Текст книги "Студенты. Книга 2"

Автор книги: Анатолий Аргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Так, шаг за шагом, Савва познавал сложный мир взрослых отношений. И когда ныне говорят о конфликте поколений, отцов и детей, спорщикам всегда нужно вспомнить о своем детстве. Если в детстве были такие воспитатели, как дед Саша, никаких конфликтов не может быть, не возникнет почвы.

Дед Саша умер как-то вдруг на квартире у дочери в Ленинграде, за несколько лет состарившись до немощи. Память о нем напрочь засела в мозгу Саввы Николаевича. И если ему не хватало аргументов при воспитании своих собственных детей, то он находил нужные доводы в поступках легендарного деда Саши.

Глава 6. Эвтаназия

Савва Николаевич долго не мог отойти от мыслей о своем детстве, о тех близких и любимых им людях: матери, отце, бабушке Тане, дедушке Саше, о брате Лешке и сестре. Почти всех их уже давно нет в живых. Сестра умерла прямо в лесу от приступа бронхиальной астмы, когда ей не было еще и сорока лет. Вот теперь умирал от рака старший брат, Лешка. Савва Николаевич пристроил его в хорошую клинику, но уже ничто не могло спасти Леонида. Метастазы проникли во все органы и оперировать было бесполезно. Лешка умирал тяжело и долго. Савва Николаевич, когда приезжал к нему в больницу, каждый раз расстраивался так, что долго не мог прийти в себя от увиденного. Ранее всегда веселый и общительный брат с фигурой античного воина, у которого мышцы рельефно выделялись при каждом движении, сейчас представлял собой ссохшийся живой труп. Мышц туловища уже давно не было, лишь серо-желтая кожа обтягивала скелет. Глаза Лешки запали и потухли. Серый цвет лица и вылезающие волосы дополняли эту безрадостную картину.

Входя в одноместную палату к брату и стараясь говорить как можно бодрее, Савва Николаевич обращался к нему:

– Ты сегодня выглядишь получше, Леонид.

Тот едва заметно улыбнулся.

– Препарат, который ты мне прислал, помогает… вчера даже немного поел, – тихо отвечал брат, едва шевеля губами.

– Вот и отлично. Капельницы ставили?

– Да, если бы не они, умер бы давно. Через них и подпитывают, и что-то вводят, обезболивающие или еще что. После них сплю, и боль не так мучает. Только ночью наркотики вводят, а днем терплю. Не дай бог наркоманом стану.

– Да нет, брат, наркоманом ты если не стал, то сейчас точно не станешь. Принес тебе соков разных. Ты любишь яблочный, но я взял и апельсиновый, манго и гранатовый. В нем много железа и витаминов, тебе сейчас они нужны, – пытался Савва отвлечь Леонида от разговора о болезни.

Но тот упорно вел к мучившему его вопросу:

– Скажи, Савва, только честно – я умираю, да? Не говори, что не знаешь: ты ученый, сам оперируешь… Скажи, а то я устал бороться. Если нет надежды, то попрошу, чтобы усыпили и все… Хватит небо зря коптить и всех беспокоить.

– Послушай, Леонид. – Савва Николаевич звал своего брата всегда так, а не Лешка или Алексей, как все вокруг (так он привык с детства и сейчас не изменял своей привычке). – Можно мне не отвечать на твой вопрос? Я твой брат, ученость здесь ни при чем. Никто не знает, кому и сколько суждено жить. Мне приходилось видеть умирающих людей, которые, я считал, не дотянут и до утра, а они выздоравливали и на своих ногах уходили домой… И наоборот, шутники, у которых все было хорошо, вдруг ни с того ни с сего умирали. Вопрос, который ты мне задал, Леонид, ответа не имеет. Хочешь вылечиться, это уже половина успеха, вторая – врачебное искусство. Помню, один герой романа высказал по этому поводу мудрую мысль: ошибки архитектора скрывает план, а ошибки врача – мать-земля. Правда, про ошибки самого писателя ничего не сказано. Как ты думаешь, Леонид, может, писатель ошибся?

Беседуя, Савва Николаевич внимательно смотрел на брата. Он очень хотел как-то отвлечь того, но прежде всего себя, от страха перед неизбежностью. Она страшной и неотвратимой морской воронкой подобралась к брату – еще один миг и засосет его безвозвратно.

