Текст книги "Студенты. Книга 2"

Автор книги: Анатолий Аргунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 5. Памятью в детство

Мысленно вернувшись к делам внука-студента, Савва Николаевич размышлял: «В чем причина или причины несобранности Дениса? Какие были упущения в его воспитании? Кто их допустил – отец, мать, может, он сам, многоопытный дед? Какими мы были в его годы? А если мы были другими, то что же такое вложили в нас родители и деды в детстве?» Савва Николаевич стал искать ответы на мучившие вопросы, вороша в памяти свое прошлое.

Савве Николаевичу вспомнился первый толчок, заставивший его задуматься о своих близких и далеких предках. Случилось это на охоте. Он, тогда еще молодой хирург районной больницы, охотился в глухих лесах N-ской области. Уехал на выходные подальше от райцентра и заблудился. К вечеру, уставший, набрел на лесную избушку. Постучался. Никто не ответил. Вошел в избу с невысоким потолком. На столе горела зажженная свеча, сильно пахло прогоревшим воском и чем-то еще неуловимым, памятным с детства, когда он маленьким мальчиком ходил с бабушкой Таней по деревенским избам. Бабушка колдовала над больными, приговаривала и прикладывала какие-нибудь снадобья к щекам или к больному месту, словно это была животворящая рука Всевышнего. И чудо происходило. Безнадежные больные, от которых отказались врачи, вдруг поправлялись, вставали на ноги. Точно такое же ощущение таинства, сохранившееся с детства, сейчас посетило Савву Николаевича, молодого доктора, случайно попавшего в отдаленную деревеньку, где телефон и радио были недоступной роскошью.

Савва Николаевич тихо кашлянул, стараясь хоть как-то привлечь внимание хозяев. Но никакой реакции не последовало. Свеча, потрескивая, медленно горела и едва освещала небольшое пространство около стола. Дальше стояла темень. Постепенно глаза Саввы Николаевича привыкли к темноте, и он различил в дальнем углу фигуру сгорбленного человека в белой рубахе и таких же белых штанах. Человек не то молился, не то плакал, что-то тихо причитая, словно разговаривал сам с собой. «Наверное, все же молится», – подумал Савва Николаевич. Он смущенно стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать дальше.

– Сядь, мил человек, сядь, – услышал он вдруг откуда-то сверху голос.

Не понимая, откуда идет этот голос, Савва Николаевич стал озираться, вертеть головой и всматриваться во все углы. Наконец его взгляд уткнулся в русскую печь, стоящую почти посередине избы. Наверху шелохнулся полог, и он с трудом различил чье-то лицо.

– Сядь, посиди. На табуретку садись, – снова прохрипел голос с печи. – Подожди, пока отец Маврикий помолится.

Савва Николаевич покорно сел и стал прислушиваться к молитве… Теперь он мог разглядеть, что в красном углу избы висели большие потемневшие от времени иконы без окладов, но с золотистыми нимбами над головами святых. Свет от свечи колыхался на их суровых и скорбных ликах. Едва заметный синий огонек лампадки подчеркивал торжественность момента и рождал незабываемый запах с детства: ладана и лампадного масла.

На Савву Николаевича медленно наползали воспоминания своего детства.

Годика в три он только-только начал понимать, что у мамы и папы кроме него есть братья с сестрицею и что все они – его родные. А еще есть бабушка Таня и дедушка Саша – тоже его. Они все Саввушку любят, ласкают, приносят всякие подарки, пряники, конфеты в фантиках – немыслимую роскошь в то голодное послевоенное время. Больше всех его любила бабушка. Она брала Саввушку на руки и все что-то шептала, шептала, рассказывала про все на свете: про петуха, про кошку, про коровку, про всех на свете зверей и людей. Голос у бабушки Тани был тихий, и она никогда его не повышала, даже если дед Саша, высокий богатырь с огромной седой бородой и таким же огромным громким голосом, что-то пытался ей возразить.

– Тише, тише, дедушка. Ты не мешай нам разобраться. Вишь, дело-то какое серьезное. Тут не гром и молнии нужны, а доброта и ласка.

