатта?

– Но ведь можно составить такие таблицы, – сказал Чарудатта, – где и познание познающего заняло бы свое место. Тогда все будущее, как оно будет, выйдя уже из рук человека, было бы нам открыто?

– Да! И тогда уж нельзя было бы ни надеяться, ни познавать, да и бороться стало бы много скучнее, как скучно актеру в сотый раз играть давно известную роль.

– Но ты-то, ты-то, Ганеза, знаешь все будущее? Не равнодушен ли ты ко всему чрез чрезмерное познание?

– Человеку – прекрасное человеческое. Что же касается твоего вопроса, то это тайна.

Сказав это, Ганеза улыбнулся и… расплылся. Одно горячее солнце на месте его лица сверкало в проснувшиеся глаза брахмана.

И после раздумья сказал мудрый Чарудатта:

– Стыдно человеку, которому приснился такой сон, сидеть в пещере и не идти к людям для завоевания человечески – прекрасного на земле.

Он встал и пошел, прямой и величавый, этот пушистобородый Чарудатта, а в сердце его звонко пела птичка радости.

Скрипач

В первый раз я увидал его на Soirée musicale y королевы неаполитанской. Я был приглашен туда с особым вниманием. Я редко играл так, как тогда. Я играл хватающую за сердце жалобу прекрасной души, рвущейся к небу от запятнанной кровью земли. Я тогда ничего не видел кругом, но я видел его, это проклятие Франции и мира, этот бич Божий, этого гениального губителя, исчадие самого ада. Он сидел в кресле, одетый в синий мундир и белый жилет, его толстые ноги в лосиных панталонах, чулках и башмаках были заложены одна на другую, руки скрещены на груди, подбородок опущенной головы упирался в грудь… На мертвенно – бледном лице ко лбу резко спускалась прядь темных волос… Изредка он поднимал на меня глаза, полные мрачного огня.

Когда мой дорогой инструмент зарыдал где – то высоко – высоко, среди лучистых звезд и волн эфира, зарыдал дрожащим плачем надорванного изболевшегося сердца, – он закрыл вдруг глаза рукою… Я кончил… Шепот одобрения, комплименты. Император встал и, не говоря ни слова, ушел в другую комнату…

Прошло два дня… Я давал урок молодому барону Тибо де – Буассон, когда мне доложили о прибытии Флигель – адъютанта императора. Меня требовали немедленно в большой Трианон вместе с моею скрипкой. Я был страшно взволнован. Итак, это чудовище, это страшное сердце почуяло всесмиряющую силу музыки?.. Голос мировой души уже затронул льды этого скованного морозом духа? Отец Орфей! Св. Цецилия! Помогите скромному служителю гармонии проникнуть во мрак души, где царствует сатана. Я всегда верил в музыку, никогда не была она для меня забавой, но утешительницей слабых и учительницей гордых.

Я вошел с бьющимся сердцем в комнату, где находился император. Он сидел у открытого окна, из которого была видна длинная аллее буль-де-нежа, а вдали нимфа фонтана. Был тихий ранний вечер. Он был одет в тот же костюм; тот же мраморный лоб с прядью опущенных наискось волос, те же мрачные, словно недоверчивые глаза, а на губах выражение желчной раздражительности, руки нетерпеливо звенели брелоками часов.

– Здравствуйте, – сказал он своим сухим и как – будто досадливым голосом.

Я молча отвесил глубокий поклон.

– Я прошу вас играть.

И он отвернулся к саду. Рука, игравшая брелоками, остановилась. Я вынул скрипку и тихо стал настраивать ее. Император нетерпеливо оглянулся на меня сердито – вопросительными глазами. Я еще раз поклонился и провел смычком по струнам. Он сейчас же отвернулся к окну.

Боже мой… как я играл! Это была прелюдия к нашему разговору, потому что я решил поговорить с ним… Да я решил. Да поможет мне Бог! И прежде нужно очаровать лютого зверя, размягчить, расслабить, изнежить его… Самое розовое, самое сладостное и нежное давал я ему, самое грустное, полное чистых, как роса, слез… Лучи заката, бесконечно более печального и святого, чем тот, который он созерцал, песнь заходящего солнца, прозрачную, широкую, задумчивую… Она ширилась и переходила в горячий религиозный экстаз, умиленный и восторженный… и, оборвавшись на середине, она глухо зарыдала, моя скрипка зарыдала, трепеща и содрогаясь, как горько обиженное дитя на груди матери – природы… как жених на гробу умершей невесты… Я опустил скрипку. Он смотрел в сад, залитый оранжевым странным светом. После минутной паузы я начал со страшно бьющимся сердцем:

– Государь, музыка – душа жизни, мира… Государь, вы видите, вы чувствуете, вы слышите, как печальна жизнь, как преходяща! Государь, мы все скоропреходящие цветы, государь!.. О! Надо любить друг – друга, сливаться друг с другом, как звуки сливаются… Ведь над нами смерть, государь. Любовь, мир, жалость – это красота, грустная красота, которою позолочена хрупкая жизнь наша, но зачем вносить сюда вражду, кровь?.. О, славолюбие!.. О, государь, нельзя не жалеть людей, ведь у них сердца, которые так способны страдать. Горе тому, горе, кто прибавляет на чашку страдания в весах жизни… ради кого льются слезы ненависти и отчаяния, ради кого земля багровеет кровью людской!..

Император смотрел на меня. Мне казалось, что он был удивлен. Но лицо его было в тени, и я видел лишь его гордую круглую голову на фоне окна и умирающего дня.

– Что за чорт! – сказал, наконец, император. – Вы священник или масон? Неужели вы думаете, что если мне нравится ваше птичье чиликанье, то я позволю вам учить меня жить?

– Государь, – ответил я, вспыхнув и весь дрожа, – моя музыка не чиликанье, она бьет из самого моего сердца! Верьте, художник потому и художник, что он более чутко и глубже понимает жизнь: он может учить, государь!

– Может быть, мне и надо было бы знать про вашу душу и подражать ей, если бы я хотел управлять смычком; по несчастью, я управляю мечом и скипетром, а для этого нужна иная душа. Иное нужно, чтобы вас любили женщины, иное, чтобы быть сладкоголосым папским кастратом…

Он встал.

– Играйте, но не разговаривайте, – добавил он и, выходя из комнаты, сказал еще: – Вы можете идти…