Леонид, видно, это понимал, но он верил ему, брату Савве, светиле медицины, и, если бы почувствовал хоть какую-то фальшь, то умер бы быстрее, чем отведено ему Богом.

– Не знаю, писатели, как и артисты, для меня люди непонятные. Иногда удивляюсь, как они так себя ведут в обществе, хотя пишут вроде бы простые и понятные вещи, играют отлично свои роли. А почему, Савва, ты переключился на писателей? – И Леонид впервые за время их беседы поднял глаза, внимательно посмотрел на Савву Николаевича.

– Да так, просто хотел тебя отвлечь от грустных мыслей.

– Нет, Савва, не просто, ты никогда в жизни ничего не делал просто так. Я даже удивлялся тебе. Кто бы мне сказал в детстве, что ты станешь врачом и ученым. Но ведь ты стал… Вопреки всему – послевоенный голод, холод, студенческая неустроенность, отец – простой железнодорожник, а сын – врач, ученый. Ну о себе я не говорю. Мне не хватило силы воли. Вот если бы мне такую, как у тебя, устремленность, я, наверное, горы бы свернул, а так, сам видишь, ничего после себя не оставил. Сын где-то на чужбине, со мной не знается. Жена ушла, вторую сам бросил… Один ты у меня остался и больше никого. Спасибо, что ходишь, помогаешь… Иногда проснусь и думаю: что меня держит на этом свете… и не нахожу зацепки. А вспомню тебя и вроде бы знаю зачем: брат у меня есть, нельзя же его огорчать. Вот и тяну из последних сил… Дай отмашку, Савва, и сам перестану мучиться, и тебя мучить не буду. Честное слово, подустал я. Скажи, чтобы дали чего-нибудь из лекарств, уснул и все. Сам на себя руки наложить не смогу. Не тот у меня характер, хотя и не трус, а что-то удерживает…

– Прекрати, Леонид – Савва Николаевич подошел поближе, сел на стул у края постели брата, взял его руку. – Эвтаназия – незаконная вещь в нашей стране, а если бы и разрешили, я был бы против! Нельзя обрывать человеческую жизнь своим желанием или родственников, так мы далеко зайдем. Я хоть и материалист, но в этом правиле вижу промысел, если не Божий, то Вселенского Разума. Дай волю людям, завтра половину больных приговорят к смерти: сами, мол, захотели. Никто не вправе своей властью изменять объективный Закон Жизни. Кто его придумал, кто утвердил, Бог ли, Вселенский ли Разум, факт остается фактом – нет такого третейского судьи среди людей, даже ты сам себе не судья в таких делах. Вот мой тебе ответ, Леонид.

Леонид долго лежал с закрытыми глазами, обдумывая сказанное братом. Потом медленно поднял веки и тихо проговорил:

– Я согласен терпеть и жить, если ты так считаешь. Я верю тебе, брат… – и отвернулся к стене. – Устал, дай мне отдохнуть, – тихо прошептал он и закрыл глаза. – Ты не ходи часто, не теряй своего времени. За мной хорошо ухаживает сиделка, медсестры вежливые… Все хорошо. Приходи через недельку, может, мне получше станет, тогда продолжим разговор…

И затих.

Савва Николаевич прикрыл одеялом худые плечи Леонида, положив руку на плечо, слегка потрепал его.

– Пока, пока, Леонид. Давай поправляйся. – И Савва Николаевич вышел из палаты.

Пройдя длинным коридором, пропитанным привычным запахом больницы, Савва Николаевич оказался около двери с надписью: «Зав. отделением к.м.н. В.В. Хайшин».

«Стоит ли? – несколько секунд поразмышлял Савва Николаевич. – Ну что я ему скажу, о чем попрошу? Он и так сделал, что мог, держит в клинике уже второй месяц брата, нарушает закон…»

Дверь неожиданно отворилась, на пороге показался высокий худощавый врач в очках и с седой головой.

– Савва, ты чего стоишь и не заходишь? – удивился доктор.

– Думаю, зайти или нет, а ты тут как тут. Прямо мои мысли прочитал.