И дед Саша сдавался:

– Ладно, делай как знаешь. Только помни, добрыми намерениями вымощена дорога… сама знаешь куда!

– Тише, тише, Сашенька, разберемся и все сведем к плюсу. Любое дело должно быть добрым, если его с добрыми мыслями творить начали. Не верю я во зло. Оно есть, но оно короткое, как ночь летом. Смеркается, а глядишь – и солнышко показалось.

Дед Саша крякал, брал кисет с самосадом и шел на улицу курить трубку. Не мог он спорить с бабушкой Таней. Она всегда выигрывала споры. И мальчик Савва с младенчества пропитался любовью к бабушке Тане за ее постоянную готовность помочь, сделать добро, не задумываясь о благодарности.

Помнит, как у них случилось горе в семье. На мать, которая работала на картонной фабрике, упала кипа весом около ста пятидесяти килограммов. Ей сломало ключицу и пару ребер, вывихнуло плечо. Он помнил, как увезли мать на машине «Скорой помощи», помнил слезы старшей сестры, строгое лицо отца. И всех успокаивала их бабушка Таня:

– Все будет хорошо. Раны залечат, кости срастутся, а время облегчит душевные страдания.

Мать долго лежала в больнице, и все это время бабушка Таня возилась с четырьмя внуками, самому старшему из которых не было еще и девяти лет, а младшему, Савве, всего только три годика.

Бабушка Таня приучила ребятишек работать в большом домашнем хозяйстве. Сестренку научила доить корову, старшего брата – топить печь, среднего – носить дрова и воду, а младшего, Савву – стеречь цыплят от коршуна. Именно этот эпизод из детства сейчас почему-то явственно всплыл в памяти Саввы Николаевича.

Детство всегда остается надежным прибежищем, куда можно спрятаться, отсидеться, прийти в себя. Какие бы передряги в жизни ни случались, ты всегда с благодарностью вспоминаешь о детстве, там ищешь ответы на вопросы: что делать, как себя вести?. Детство – сито, через которое пропускается будущая жизнь, только мы понимаем это слишком поздно, когда она уже состоялась.

Савва Николаевич встряхнулся от грустных размышлений о превратностях судьбы, решил еще раз вспомнить свои корни. И первым на ум пришел дед Саша. В пятидесятые годы маленький полустанок, где жил Саввушка, заполнили пришедшие с войны безногие и безрукие калеки. Настоящих мужиков почти не осталось. Только один дед Саша был цел и выделялся своими размерами и мощью.

Александр Михайлов, или дед Саша, казался маленькому Савве олицетворением русской мощи, потому что походил на русского богатыря из сказок, услышанных от бабушки Тани. Высокий, с крепкой широкой грудью, с абсолютно седой головой и такой же седой окладистой бородой, которая всегда была аккуратно подстрижена и расчесана. Своей статью дед Саша производил впечатление даже на взрослых, что уж говорить о ребятишках. Особенно хорош был деда, когда в престольные праздники надевал китель с тремя Георгиевскими крестами, полученными на войне с Японией в 1905 году. Тогда молодой Александр Михайлов, сержант лейб-гвардии Семеновского кавалерийского полка, показывал чудеса храбрости на сопках Маньчжурии. Один раз спас полковое знамя, другой – вынес с поля боя раненого командира. И как-то даже из горячности, необузданной силы и смелости, налетел с эскадроном подчиненных ему конников на японский хорошо охраняемый обоз и отбивал его у врага. А ведь это был фураж для коней, еда для солдат, но главное, оружие и боеприпасы.

Силы дед Саша был необыкновенной. Как рассказывал Савве отец, в молодые годы, еще до службы в царской гвардии, дед Саша во время одного из праздников на спор ударил кулаком в лоб и убил насмерть здоровенного быка. При коллективизации, когда в колхозы сгоняли крестьян, дед Саша наотрез отказался туда вступать. За что отобрали у него всех лошадей. Тогда, сам впрягшись в сани или телегу, дед Саша возил дрова из леса, причем нагружал их столько, что лошадь, которую сердобольные односельчане выделили в помощь, чтобы помочь георгиевскому кавалеру, не могла сдвинуть телегу с места. Зато дед Саша легко, как-то играючи, катил тяжеленный воз к дому.

Точно так же, ни у кого не прося помощи, сеял, убирал урожай на своем участке. Помогали ему только многочисленные дети и жены. Детей у него было семеро: шесть дочек и сын. Все трудолюбивые и хозяйственные, а женат дед Саша был трижды.

Сначала он взял в жены дочь разорившегося помещика и принял ее ребенка, девочку Настю. Первая жена умерла в родах, оставив после себя тоже девочку, Прасковью, Паню, как потом ее все называли. Паня с Настей всю жизнь считали себя родными сестрами, хотя родной для них была только мать.

Второй женой деда стала мещанка Елизавета, на которой дед Саша женился, уже будучи на государевой службе. Лейб-гвардии Семеновский полк, в котором служил Александр Михайлов, охранял лично государя-императора России, и служить туда набирали потомков знатных родов. Александр Михайлов относился к очень древнему, но потерявшему имение роду новгородского боярина Арсения, якобы противника легендарного Гостомысла. Так – не так, но в тайных списках древнерусских родов, видимо, Михайловы все же числились, раз их призывали из века в век, из года в год для службы царю и Отечеству. Как бы то ни было, двадцатилетний дед Саша оказался в столице Российской империи Санкт-Петербурге и после двух лет службы женился во второй раз. Они с Елизаветой сняли двухкомнатную квартирку с прислугой на Лиговке, недалеко от Николаевского вокзала, чтобы быстрее добираться на конке до места службы после выходных дней. Елизавета родила деду Саше дочь Серафиму. Сима, так ее называли родные и близкие, выросла дородной женщиной, очень похожей на деда Сашу внешне и по характеру. Это сходство было заметным даже у молодой Симы, в зрелом уже возрасте оно становилось поразительным. Дед Саша очень любил Симу, выделяя ее из всех дочерей, быть может, именно за совпадение родственных признаков.

Елизавета погибла при странных обстоятельствах: как-то утром кухарка нашла ее бездыханной в постели. Дед Саша был на маневрах и узнал о смерти жены только через месяц. Полиция, ведущая дело, следов насилия не нашла и смерть списала на внезапность: сердце отказало, а может, Елизавета задохнулась в мягких пуховых подушках. Пока дед Саша служил, маленькую Симу воспитывала кухарка. После контузии в Маньчжурии георгиевский кавалер дед Саша был списан со службы подчистую. Двадцатипятилетний Александр Михайлов, получив огромное по тем временам жалованье вследствие утраты здоровья и освобожденный от всяких податей, вернулся в родную деревню в N-ской губернии.

В третий раз дед Саша женился на Татьяне, восемнадцатилетней девчонке из соседнего села, куда он случайно попал во время празднования Рождества. Татьяна знала про крутой характер героя войны, но была так бедна, что других женихов ожидать не приходилось. Поплакав, родители благословили дочь. Тогда же обвенчались в местной церкви у отца Константина, который Татьяну и крестил когда-то. Третья жена родила деду Саше трех девочек, сестер Марию, Елену, Евдокию, и сына Григория.

Дом у деда Саши был большой, просторный, разделенный на две половины – зимнюю и летнюю. Содержать такой дом и семью было трудно, поэтому работал дед Саша от зари до зари вместе с молодой женой. Когда подрастали дети, они начинали помогать. Дом был полон: набор необычной мебели, выполненной краснодеревщиком на заказ, одежда для всех на любое время года и еда, какая хочешь. Одной каши подавалось три вида – от гречи и пшеничной до овсяной, а еще горох, пареная репа. Летом употребляли свекольники, квас, вяленую телятину, зимой же свежее мясо каждый день, кроме постов. Постились строго, всей семьей.