– Проходи, Савва, проходи и не говори ерунды. Проходи, садись, я на минутку доскочу в перевязочную посмотреть одного больного, вчера соперировал… Ты садись на диван. Там, на столике, чайник включи, сейчас приду, кофейку попьем. – Он подтолкнул Савву Николаевича в свой кабинет, а сам закрыл дверь и куда-то стремительно понесся по коридору.

«Володька все такой же неугомонный, спешащий куда-то. А ведь ему под семьдесят катит, он даже чуть постарше меня. Выглядит что-то неважно, седой весь и худой. Правда, полным-то он никогда и не был…» Так, в разговоре с самим собой, Савва Николаевич налил в электрический чайник свежей воды из-под крана, вставил вилку в розетку и принялся осматривать кабинет Володьки Хайшина, его студенческого приятеля.

Они, собственно, были из одной области. Володька приехал в институт из небольшого городка, прославившегося своими грязевыми источниками. Мать его работала санитаркой в знаменитом на всю Россию санатории и очень хотела, чтобы ее единственный сын, который рос без отца, погибшего от взорвавшейся мины на стройке, где он работал экскаваторщиком, «вышел в люди». Володька был старателен, в школе учился хорошо и часто помогал матери в санатории. Да так увлекся медициной, что не мыслил себя в другой профессии. Успешно сдал экзамены за десятилетку и по направлению администрации санатория попал в список льготников для поступления в институт. Но льгота не потребовалась. Володька, как и Савва, без проблем прошел вступительный конкурс и был одним из лучших студентов в их группе.

Спокойный и уравновешенный, он не встревал ни в какие разборки на факультете, ни с кем не связывался, но ни с кем особенно и не дружил. Ему нужно было выжить, и Володька с первого курса пошел в санитары хирургического отделения, чтобы быть ближе к своей мечте – стать хирургом. После окончания института его оставили в ординатуре, потом он много лет работал дежурным хирургом на «Скорой помощи», затем специализировался в онкологии, наконец, стал ведущим хирургом-онкологом Санкт-Петербурга. Володька мог бы давно быть доктором наук, профессором, но его наука как таковая не увлекала – любил все делать своими руками, а они у него были золотыми. И если кто-то не брался за тяжелую операцию, то шли к Володьке, он редко отказывался. Говорил только: попробую, за результат не ручаюсь. И творил чудеса. Слава о нем давно пересекла городскую черту, он стал символом отечественной онкологии, как и многие его предшественники, учителя.

Сам Владимир Викторович относился к своей славе наплевательски. Никогда ею не воспользовался по жизни. Даже тогда, когда до сорока пяти лет с семьей из четырех человек и престарелой мамой, забранной к себе в Ленинград, жил в скромной двухкомнатной квартире-хрущевке на Гражданке. Пропадал на работе сутками, приходил домой, чтобы увидеть детей, которых безумно любил, дочку и сына. И снова шел «пахать» в свое любимое хирургическое отделение. Семья не распалась благодаря такой же трудоголичке жене да матери, которые следили и ухаживали за детьми. К пятидесятилетию Володьки семья переехала в хорошую четырехкомнатную квартиру, наконец доставшуюся ему по очереди, в которой он «стоял» почти четверть века. Только успел переехать, а тут перестройка в стране началась, и вместо онкологических в клинику каждый день стали привозить раненных в грудь. Одно время отделение, где Владимир Викторович работал, заведующий даже перепрофилировал под торакальное травматологическое. На деле это означало, что каждый день привозили молодых людей с ножевыми или огнестрельными ранениями грудной клетки.

– Как на фронте, – шутил на пятиминутках у главного врача Володька.

Но постепенно жизнь налаживалась, разборки с применением ножей и пистолета как последнего аргумента отошли на второй план. Отделение снова стало заниматься онкологией, которой в городе не убавилось.

Семья у Володьки оказалась стойкой, не распалась. Дети, несмотря ни на что, выросли, оба закончили мединститут. Дочка, старшая по возрасту, стала наукой заниматься еще в институте, да так и осталась на кафедре гистологии, любимом, кстати, предмете их отца на первых курсах. Со временем стала известным специалистом в городе, обзавелась своей семьей, подарила внука Алешку, в котором дед души не чаял. А сын Виктор, названный в честь погибшего рано отца Володьки, пошел по стопам своего отца, стал хирургом. Они какое-то время даже работали вместе. Но однажды сын пришел домой и сказал:

– Папа, ты не обижайся, я ухожу из твоего отделения. Поеду во Всеволожскую больницу работать, заведующим зовут общей хирургии.

– Но у тебя же без пяти минут кандидатская, Витюха, ты чего, не рехнулся, часом? – удивился отец.

– Нет, батя. Это твоя научная работа, а не моя, вот и занимайся сам. А во-вторых, лишние разговоры в клинике надоели: папин сынок и все такое… Хватит, отец. Спасибо за науку, а теперь я сам должен. Понимаешь?

Володька походил-походил по квартире.

– Понимаю, поезжай… Только не забывай, что ты Хайшин.

Сын, видно, не в отца пошел: быстро сделал служебную карьеру, теперь в городе заведует крупной больницей, а еще и сорока нет. Правда, женился уже два раза, но не нашел себя в семейной жизни. Распались оба брака, внуков от сына Володька так и не дождался.

Савва Николаевич перебирал в памяти все, что знал о своем однокашнике по институту, и не мог понять главного: почему их поколение – абсолютные бессребреники и сплошь трудоголики. Их никто силой не заставлял работать за двоих. Зарплата была мизерной, ночные дежурства брали, чтобы прокормить семью. Это так. Но сейчас, когда никто не заставляет работать день и ночь, а зарплата, слава Богу, не такая, как в их молодости. Хотя пусть не чересчур большая, но все же приличная. Почему молодые врачи, окончив институт, идут работать на стройку? Что заставляет его поколение до сих пор ответственно трудиться, не зачерстветь душой… Молодежь поколение Саввы сталинцами называет. Слышал он, как один студент, которому Савва Николаевич влепил двойку за ответ, зло шепнул своему другу: «Гнать этого сталиниста пора!» Савва Николаевич тогда даже неожиданно для себя улыбнулся: никогда бы не подумал, что его кто-то за любовь к Сталину может упрекнуть. Может, с возрастом мы все становимся друг на друга похожими, да и на нашего вождя, Иосифа Виссарионовича Джугашвили? Нет, Савва Николаевич никогда не испытывал любви к этому тирану, но считал, что унижать его, а тем более клеветать на него нельзя. Он наша история, такая же, как Николай Второй, Петр Первый, любит их кто-то или нет. Правду говорить нужно, но не по двойным стандартам, как делается это сейчас. «Кровавый упырь» – несется с экрана про Сталина. А что, Николай Второй меньше крови пролил? Вот ведь Кровавым назвали воскресенье 9 января 1905 года, когда по его приказу расстреляли три тысячи ни в чем не повинных людей, стариков и детей. Зачем? Никто не может дать ответ. И какая разница, в конце концов, одного невинного убил царь либо правитель или миллионы, отвечать должен одинаково – как преступник. Иначе никогда не остановится это кровопускание. Вот и нынешняя власть, развязавшая войну в Чечне, чем лучше? И зачем начали воевать? Чтобы показать, что они сильные властители. И вот снова кровь полилась рекой, кровь таких же невинных мальчишек-солдатиков и людей, живущих на Кавказе в дружбе бок о бок десятки лет. Нет, нет и еще раз нет оправдания ни малой, ни большой крови.

Савва Николаевич родился почти сразу после войны, самой жестокой и тяжелой во всей истории человечества. И его Родина с усатым Сталиным во главе выиграла эту войну. Не победили бы никогда параноика Гитлера, если бы не дядюшка Джо, как называли за спиной Иосифа Сталина. И тут ничего не поделаешь, не стереть из памяти народа таких людей.