Дети росли крепкими, веселыми и независимыми. Да и вообще род Михайловых никогда не был в крепостных, хотя и помещиками стать им не разрешали. Вольными землепашцами числили они себя. Говорят, Иван Грозный издал такой специальный указ, когда покорил Новгородское княжество, – всех бояр и знатных людей вывести под корень, а если потомки их объявятся, считать тех государевыми людишками, мужская часть которых государю служить обязана. Так вот согласно указу и служили государю по двадцать пять лет мужики рода Михайловых. Служба была не в тягость. Государь щедро платил своим служивым. Денег хватало на все: безбедно жить на старости, семьи содержать. До революции семья Михайловых была самой зажиточной в округе: имели трех лошадей, с десяток коров, стадо овец, кур и всякой другой мелкой живности не счесть.

Всю работу по дому, по хозяйству делали сами, нанимали подсобить лишь на покосе и при уборке урожая – на жатву. Хлеб или ячмень такой нарождался, что соседи-крестьяне только руками разводили. Земля одна и та же, а вот поди-ка ты, у Михайлова на каждую посаженную меру вырастало десять. Таких урожаев ни у кого не было.

Дети росли быстро. Настю с Паней дед Саша определил в Петербург учиться уму-разуму и готовиться к замужеству. Знакомые сослуживцы помогли их устроить в хорошие дома. Настя определилась портнихой в известном салоне на Литейном. Паня ходила в воскресную школу и помогала по хозяйству в семье богатого заводчика.

Но тут грянула революция. Все смешалось в планах деда Саши. Да что семейные дела – целая страна с ног на голову была поставлена. Кто был никем, стал всем. Вот она, линия разграничения. Каждый стал отстаивать свое право. Имущие – на то, чем они владеют, неимущие – на то, чем хотели бы владеть. Наступила великая драка в народе, а так как те, у кого к ее началу не было ничего, составили подавляющее большинство, то и победу в Гражданской войне, конечно же, праздновали они.

Дед Саша тяжело переживал братоубийственную войну. К нему приезжали то комиссары Красной армии, то офицеры из Белой. Все уговаривали деда Сашу пойти воевать на их стороне, но тот твердо отвечал:

– Не моя это война! Да и отвоевался я, контужен, не могу на коне сидеть. Какой я вояка без коня?

Деда Сашу оставили в покое. Но победившие припомнили отказ пойти за них и, завладев окончательно властью, напомнили, кто есть кто. Сперва урезали надел земли, мол, едоков стало меньше. А потом, когда начались гонения на кулаков, и вовсе все отобрали. Оставили одну корову, соху, телегу и зимние сани, остальное реквизировали. Правда, перед этим предложили вступить в колхоз, тогда, мол, не будет дед Саша считаться врагом новой власти. Дед Саша отказался, переехал на отдаленный хутор, где у него была небольшая избушка для заготовки кормов, обустроил ее и стал там жить.

Просторный дом деда Саши советская власть тут же реквизировала и отдала одну половину под избу-читальню, вторую под клуб. Не выслали деда Сашу только из-за его героического прошлого – как-никак георгиевский кавалер, получил высшие ордена царской армии, будучи рядовым, – за личное мужество и храбрость. Да, в общем-то, против советской власти он не агитировал, не выступал. Вот и оставили деда Сашу в покое.

А тут разразилась новая страшная война. Германия во второй раз напала на Россию. Дед Саша несколько ночей не спал, как услышал об этом. Все думал, чем помочь Отечеству. Красные у власти или белые – ему было все равно, главное одолеть супостата. И вот в один из дней на второй месяц войны дед Саша появился в Сосновском военкомате.

В низком деревянном здании было душно от множества людей, заполнивших кабинеты. Военная машина медленно, но верно заработала. Со всех просторов страны потянулись отряды отмобилизованных солдат: тех, кому уже стукнуло восемнадцать, и до тех, кому еще не исполнилось сорока пяти. В добровольцы записывались совсем седые старики вроде деда Саши и очкарики, имеющие «белый билет»… Дед Саша тоже решил добровольцем пойти на фронт.

Дверь кабинета районного военкомата была открыта. Дед Саша увидел за столом усатого, но еще молодого военного с какими-то значками на воротнике. Погон или каких-нибудь других, знакомых деду, знаков различия у военного не было. Тот поднял голову:

– Вам чего, дедушка?

Дед Саша несмело вошел и сел напротив военного на стул.

– Слушаю вас, – повторил тот.

– А вы в каком звании-то будете? – не отвечая на вопрос, поинтересовался дед Саша.

– Капитан.

– А-а-а, вот, значит, как, – все так же неторопливо проговорил дед. – Значит, штабс-капитан…

– Да нет, дедушка, штабс-капитаны, унтер-офицеры, поручики и подпоручики остались в царской армии. А мы – армия Красная, рабоче-крестьянская, у нас теперь другие звания.

– Звания-то другие, да дело старое – воевать.

– Это верно, дедушка, – кивнул головой военком и устало проворчал: – Так вы зачем пожаловали-то? Притомился я сегодня. Если есть что сказать – говорите, а нет – до свидания.

Военный встал и, прихрамывая, прошелся по кабинету, открыл окно на улицу, впустил в комнату свежий воздух и приблизился к старику.

– Ну?

– Не нукай, сынок, не запрягал…

– Вы это, дедуля, не забывайтесь… – начал, было, военный.

Но дед Саша встал, молча расстегнул пыльный ватник. Обнажил левую половину груди, где тускло поблескивали Георгиевские кресты. Военком оторопело уставился на них. Потом надел фуражку, приняв стойку «смирно», отдал ему честь.

– За германскую?

– За японскую.

– Так сколько же вам, дедуля, лет?

– Сколько ни есть, все мои, – застегивая ватник, ответил дед Саша.

– Ну а все же, дедуля? Лет под шестьдесят?

– Шестьдесят шестой пошел, – хмуро ответил дед.

– А с виду не скажешь. Вот закалка! – восхищенно воскликнул военком.

– А ты что хромаешь? Смотрю, и медали у тебя, сынок, имеются. Где успел?

– На Халкин-Голе, тоже с япошками.

– Халкин-Гол мы на рысях тогда проскочили, спешили к Порт-Артуру. Застряли под Ляо-Ляном, там и воевал, пока не контузило.

– Да мы с вами, дедуля, оказывается, одним врагом мечены? А что, если по этому случаю нам отметиться? Вроде бы дела на сегодня закончены. Пойдемте, тут у меня завхоз закуток для отдыха приготовил. Там есть что перекусить и по стаканчику пропустить, – предложил военком.

– Ну что ж, горло смочить я не возражаю. Да и поговорим по-мужски.

Дед Саша пошел следом за военкомом. Они миновали длинный коридор; почти в самом его конце военком открыл незаметную дверцу. Та вела в небольшую комнатку, где стояла кровать, тумбочка и столик у зарешеченного окошка.

– Вот, дедуля, мои апартаменты. Прошу, – показал военком на стул. – Садитесь.

Военком оперативно достал и открыл банку тушенки, разрезал на куски полбуханки черного хлеба, очистил пару луковиц и поставил тарелку с солеными огурцами. Потом откуда-то взялась бутылка настоящей водки.

– Казенная? – спросил дед Саша.

– А? – не понял сначала военком. – Да, казенная, казенная, в паек входит. Дело, сами понимаете, серьезное завертелось. Паек по нормам военного времени.

Выпив по стакану водки, военком вдруг огорошил деда:

– А я знаю, зачем вы пришли. – И на немой вопрос деда Саши сам и ответил: – Хотите добровольцем в армию пойти, так?

– Да, так, – выдержав паузу, ответил дед Саша. – И хочу, чтобы ты мне помог в этом, сынок.

– Не положено! Кстати, как вас звать-величать?

– Михайлов Александр Киреевич. А тебя как, сынок?

– Храмцов Иван Митрофанович.

Дед Саша про себя усмехнулся: «Хромает и Храмцов, как нарочно».

– Не положено, Александр Киреевич. Берем только до сорока пяти лет рядовой состав, командиров до пятидесяти пяти, да и то в порядке исключения. Добровольцы – та же армия, в ней действуют армейские законы. Поэтому помочь вам не смогу. Хотя вашу гражданскую позицию понимаю и от имени Красной армии благодарю.