Чайник уже вскипел, щелкнув выключателем. Савва Николаевич, не дождавшись Володьки, стал хозяйничать сам. В столике рядом нашел кофе «Чибо», коробку конфет, сахарницу с песком, чашечки, перевернутые вверх дном на маленькие фарфоровые блюдца. «Никак настоящий китайский сервиз?» Взял одну чашечку, которая почти ничего не весила. «Точно, настоящий фарфор». Сделав себе кофе покрепче, Савва Николаевич окунулся в свои наболевшие мысли. Телевизор хоть не включай: «Наша РАША», «Дом-2», «Если это любовь», «Комеди Клаб». Господи, чего только нет. И вся эта помойка льется на головы неискушенной молодежи. Савва Николаевич хотел было выругаться, но в это время щелкнула дверь и на пороге появился хозяин кабинета, Володька Хайшин.

– Ты куда запропастился, я уже кофе выпил. Сижу – всякую ерунду пропускаю. А тебя нет и нет.

– Сложный случай, Савва. Вчера пульмонэктомию сделал, а культя подкравливает, отвезли на снимок. Вроде бы ничего, шов на месте…

– У тебя что, некому скопию сделать, сам облучаться ходишь, – не выдержал Савва Николаевич. – Сам-то видел себя в зеркале. Ты же высох весь, одни кости остались да седина…

– Савва, брось эту тему: если бы мы все боялись, нечего в нашей профессии делать. А то ты не смотришь на рентгене, когда тебе надо. Ну, вот и доказательство. Давай не будем о работе, она все время с нами. Как тебе брат?

– Плох совсем, по-моему, никакой, – ответил грустно Савва Николаевич. – Собственно, за этим и зашел к тебе. Что делать-то? Леонид сегодня потребовал, чтобы мы укололи его, если нет надежды. Я, как мог, отговаривал, но, видно, он не поверил. Мне показалось, что он даже попрощался со мной. Что скажешь?

– А что я скажу тебе, Савва, ты не хуже меня знаешь… доживает на стимуляторах и обезболивающих. Сильный организм у него, другой бы давно ушел. Он же держится, хотя ни одного органа не осталось без метастазов. Может, и впрямь эвтаназию применить?

– Брат попросил меня сегодня об этом, – Савва Николаевич тяжело вздохнул и посмотрел на Володьку. – Мучается он…

– Савва, противозаконно, мы же клятву с тобой давали сделать все, чтобы спасти человека. Нет там слов об эвтаназии. А значит, не должно быть и сомнений. Иной так мучается, не приведи бог. Так и хочется аппарат отключить, а смотришь, через неделю лучше стало. Неведома нам пока, Савва, сила человеческого организма, неведома. Гены открыли, клонировать научились, пересадку органов за рядовую операцию считаем. А вот что на самом деле внутри нас, никто не знает. Что завтра нам организм выдаст, нет на этот счет никаких научных исследований. Все больше по практике выживания, о силе духа – ничего. Так, шарлатанские рассуждения о том о сем. Непостижим человек, непостижим, и это правильно. Хочется все узнать, но объем знаний должен на чем-то кончаться. Иначе все до винтика разберем, а собрать не сможем. Так невзначай цивилизацию можно уничтожить. Да что цивилизация, целые миры под угрозой окажутся.

– Володя, давай ближе к делу, – остановил философствование друга Савва Николаевич.

– Извини, Савва, но без этого односложный ответ: «не могу это сделать» – тебе покажется оскорбительным.

– Нет, почему же, нормальный ответ. Собственно, другого и не ожидал… Сколько он еще протянет, ты хоть намекни, а то я собрался улетать за границу почти на неделю. Не знаю, лететь или нет: вдруг с Леонидом за это время что-то случится. Оттуда так просто не вернешься.

– Загадывать не будем, Савва, но если надо, лети: неделю, а может, и больше проживет. Пока есть желание и силы бороться, пусть борется. Лечить, конечно же, такую патологию сейчас Савва, нечем, скальпель тоже не помощник… – Володька сел в кресло и замолчал.

– Как дети-то, внук? – перевел разговор Савва Николаевич.

– Да внучок скоро школу заканчивает, ходит ко мне, присматривается. Может, пойдет по стопам всех Хайшиных, но сомневаюсь. Заходит, сразу ноутбук достает и что-то все в Интернете ищет, что-то пишет. Поколение Next! Ничего не поделаешь, Савва, каждому времени свои песни, свои увлечения. Наши-то помнишь? В киношку сходить, мороженое эскимо за 12 копеек съесть, девчонку газировкой угостить, песни Высоцкого послушать. А нынешние ребята раскованные, ничего не стесняются. У меня два аспиранта на практике, так хоть запрещай, не запрещай, на таком сленге между собой говорят, что у меня внутри все кипит. Молодые, образованные, а слов русских подобрать не могут. Ништяк, клево, круто, бухнули, зависли, нирвана, бабки… Тьфу ты, говорить больше не хочу. – Володька снял очки. – Будешь еще кофе?