Он, видимо, хотел сказать что-то еще, но дед Саша его перебил:

– С нынешней властью я не дружу и Красную армию не знаю, какая она, хорошая или плохая. Я просто хотел помочь разбить германца, могу быть полезным в обозном хозяйстве, с лошадьми или еще где. Силенка пока есть, дети выросли, могу России-матушке послужить напоследок. А там и умереть, как Господь определит. Но лучше бы на поле брани, как старому солдату. Может, и не пошел бы, да смотрю, ваша Красная армия отступает, немец под Смоленском. Чего еще ждать? Да и ваш усатый комиссар попросил нашей помощи. Вспомнил, что мы все братья и сестры. Вот как допекло! А то все – враги народа да вредители. Какие мы враги собственному народу? Мы – русские, за Россию, а не за красных, или белых, или еще каких. У вас ведь то троцкисты, то еще кто, язык сломаешь.

– Нет, тут вы, Александр Киреевич, неправы. Отступаем, да, но временно. Враг напал неожиданно, можно сказать, ударил в спину. Вот-вот Красная армия его остановит. Дайте отмобилизоваться, и все пойдет как надо. А советская власть, любит ее кто или нет, надолго, так что привыкайте к ней. Пора! – запальчиво ответил немного опьяневший военком.

– Может, и надолго, но не навсегда, – как бы про себя произнес дед Саша.

Но военком уже не слушал, что говорил старый солдат. Он разлил остатки водки по стаканам и, чокнувшись с дедом Сашей, выпил. Заел соленым огурцом и предался воспоминаниям своего боевого пути на Халкин-Голе.

– …Мы сперва не поняли, что к чему. Вдруг ни с того ни с сего самолет появился, как призрак, и прямо по нашей колонне танков бомбит. Минута, вторая – появляется из-за сопки враг и пулеметами по пехоте на марше. А потом раскусили: наводчики у них по всем сопкам вокруг рассажены и корректируют вылеты самолетов. И аэродромы наловчились между сопками делать. Выровняют землю, утрамбуют, а потом сетку металлическую сверху натянут. Вот и готов аэродром. Через день можно его перенести в другое место. В такой обстановке мы большие потери несли. Япошки же совсем обнаглели, стали летать прямо над штабными вагончиками. А наши летчики пока поднимутся с оборудованного аэродрома, подлетят, а самураев уже и след простыл. Не ладилось у нас, пока не приехал Жуков. Тот быстро все изменил. Колонны наши ночью стал отправлять, а днем огнем из пушек по соседним сопкам японских корректировщиков гонять. Потом и свою воинскую разведку вперед бросил. Вот тут-то мы япошкам сюрприз и преподнесли. Незаметно подошли да как массированным пушечным огнем ударили… Танки по сто – двести километров за день вперед уходили. Разбили узкоглазых к чертовой матери, всю их хваленую армию, за две недели. Генералы сразу поняли, что проиграли, мира запросили. Вот так, дедуля, мы не то что царская армия, которая в 1905 году япошкам проиграла. Мы за вас отомстили. Да так, что долго будут сидеть, хвосты поджав. Против нас в этой войне они не пойдут. Нет, не пойдут, – как бы подтверждая свою уверенность, дважды повторил военком.

– Хорошо бы. Японский солдат воевать умеет, не стоит еще и с ним задираться. Немца бы одолеть, – соглашаясь с военкомом, произнес дед Саша. – Ты отдыхай, штабс-капитан, а я пойду. Мне добираться еще двадцать верст до дома. Спасибо за угощение. Если понадоблюсь – найди меня, я в Аргунове живу. Там меня всякий знает.

– Не беспокойся, дедуля, разыщем, если что.

Военком встал и проводил деда Сашу до крыльца. Пожав друг другу руки, они распрощались…

Так старый георгиевский кавалер не смог попасть на Отечественную войну. Наверное, это и спасло ему жизнь. Прожил дед Саша очень долго, умер в 1969 году в возрасте восьмидесяти пяти лет. За свои годы дед Саша много чего повидал и много чего успел сделать. Главным же в его жизни были две вещи – любовь к России и любовь к детям, что, собственно, практически одно и то же.