– Нет, хватит, – ответил Савва Николаевич.

– А мне вот уже совсем нельзя, – с сожалением произнес Володька и тоскливо посмотрел на банку «Чибо». Пью теперь чай фруктовый «Пикник», чтоб его…

– А что так, Володя?

– Сердечко пошаливает, после кофе так начинает молотить, что аритмия появляется. Запретил кардиолог, говорит, не прекратишь, на кардиостимулятор переводить будем. Вот дожили, Савва, с кардиостимулятором ходить буду… Кто бы мог подумать. Думал, сносу мне не будет.

– Володя, ты не шути с этим. Если говорят, то остерегайся. У меня тоже так вышло, что не верил в свою болезнь, пока не прооперировали. Металл и то устает, а человек, он же не из бетона сделан… Сами должны понимать, а не хотим. Врачи – самые большие агностики. – Савва Николаевич посидел какое-то время, наблюдая, как Володька заваривает пакетик фруктового чая. – Значит, не считаешь мою поездку невозможной, с братом будет порядок? А, Володька?

– Слушай, Савва, не вешай на меня ответственность за твои поступки. Ты сам профессор и все прекрасно понимаешь: брат может умереть в любую минуту. Нет никаких гарантий. Ехать тебе или нет, решай сам. Я единственно, что обещаю – сделаю все, что смогу. Ты же знаешь меня.

– Спасибо, Володя, ты всегда был таким. Мне сейчас очень погано. Брат один остался старше меня, он уйдет – моя очередь. И потом, нет у меня сегодня ближе его никого. Никогда об этом не думал, а вот только сейчас понял: умрет брат, уйдет с ним все – мое детство, мои мечты, моя любовь к родному дому, к нашему разъезду. Никто и ничто больше не будет меня связывать с прошлым. Жутко потерять прошлое, жутко, Володя!

– Ну что ты так расстроился, Савва! Жить все равно нужно. Как-никак, мы в ответе за остающихся после нас. Твой внук, дети – они должны чувствовать опору, без нее, без тебя старшего Мартыновы – не Мартыновы, а просто однофамильцы. Так было, так и должно быть. Не нами заведено, нашими отцами, прадедами, прапрадедами. Я отца своего почти не помню, но всегда о нем думаю, как бы он то или иное сделал, что сказал. Говорю себе: «Нет, Володька, батя бы тебя не похвалил…» А то, что мы становимся во главе семейств, значит, пришло время… Наше время возглавлять род. У меня мать долго была первой, как ни уберегал, а ушла, царство ей небесное. Вот теперь я сам встал впереди всех… Закон жизни, Савва, и нельзя обижаться или плакаться… Это настоящая, а не придуманная книжная жизнь!

– Ну мне пора! – Савва Николаевич встал. – Извини Володя, поеду, и время уже вечернее, тебе тоже домой нужно…

Они попрощались. Савва Николаевич вышел на улицу. Слякотная и грязная осень глухим стоном заполнила улицы города. Заляпанные машины медленно ползли вдоль тротуара, словно парализованные. «Господи, помоги и укрепи! – перекрестился мысленно Савва Николаевич на куполки, возведенной недавно на территории больницы церквушки. – Вот ведь как, когда был студентом, атеистом себя считал стойким. И надо же, сорок пять лет прошло, вроде бы ничего во мне не изменилось, а на религию потянуло. Старею или умнею? Наверное, и то и другое. А жаль, глупцом так хочется побыть!»

И тут Савва Николаевич вспомнил свою тетку. Когда студентом приходилось бывать у нее в гостях, тетка всякий раз заводила разговор о крещении.

– Давай, Савва, я тебя окрещу, негоже православному без крещения жить. Мало ли, что в жизни случится, а тебе и опереться не на кого. А так все Бога попросишь!