Внешне эта любовь никак не проявлялась. И даже наоборот, некая строгость, если не сказать жесткость, в воспитании своих собственных детей, а потом и внуков, как-то отталкивала от него ребятню, делала из него чуть ли не монстра, способного лишь строжить и наказывать. Но, как ни странно, никто не мог вспомнить, чтобы дед хоть раз кого-нибудь ударил или шлепнул. Один его суровый вид внушал детям страх и почтение. Однако, когда все выросли и разъехались кто куда, то часто с теплом вспоминали своего сурового деда Сашу. Так случилось и с Саввой.

В один из приездов пятилетнего Саввы в гости к бабушке Тане дед спросил его:

– Что умеешь делать?

Савва ответил, что умеет считать до семи.

– Да-а-а, – крякнул дед. – Тогда бери вот этот инструмент, – он показал на ящик с ручкой, – и разрежь на нем семь стеблей табака.

– Ладно тебе, дед, дай внуку освоиться, прийти в себя. А ты сразу за свой табак, – заступилась за внука бабушка Таня.

Но дед строго посмотрел на нее и произнес:

– Пусть учится делом заниматься. Ты забыла, что сама делала в свои пять лет?

– Полы в доме мыла, белье на каталке гладила, коров в поле гоняла… Да мало ли чего. Но тогда другое время было. Ты, дед, не вспоминай об этом лишний раз. Чего хорошего, что я в такие годы работать начала? – не согласилась бабушка Таня.

– Труд еще никого не испортил. И чем раньше человек поймет это, тем больше от него пользы, – пробурчал дед, доставая инструмент для резки табака. – Вот смотри, Савва, ставишь сюда сухой стебель табака, с самого краешка, и начинай вверх-вниз ручкой водить. Только пальцы не суй, отрубит.

И дед показал Савве, как нужно резать табачные стебли и листья. Савве работа понравилась, и, разрезав семь стеблей, он попросил у деда поработать.

– Можно, деда, я еще порежу?

– Нет, хватит, – строго сказал дед. – Для первого раза хватит. Работа в радость должна быть, а в тягость нужда заставит, – добавил он, пряча ящик на место. – А ты, смотрю, с руками растешь. И голова на месте.

Савва потрогал голову – действительно ли на месте, посмотрел – руки тоже как руки. Непонятно, что дед сказал? Но горевать мальчик не стал, а занялся своими ребячьими делами.

В обед дед Саша садился во главе стола на своем большом стуле. Около деда в праздники и выходные дни всегда стоял самовар, а в обычные дни – только что снятый с керогаза горячий чайник. Дед любил чаепитие. Пил чай по старинному уставу: первые три стакана разливал на блюдце с голубой каймой и пил медленно, вприкуску с сахаром. Остывший чай дед Саша выпивал прямо из стакана. Савва, знавший цифры только до семи, сбивался со счета дедовым стаканам.

Сам Савва сахар не любил. Ему нравились конфеты, которые в ярких обертках лежали на блюдечке рядом с сахарницей. Дед Саша строго следил, чтобы внук чай пил только после того, как все съест. Обязательное условие – одна конфета на один стакан чая. Савве очень хотелось съесть лишнюю конфету, но не получалось. Под строгим взглядом деда он с большим трудом выпивал два стакана и, обессиленный, падал на спинку стула. Бабушка Таня просила деда:

– Ну, пусть еще конфетку возьмет, он же ребенок…

Дед же понимал свою роль иначе.

– Баловство! Сказано: сколько стаканов, столько и конфет, – отвечал он, вставая из-за стола и давая понять, что обед окончен.

В свободное время любимым занятием деда Саши было курение трубки. Вырезанная из огромного сучка вишни старым ленинградским мастером Федоровым, она как нельзя лучше дополняла облик деда, делая его похожим на позднего Тургенева, но только с трубкой во рту. Курил дед много, за день мог выкурить целый кисет крепчайшего табака-самосада, который растил и готовил сам на целый год. Половину небольшого участка, принадлежавшего деду и бабушке Тане, занимал табак.

Савва как-то попросил:

– Дед, дай и мне попробовать твою трубку?

Дед усмехнулся:

– Ну на, попробуй, – и протянул Савве мундштук.

Тот, совсем как дед, попыхтел сперва, а потом глотнул дым и, закашлявшись, чуть не выбросил трубку.

– Забери, забери обратно, – закричал мальчик.

– Ну что, накурился? То-то, знай, что курить могут только взрослые, да и то не все, – засмеялся дед, забирая трубку у внука. – Будет тебе впредь наука.

А еще дед очень любил давать поручения. Они вроде бы и не трудные, но всегда требовали внимания и сосредоточенности. Например, он посылал внука в магазин купить хлеба, буханку черного, пять коробков спичек и селедки ровно один килограмм.

– Только смотри, селедка должна быть серебристая, а не желтая. Понял? – напутствовал дед внука. – На вот тебе один рубль, купи себе потом стаканчик мороженого.

Савва несся со всех ног в сельмаг. Там всегда кипела жизнь. Мужики толпились у буфета, ожидая свежее бочковое пиво, женщины стояли в очереди за продуктами, ребятня бегала вокруг них, выпрашивая мелочь на мороженое. Савва встал в очередь за женщинами. Когда дело дошло до него, продавщица с ярко накрашенными губами спросила:

– Чего тебе, мальчик?

Савва растерялся. Спросил сначала спичек, потом вспомнил про буханку хлеба.

Отсчитав пять коробков спичек и подав буханку черного хлеба, продавщица переспросила:

– И все?

И тут Савва вспомнил:

– Селедок килограмм.

Продавщица кинула на весы три большие селедины.

– Ровно кило, – сказала она, заворачивая селедку в серую оберточную бумагу. – Теперь все?

– Все, – тихо ответил Савва, складывая покупки в сетку-авоську.

– Ну тогда держи сдачу. – И продавщица отсчитала ровно десять копеек.

Счастливый Савва сразу же направился к мороженщице и на оставшиеся десять копеек купил так любимое им лакомство. Женщина подала бумажный стаканчик с белым-белым, как снег, мороженым и деревянную палочку. Примостившись в сквере на пеньке под акациями, Савва с наслаждением поел мороженого, до блеска выскреб палочкой стенки и дно стаканчика. Вздохнув, что мороженое быстро закончилось, Савва поплелся к дому. Дед уже, кажется, ждал внука.

– Ну показывай, что купил.

Савва радостно отсчитал пять коробков спичек, вынул буханку хлеба и выложил уже промокшую бумагу с селединами.

– Все как ты говорил, – отрапортовал Савва.

Но дед развернул бумагу и тут же отдал селедку Савве.

– Неси обратно. Не та селедка. Я тебе сказал купить серебристую, а ты принес желтую.

И только сейчас Савва вспомнил наказ деда. Слезы навернулись на глаза.

– Я забыл… Забыл я…

– Ладно тебе, дед, ребенка ругать. Я схожу, обменяю. Мне все равно туда надо, – как всегда, заступилась бабушка Таня.

– Нет, пусть сам исправляет ошибку, – строго сказал дед Саша.

Спорить с дедом бабушка не смела. Она знала его крутой нрав. Все равно своего мнения не переменит.

Савва, схватив селедку, бегом побежал в магазин. Продавщица сразу же заметила мальчика, стоящего со слезами на глазах.

– Ну что, не то купил?

– Тетенька, мне нужна селедка серебристая, а не эта. – И он протянул мокрый сверток.

– А чей ты? – незлобно спросила продавщица, забирая обратно селедку.

– Да верно бабы Тани, кажется, к ней внук приезжал, – ответила какая-то женщина из очереди.

– Деда Саши, – усмехнулась продавщица. – Тот не только ребенка, бабку свою куда надо пошлет, если не по нему, – сострила она.

Но ее никто не поддержал.

– На вот твои серебристые селедки. Ровно кило, – подала продавщица новый сверток из той же серой бумаги. – А сдачи тебе не будет. Еще семь копеек мне задолжал. Серебристая-то селедка немного дороже. Ну да ладно, баба Таня отдаст. Деду-то не говори об этом, а то снова рассердится, – напутствовала подобревшая продавщица мальчика.