– Ты чего, тетя, я же советский студент, комсомолец, в конце концов. Какой Бог, какая опора. Опора на научный коммунизм, это понятно, но на абстрактного дедушку-Бога?! Ерунда какая-то!

– Не говори так, не говори, – махала руками и шикала на Савву тетушка. – Разве так можно. Вера в Бога твоей науке не помеха, а, наоборот, помощь. Бог-то, он все видит и все слышит, не даст плохой поступок совершить, убережет от дурного глаза и соблазна. Великое дело – вера, Савва, попомнишь мое слово, все безбожники к Богу вернетесь. Все до единого, ну разве кроме дураков. Тем все равно: что лоб, что поп. Вот у нас на фабрике-то директор ушел с должности и сан принял. Теперь в церкви на Малом проспекте служит батюшкой. А какой идейный был, не подступись. Маркса вашего наизусть цитировал. Бывало, на собрании как начнет резать цитатами, так секретарь парткома не знает, что после этого сказать. А тут вдруг однажды пришел директор в горком, партбилет на стол и заявление: мол, так и так, переосмыслил всю свою жизнь и понял, что заблуждался. Окрестился и в батюшки подался. Теперь вся фабрика к нему на службу ходит… А ты говоришь, комсомолец. Заблуждаться можно до седых волос, а в молодости само собой. Девчонкой-то я от бабушки Тани, когда она в церковь ходила, пряталась. Не хотела службу стоять, убегала, чтобы с собой не брала. А в блокаду и защитить некому было, кроме Боженьки, он-то и уберег меня. Мне, сопливой девчонке, одной бы не выжить. А баба Таня дала еще до войны иконку Иверскую, говорит: едешь в большой город, трудно будет – помолись, и помощь придет. Не верила, как и ты сейчас. А вот она-то меня и спасла. – Тетушка повернулась к иконке, стоящей на видном месте в книжном шкафу, и, перекрестившись, продолжала: – Спасла она меня в блокаду. Солдатиками на фронте две старшие сестры, Настя и Прасковья, на работах под Ижорой, а я одна. Ни продуктов, ни денег… Как выжила, только один Бог и знает. Он помогал, пока не эвакуировали через Ладогу. Ничего не взяла, только вот иконку с собой захватила. И на льду-то спасло: машина перед нами под лед ушла прямо с людьми, а мы живы остались.

Тетушка еще долго уговаривала Савву, но тот был непреклонен: «Не пойду креститься, и все!».

Тетушка потом долго сердилась, но своего желания окрестить Савву не оставляла и решила действовать «по-современному». Как-то Савва заскочил занять у нее денег до стипендии, а она подает сто рублей: на, говорит, без отдачи, только сходим окрестимся, и никто не узнает. Савва выскочил от тетки как ошпаренный. Надо же, его, Савву, купить хотели.

От этих воспоминаний Савве Николаевичу стало полегче, он даже улыбнулся: «Надо же, а тетка провидицей была. Жаль, что так и не узнала, что я окрестился. Поздно, правда, когда пятьдесят годиков исполнилось и профессором стал».

Да, да… умнеем, когда многое позади остается. Молодость, например. А что молодость выжить, если бы все и сразу тихими стали, наверное, скучнее бы государства не было. Ходили бы как в воду опущенные, кланялись друг другу, говорили ласковые слова, не делали дурных поступков. В общем, не страна была, а идиллия. Вроде города Солнца… Жаль, конечно, что нереально это, но, может, и лучше, когда в жизни есть все: и подлость, и геройство, злость и любовь, и вера, и неверие. Иначе бы от тоски стали помирать. «Нда… что-то у меня сегодня в голове полный винегрет. К чему бы это?» – спросил себя Савва Николаевич. Сев за руль джипа, Савва Николаевич опять усмехнулся. Вот ведь она, цивилизация, налицо безбожниками создана. Включил навигатор и езжай куда надо, дорогу компьютер подсказывает, фантастика. А при вере в Бога Коперник никогда бы не открыл Земли вращение. Нет, баланс нужен везде: в природе, в человеческих взаимоотношениях. Любой перекос – и полетишь в тартарары…

Савва Николаевич полетел в командировку. В Гамбурге, где проходил очередной съезд пульмонологов, Савва Николаевич отвлекся на какое-то время от грустных мыслей. Выступления с лекциями, научные споры, походы на концерты, выставки изматывали так, что, приходя в номер гостиницы, он, едва раздевшись, падал плашмя в постель и засыпал. Пару раз звонил Володьке Хайшину, справлялся, как брат. Тот ничего нового не говорил. «Как всегда» – был его короткий ответ.

В аэропорту Пулково Савву Николаевича вместе с водителем неожиданно встретил сын.

– Что-то случилось? – спросил сына Савва Николаевич, заподозрив недоброе.

– Да, отец! Дядя Леня умер.

– Когда?

– Вчера.

Савва Николаевич молчал всю дорогу от аэропорта, не проронил ни слова.

Брата похоронили там же, где лежали отец с матерью и сестрой, – на старинном Симоновском кладбище, на его и их малой родине. Стояла мозглая поздняя осень; редкие белые мухи залетали, когда свежий холмик земли вырос рядом с могилками отца и матери.

– Леонид, брат, Лешка, теперь никто тебя больше не побеспокоит в этом мире. Разве что я, когда приеду тебя навестить в Троицын день. Слезы выкатились на лицо Саввы Николаевича. Он еще долго стоял около холмика и плакал. Пока сын не взял его под руку и не отвел в машину.

– Нам пора ехать, поминки еще впереди, отец, побереги силы.

Савва Николаевич старался держать себя в руках. По дороге он еще и еще раз перебирал последний разговор с братом и понял: тогда Леонид с ним попрощался, чувствовал, что последний раз видятся. Ругал себя, что уехал в эту командировку. Правда, успокоил Володька Хайшин, лечащий врач Леонида, сказав Савве по возвращении:

– Твой брат умер как мужчина. Сам. Никакой эвтаназии не было. Отказался от капельниц, еды… Лег, сказав мне спасибо, и все! Утром умер…

На поминках в просторном доме-даче, оставшемся от тетки, собралось много народа. Многих Савва Николаевич не видел с мальчишеских лет, поэтому не узнавал. Но Мишку Резунова и Юрку Андрюшина признал почти сразу. Хоть время их сильно изменило внешне, но тот же задиристый характер и привычки остались. Друзья детства обнялись.

– Вот встретились… наконец-то, – пробормотал Юрка. – Только в телевизоре тебя и видим, а на деле-то, получается, почти сорок семь лет, как не встречались… Сдали мы сильно; видишь, одни кости остались. – Юрка грустно постучал себя по худой груди. – А когда-то машину ЗИЛ, груженную дровами, с места сдвигал, – хрипло проговорил он.

– Не бреши… машину с дровами. Баб ты сдвигал за зады, это точно помню, – пошутил было Мишка, все такой же, как в годы их молодости.

Но его никто не поддержал.

– Как ты-то, Николаич? Поседел, смотрю, и ты. Это твой сын? – Мишка показал на Виталика. – Да, весь в мать, не в тебя, хотя что-то мартыновское есть. Он, когда сегодня с мужиками рассчитывался за копку могилы, характер показал. Один мужик наехал было по нахалке, мол, маловато будет, парнишка, а твой возьми да и спроси:

– Сколько кубов выкопал?

Тот:

– Не считал.

А мужики, что рядом стояли, говорят, он и лопату-то в руках не держал, не то, что копал.

– А, понятно! – Парнишка подошел к мужику и кепку ему на нос натянул. – Времени в обрез и день сегодня не тот, а то бы за вранье по морде получил.

И под общий смех мужиков пошел с кладбища.

Савва Николаевич слушал и не слышал тех, кто пытался с ним заговорить. Он был в мыслях где-то там, далеко-далеко, в своем детстве. Вспомнил, как Леха приносил коробку патронов, доставал из сарая винтовку-обрез и заставлял Савву насаживать консервные пустые банки на частокол огорода. Потом, важно прицеливаясь, стрелял по ним, когда мимо проходил товарный поезд, чтобы звуки выстрелов не были слышны… Стрелял он хорошо и метко, редкие банки оказывались без дырки. Савва выкидывал простреленные банки и вешал новые, и все просил: