Текст книги "Евангелие от Робеспьера"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Но страшнее было другое. Ведь дело не в том, что тебя отодвигают на третьестепенное место, дело в том, что сам не видишь себе места в надвигающихся событиях.

Собственно, чего он добился? Вся его деятельность была направлена на то, чтобы установить во Франции демократию и порядок. Да, он настаивал на верховной власти Конвента, законного представителя народа. Он отдал этому делу лучшие годы своей жизни. Но что же получается? Где демократия? Где законность? Жирондистское большинство Конвента использует парламентскую демократию для того, чтобы зажать рот истинным патриотам. Жирондистское правительство направляет острие закона против народа, против революции.

Депутаты, которые еще год назад плечом к плечу боролись против монархии, теперь рвутся сразиться в рукопашной схватке. Депутаты, которые стойко и последовательно боролись за установление республики, теперь стремятся продать ее богачам и спекулянтам, а своих инакомыслящих коллег засадить в тюрьму.

Кажется, во Франции восторжествовал разумный демократический порядок. Но грош цена этому порядку, если ничего нельзя сделать для народа. Робеспьер чувствует свое полное бессилие. Он устал от бесполезных переговоров с лидерами Жиронды. Какой смысл произносить речи, когда их упорно не хотят слышать те, к кому они обращены.

Значит, вся предыдущая деятельность Робеспьера не имела смысла? Ведь опять страна стоит на пороге грозных потрясений. Получается, что только Марат, Эбер, Жак Ру знают, куда дальше идти, как должна поступать революция. Значит, новый государственный переворот? И неужели Робеспьер, который отстоял демократические принципы Конвента, должен согласиться с насильственными методами политической борьбы?

Но есть ли другой выход? Увы, иного выхода Робеспьер не видит.

Грустно сознавать, что все твои благие намерения пошли прахом. Где уж тут быть оптимистом…

Конец апреля, начало мая 93-го года. В действиях Робеспьера заметна неуверенность и осторожность. Все больше он убеждается, что для спасения страны и революции нужно пойти на установление диктатуры. Но слишком хорошо понимает он, что принесет с собой диктатура. Во всяком случае, не тот демократический строй, о котором мечтал.

В Конвенте Робеспьера почти не видно за широкими плечами Дантона. В клубе он все больше склоняется на сторону людей, рупором которых является Марат.

* * *

6 мая в клубе якобинцев Робеспьер предлагает сформировать в Париже революционную армию, завести повсюду в городе мастерские по изготовлению оружия, подчинить всех подозрительных людей деятельному надзору и принять на счет государства расходы по вознаграждению бедняков, которые будут привлечены к этим гражданским обязанностям.

– Но, может быть, вы думаете, – продолжает Робеспьер, – что вам следует поднять бунт, придать своим действиям вид восстания? Ничуть. Врагов наших надо искоренить путем закона. Очень возможно, что не все члены Конвента одинаково любят Свободу и Равенство, но большее число их решилось поддерживать право народа и спасти Республику.

Но 18 мая Жиронда учредила Комитет двенадцати. Председатель Конвента Изнар неистовствовал и буквально зажимал рот монтаньярам. На улицах опять появились роялисты. Прикидываясь сторонниками Жиронды, они предлагали расправиться с Горой. Жирондисты первые начали стягивать к Конвенту верные им войска.

И тогда Робеспьер призвал расправиться с заговорщиками. Он сказал, что пришла пора восстать народу, что все законы нарушены, деспотизм дошел до последнего предела, и нет уже ни добросовестности, ни стыда.

– Если Парижская Коммуна не соединится с народом, не образует с ним тесного союза, то она нарушит свой первый долг… Я не способен предначертать народу средство к его спасению; сделать это не дано одному человеку, не дано и мне: я изнурен четырьмя годами революции и раздирающим душу зрелищем торжества тирании. Я гибну от медленной горячки, особенно от горячки патриотизма. Вот и все: другого долга мне больше не остается выполнить в настоящую минуту.

Но в епископском дворце уже заседали «бешеные». Туда отправляется Марат и выступает с зажигательной речью. Назначенный Коммуной новый главнокомандующий Анрио ведет вооруженные секции к Конвенту. Коммуна требует ареста двадцати двух видных деятелей Жиронды.

Рубикон перейден. Теперь нет места колебаниям. На заседании Конвента 31 мая Робеспьер решительно поддерживает петицию об аресте двадцати двух депутатов.

Комитет двенадцати упразднен, но предложение Робеспьера отклонено. Очень незначительным количеством голосов. Это было знаменательно. «Болото» переходило на сторону монтаньяров. («Болото» всегда дружно голосовало за сильных. Но сейчас армии жирондистов были далеко, а Париж стоял за дверью.)

Действиями Коммуны руководил Марат. Первого июня он явился в ратушу. Под одобрительные крики и рукоплескания произнес следующие знаменательные слова:

– Если представители народа обманут его доверие… народ должен спасать себя сам. Встань же, народ, государь, явись в Конвент, прочти свой адрес и не отходи от решетки до тех пор, пока не получишь окончательного ответа.

Потом Марат поднялся на часовую башню ратуши и сам ударил в набат. 2 июня Конвент оцеплен войсками Коммуны. Народ поклялся, что не выпустит депутатов из зала, пока не будет удовлетворена петиция и не примут декрет об аресте двадцати двух жирондистов.

Депутаты растеряны. Но вот раздаются крики: «Это насилие! Это надругательство над народными представителями!»

Барер предлагает всему Конвенту выйти на площадь.

Возглавляемые председателем Эро де Сешелем, депутаты медленно тянутся к выходу.

Робеспьер молчит. Арест депутатов противоречит конституции, Жиронда получает то, что заслуживает. Поднявший меч от меча и погибнет.

Вот вышли жирондисты, за ними – депутаты «болота», начали спускаться монтаньяры. Лишь Марат и его ближайшие друзья застыли в полной неподвижности на своих местах. Робеспьер поднимается и идет к выходу. Нет, это не знак сочувствия Жиронде. Просто он хочет увидеть сам то, что произойдет.

…У входных ворот Конвент как бы споткнулся. На Карусельной площади стояли войска. Впереди с султаном на голове торжественно восседал на хрипящем коне генерал Анрио.

– Чего хочет народ? – спросил Эро де Сешель. – Конвент озабочен только его счастьем.

– Народ, – ответил Анрио, – восстал не для того, чтобы выслушивать фразы, а для того, чтобы давать приказания. Он хочет, чтобы ему были выданы тридцать четыре преступника. Несколько депутатов закричало: «Пусть выдадут нас всех!» Жирондист Лакруа, стоявший около Робеспьера, заплакал: «Никаких средств больше нет, свобода погибла». Анрио осадил своего коня и скомандовал:

– Канониры, к орудиям! Конвент послушно возвратился в зал заседаний и принял декрет об аресте двадцати двух жирондистов. Робеспьер испытывал чувство большее, чем радость. Кажется, разом пропали усталость и отчаяние последних месяцев. Да, он утомлен изнурительной парламентской борьбой, но он увидел силу, на которую теперь будет опираться.

Батальоны вооруженных патриотов, верные Коммуне генералы, решительные канониры – вот она, военная диктатура народа, вот та сила, которая поведет революцию вперед.

Он понял, что победа достигнута только благодаря союзу всех левых: дантонистов и маратистов, якобинцев и «бешеных». Они объединились в момент наибольшей опасности. Союз, может быть, и не очень прочный – уж очень различны настроения этих группировок, – однако он необходим. В нем залог безопасности Франции и успешного развития революции. Но сохранить это единство может только один человек – он, Робеспьер.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Это был фанатик, чудовище, но человек неподкупный, неспособный осудить кого-либо на смерть из личной вражды или кровожадности. В этом отношении можно сказать – он был честный человек.

Наполеон Бонапарт

Робеспьер вспоминает последний год

Мальчик лет шести выскочил на аллею, сделал несколько шагов и остановился в нерешительности. Его, вероятно, заинтересовала собака, но подойти он боялся. Ньюфаундленд сидел тихо, прикрыв глаза, и мальчик боком, осторожно стал продвигаться к скамейке. Наконец любопытство взяло верх над осторожностью. Он подошел совсем близко и спросил:

– Дядя, как зовут собаку?

– Его зовут Брунт.

– Он не кусается?

– Нет, он умный. Зачем ему кусаться?

Но тут на аллее показалась женщина, очевидно, мать ребенка. Быстрым шагом, почти бегом, она направилась к скамейке.

– Максимилиан, иди сюда, – крикнула женщина. В ее голосе звучал испуг. – Не мешай дяде, видишь, он думает.

– Не беспокойся, гражданка, он мне нисколько не мешает, – сказал Робеспьер и обратился к мальчику: – Хочешь конфету? – Мальчик только засопел. Робеспьер протянул ему конфету. Мальчик сразу сунул ее в рот. Робеспьер пригладил волосы ребенка, и мальчик это стерпел, не отодвинулся, потому что его интересовала собака. Он не спускал с нее глаз. Молодая женщина стояла в нескольких шагах и с явным беспокойством наблюдала за этой сценой, но когда Робеспьер переводил взгляд на нее, она тут же начинала улыбаться. Видимо, ей очень хотелось, чтобы мальчик ему понравился, и все-таки Робеспьер чувствовал, что ей было бы спокойнее, если бы он отпустил мальчика.

– Он, наверно, тебе помешал, – сказала молодая женщина.

– Нисколько, гражданка. Я очень рад, что его зовут Максимилиан.

– Его назвали в честь тебя. Сказав эту явную ложь, женщина покраснела. Действительно, кто мог шесть лет тому назад назвать сына в честь никому не известного Робеспьера? Робеспьер встал, и сразу поднялся Брунт.

– Счастливо оставаться, гражданка, – сказал Робеспьер и пошел по аллее. Брунт, неслышно переступая лапами, последовал за ним. Робеспьер не оборачивался, но знал, что женщина все еще стоит на месте и смотрит ему вслед. Стоял обычный для мессидора день, теплый, на небе ни облачка. Но здесь, на аллее, скрытой от лучей солнца тяжелыми ветвями старых деревьев, было прохладно.

Робеспьер свернул на заросшую, вероятно, забытую дорожку, пошел по ней, и ему показалось, что он в совершенном уединении, что тут его вряд ли увидят редкие для этих мест прохожие. Он нашел старый широкий пень и удобно устроился на нем.

Он не понял, сколько времени просидел так, и вдруг очнувшись, огляделся по сторонам – нет, никого. Он был не очень уверен, что ему и на этот раз удалось отделаться от своих добровольных телохранителей. Может быть, они где-нибудь там, за деревьями, незаметные для него. Им со стороны, наверное, кажется, что он занят составлением каких-то планов, решает важные государственные задачи. Но он-то точно знал, что за все время, которое тут пробыл, ни о чем не думал. То есть мелькало что-то пустяковое, вроде того, что вот растет трава, вот какой рисунок можно разглядеть на коре этого дуба, вот как набегающий ветерок будоражит листву и как будто ничего не происходит, а между тем все кругом растет, дышит, – так, вероятно, и должен жить человек – просто дышать, наслаждаться солнцем и хорошим днем, и это, наверное, естественное его состояние.

А между тем все это было противоестественно. Было противоестественно и дико, что он, Робеспьер, сейчас сидит здесь, когда ему необходимо быть в комитете, в Конвенте, в Военной школе Марса, в Якобинском клубе.

Он должен быть там не по обязанности чиновника, но потому, что депутату неудобно пропускать заседания, не как рядовой инспектор, проверяющий подготовку будущих командиров, не как добросовестный якобинец, пришедший узнать новое. От него ждут решений, от него ждут приказа, от него зависит судьба многих людей.

Колесо фортуны вынесло его на вершину власти. Комитет называют робеспьеровским. Конвент прислушивается к каждому его слову. Якобинский клуб, который держит в руках всю Францию, верит только ему.

Ведь это он, Робеспьер, спас страну в страшную осень 93-го года.

Ведь это он нынешней зимой провел корабль революции мимо подводных рифов заговора и раскола.

На смену атеистическому хаосу, разъедающему Францию, пришла новая революционная религия. По мановению руки Робеспьера весь Париж пел хвалу Верховному Существу.

Начиная с 1789 года, страну разрывали на части враждебные партии. Роялисты плели паутину интриг. Заговорщики замышляли предательство. Ловкие ораторы подсовывали коварные доктрины. Продажные писаки сеяли клевету и обливали грязью патриотов. Несколько раз казалось, что Франция падет под ударом коалиционных армий.

Теперь революционные войска одерживают одну победу за другой. Теперь не слышно голосов защитников аристократии. Теперь страна подчиняется единой партии, единой мысли, единой воле.

И Робеспьер определяет дальнейший ход революции.

Но еще рано успокаиваться. Нет долгожданной ясности. Напрасно он рассчитывал на то, что когда-нибудь наступит хоть какая-то кратковременная передышка. Наоборот, после решения первых неотложных задач возникли новые проблемы, еще более сложные.

Например, в республике существует революционный трибунал. Может быть, он занят тем, что уничтожает остатки аристократии? Нет. Он арестовывает граждан, оказавшихся по случаю праздника пьяными. Благодаря такому удачному применению закона все контрреволюционеры остаются в полной безопасности.

Другой вопрос. Как быть с террором? Усилить его или приостановить? Может, пришла пора ввести в действие конституцию 93-го года? Но не приведет ли это к оживлению деятельности заговорщиков?

Что делать с максимумом? Ясно, что максимум не решает продовольственных проблем. Но отменить его и развязать руки спекулянтам?

Французские армии перешли границы. Что дальше? Восстановить экономику Франции за счет контрибуций? Но ведь это противоречит принципам революции!

Надо дать ответ. Надо отвечать быстро, ясно и точно. Нельзя больше оттягивать решений, надо действовать.

Но где же Робеспьер? Его не видно ни в Конвенте, ни в комитете. Он целые дни проводит в лесу, разглядывает разные листочки, цветочки, ничего не делает, ничего не хочет делать, ни о чем не хочет думать – и это состояние кажется ему вполне естественным.

Нет, конечно, все не так. Он опять во власти этих проклятых вопросов. Ему от них не скрыться. Он отвечает за все: и за то, что было, и за то, что будет.

И вот тут он понял, что настал момент ответить еще на один вопрос – он долго избегал его, кружил по полям и лесам, и физическая усталость заглушала все, но теперь, видимо, пробил час, – вопрос, страшный в своей простоте: «Господи, что же произошло, как же так получилось, что я остался один?»

Сестра, крепко держа его за руку, привела в большой дом, очень большой дом с очень большой комнатой и с таким высоким потолком, что его не было видно, его не было видно потому, что в комнате было совсем темно и горели свечи, а свечи горели потому, что не было окон, а были бы окна – было бы светло, ведь светло было на улице, где светило солнце. Он знал, что этот дом называется собором, и его обычно сюда приводила мама, а сейчас мама болела, она лежала в своей маленький спальне, и он к ней приходил, и она его целовала в лоб, но в последние дни его к ней не пускали, говорили, что нельзя, и почему-то плакали.

В этом доме – соборе – очень странно пахло и было много взрослых, одетых одинаково, в черную одежду. Он подумал, что ничего не увидит за их спинами, но Шарлотта повела его на переднюю скамейку. На высоком столе стоял ящик, около которого лежали цветы. И заиграла музыка, и большие дяди, одетые очень странно, в платье до пят, ходили вокруг стола и говорили между собой о чем-то непонятном, и это было совершенно неинтересно, а он все оборачивался и пытался понять, где спрятана музыка, которая играла. Потом появились мальчики в длинной одежде, которые тоже ходили за взрослыми, но они не просто ходили – они пели. В одном из мальчиков он узнал Клода. Клод был уже большой, учился и жил на соседней улице. Он крикнул: «Клод!» Но сестра повернула к нему красное лицо, больно ущипнула за руку, и тогда он заплакал.

Скоро все кончилось, и взрослые пошли к выходу, а он все не мог успокоиться и плакал, и некоторые взрослые тоже плакали и гладили его по голове. А один дядя, которого он где-то видел, поднял его на руки и сказал, что все будет хорошо, что все пройдет, что такова воля божья, но он, Максимилиан, скоро вырастет, станет совсем большим, и тогда уж обязательно все будет хорошо.

И вот прошло много лет. Он стал «совсем большим», но то хорошее, что пообещал ему этот добрый человек, так и не наступило. Да, тогда его легко было успокоить – ему было примерно столько же, сколько этому мальчику, которого сегодня он встретил на аллее. Что ж, пожелаем ему иной, более счастливой судьбы. А впрочем, мальчик тут ни при чем. Не из-за него он вспомнил смерть матери. Это просто печальный признак его теперешнего состояния. Это просто конец Робеспьера. Раньше он знал, что может работать когда угодно, где угодно и сколько угодно. В этом была его сила, он этим гордился. А теперь, проклятие! – он не может сосредоточиться на чем-то одном. Мысли скачут. Какие-то ненужные воспоминания. Господи, как он устал. Ну, ладно, хватит, надо собраться. Надо взять себя в руки. Ведь он прошел самое главное.

А вообще удивительно, как он все это выдержал, как он не сломался раньше! И ведь не только он один. Удивительно то, как революция выдержала бешеный неистовый натиск внешних и внутренних врагов, как она выстояла, как она победила!

Попытаемся восстановить все по порядку. Некто, мудрый и спокойный человек (конечно, не ты), хочет разобраться в том, что же произошло после 2 июня 1793 года. И на Робеспьера этот человек смотрит без ненависти или любви, а объективно, со стороны.

Итак, 2 июня 1793 года. Повержена могущественная партия жирондистов.

Разгромив жирондистов, монтаньяры не стремились мстить побежденным. Только лидеры Жиронды были подвергнуты формальному домашнему аресту. Монтаньяры не сводили личных счетов, они занялись неотложными государственными делами.

Конвент принял новую конституцию, конституцию 93-го года, дающую всем гражданам самые широкие демократические права.

Конвент декретировал передачу крестьянам общинных земель и раздел этих земель между членами общины.

Конвент декретировал окончательное уничтожение феодальных прав. Крестьяне сожгли феодальные грамоты.

Конвент решил оказать материальную поддержку многосемейным санкюлотам и престарелым.

Все эти декреты не преследовали каких-либо своекорыстных интересов – они были продиктованы интересами народа.

Несмотря на суровое военное время, Конвент занялся вопросами просвещения. Были созданы интернаты для воспитания детей. Обучение стало всеобщим и бесплатным. Конвент декретировал составление новой грамматики и словаря, принял единую метрическую систему мер и весов, преобразовал календарь.

По приказу Конвента восстанавливались мосты и прокладывались дороги.

Могла ли еще какая-либо партия предложить иную, позитивную программу в противовес той, которую проводил якобинский Конвент?

Нет, не было другой программы. Наоборот, всем стало ясно: успешная деятельность монтаньяров приведет к тому, что во Франции окончательно восторжествуют революционные принципы.

И испугавшись этого, другие партии открыто перешли в стан врагов.

Лидеры жирондистов, все те, кто смогли сбежать из Парижа, подняли антиправительственный мятеж в департаментах. Ведомые жирондистами южные провинции пошли войной на Париж. Марсель и Бордо выступили под знаменем федерализма. Роялисты в Тулоне пригласили английский флот. Вандейцы штурмовали верные республике города. В Лионе контрреволюционеры перерезали всех патриотов. 13 июля заговорщики убили Марата.

Вот как действовали правые.

В самом Париже неистовствовали так называемые ультрареволюционеры – анархисты, «бешеные». Все, что предлагалось монтаньярами, не устраивало Жака Ру, Леклерка и Варле. Сначала они протестовали под тем предлогом, что в конституции не было закона, предающего смерти скупщиков. Монтаньяры приняли этот закон. Но «бешеные» не успокоились. Теперь они требовали немедленного введения конституции, а это в сложившихся условиях привело бы страну к анархии.

Он был уверен, что «бешеные» выступали против Конвента только потому, что правительство было в руках якобинцев, а не подчинялось Жаку Ру.

Нетрудно представить, к чему привела деятельность врагов. Летом 93-го года положение на фронтах было просто ужасным. Франция казалась такой бессильной, что интервенты даже не хоронились. Шел бесстыдный и циничный дележ страны.

Вот тогда-то монтаньяры вынуждены были установить свою диктатуру и сосредоточить всю исполнительную власть в Комитете общественного спасения.

Диктатура осуществлялась через этот комитет, через Комитет общественной безопасности, а также через комиссаров – депутатов Конвента, посланных в департаменты с неограниченными полномочиями, через местные революционные комитеты и народные общества, подчиненные Якобинскому клубу.

Дважды обновлялся состав Комитета общественного спасения, и все равно его продолжали критиковать за недостаток решительности и твердости.

27-го июля после неоднократных приглашений в состав комитета был избран Робеспьер. Спустя примерно месяц в комитет ввели Билло-Варена и Колло д'Эрбуа. Так окончательно сложилось то революционное правительство, которое поистине совершило чудо: в предельно короткий срок поставило всю страну под ружье, разгромило внешних и внутренних врагов.

Господи, что это была за работа! Сейчас, вспоминая те дни, он не может понять, как членам комитета хватало двадцати четырех часов в сутки, чтобы справиться с лавиной дел. Казалось, не хватит никаких сил человеческих. А ведь тогда – не то, что сейчас, – каждый день был решающим, каждый день судьба революции висела на волоске. Но каждый день он шел в комитет, как на праздник. Ему было легко и приятно работать с людьми, которые понимают друг друга с полуслова, абсолютно доверяют друг другу.

Каждый чувствовал, что за ним наблюдает и его поддерживает вся страна.

Они не делили посты, не завидовали тому, что у одного власти больше, у другого меньше, каждый член комитета знал, в какой области он мог принести больше пользы. Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон занимались вопросами высшей политики, Эро де Сешель – внешней политикой, Барер, Билло-Варен, Колло д'Эрбуа – осуществляли через комиссаров связь с департаментами. Карно и Прийер отвечали за армию, Сент-Андре – за флот, Ленде – за продовольствие.

И, конечно, члены комитета были равны между собой. Но тем не менее только ему, Робеспьеру, они поручали объяснять политику комитета народу, клубам и Конвенту.

Тогда это не вызывало ни кривотолков, ни сомнений, ибо все понимали, что Робеспьер не просто штатный докладчик. Объяснить – значило отстоять. Отстоять – значило направить революцию по определенному пути – а это было сложнее всего.

И когда враги называли комитет «робеспьеровским правительством», сам Робеспьер горячо протестовал (это противопоставление его личности остальным было вредно для революции), но в то же время он чувствовал себя направляющей рукой правительства.

Для него задачи революции были предельно ясны. Цель ее – осуществление конституции в интересах народа и всеобщего счастья. Главные враги революции – порочные люди и богачи. Их средства борьбы – клевета и лицемерие. Причины, облегчающие применение этих средств, – невежество санкюлотов. Главное препятствие к установлению свободы – война внешняя и гражданская.

Все понимали, что сначала нужна была военная победа. Но победить можно было только благодаря единству всех революционных сил. Осенью 1793 года один лишь Робеспьер смог сохранить это единство.

Когда Жак Ру начал яростно нападать на революционное правительство, Робеспьер пошел на союз с Эбером. Он вовремя понял, что в данный момент Эбер тоже выступит против «бешеных», потому что агитация Жака Ру отталкивает от революции мелких торговцев, опору Эбера. Эбер был одним из вожаков Коммуны. Уступая в каких-то вопросах Эберу, Робеспьер тем самым добивался полной поддержки всех мероприятий комитета со стороны Коммуны.

В то же время он не пошел на поводу у экстремистов и отказался выдать революционному суду депутатов Конвента, членов бывшей жирондистской партии. Большинство Конвента, ранее бесспорно сочувствовавшее жирондистам, теперь послушно следовало за Комитетом общественного спасения, ибо видело в нем своего защитника.

Однако враги революции решили умертвить голодом революционный Париж. Поражения на фронтах приводили народ в отчаяние. 5 сентября сорок восемь комиссаров парижских секций явились в Конвент с требованием: «Законодатели, поставьте террор на очередной порядок!»

Кто-кто, а уж он понимал, какое страшное оружие террор. Он противился террору всеми силами. Однако давление слева нарастало. И правительство произносило страшные слова о терроре, успокаивая парижан, боявшихся голода, и тем самым предотвращало бунт, но продовольствие по-прежнему добывало мирными средствами.

Конвент декретировал установление единых твердых цен на зерно, муку и фураж на территории всей республики. Только так можно было спасти население крупных городов. Но тогда зажиточные крестьяне стали саботировать поставку продуктов. Теперь все чаще приходилось насильственно реквизировать продовольствие. Тогда создали революционную армию по борьбе с саботажниками. Реквизиция продуктов потребовала принятия декретов против скупщиков и спекулянтов, скрывающих продовольствие, и вообще против всех подозрительных. А это, в свою очередь, привело к усилению террора. Революции надо было защищаться, и она разила своих врагов быстро и беспощадно.

Может быть, кто-нибудь из вождей монтаньяров имел другой план? Ничуть. Дантон предложил ускорить производство судебных дел в революционных трибуналах. Билло-Варен кричал: «Революция затягивается только потому, что принимаются половинчатые меры». Эбер писал: «А главное, пусть гильотины последуют за каждым отрядом, за каждой колонной этой армии».

Надо было разрушить надежды контрреволюционеров на возможность возврата к прошлому, и поэтому перед революционным судом предстали королева Мария-Антуанетта и лидеры жирондистов.

Неожиданно возникла новая опасность. Проповедники атеизма – Клоотс, Шомет и другие – организовали демонстрации, вакханалии в церквах. Их деятельность грозила ввергнуть страну в пучину религиозной войны. Робеспьер знал, что фанатизм – мрачное чудовище, которое прячется от света, но как только его начинают преследовать громкими криками, оно возвращается. И Робеспьер через Конвент провозгласил свободу культа.

Но когда, казалось, самое худшее было позади, когда были разбиты мятежные армии в Лионе, изгнаны контрреволюционеры из Марселя и Бордо, освобожден от англичан Тулон, когда мятежные отряды вандейцев стали терпеть одно поражение за другим, а на границах французские войска одерживали победы – пришла новая беда.

Было время, когда власть в Париже фактически находилась в руках Коммуны. Коммуной заправляли Эбер и Шомет. Потребовался огромный авторитет Робеспьера, его красноречие и политический опыт, чтобы возвысить комитет и Конвент, чтобы наладить связь между Коммуной и клубами, между Конвентом, комитетами – и остальной Францией. Но теперь эбертисты открыто рвались к власти. Они требовали усиления террора ради самого террора. С другой стороны, не менее могущественная группа депутатов Конвента в самый разгар борьбы предлагала прекратить террор, то есть вложить в ножны меч защиты революции. К этой группе примкнул Дантон, который уже давно вышел из состава правительства.

Итак, Дантон оказался с теми людьми, которые, нажившись на спекуляциях, сколотили себе состояние, а теперь, развращенные богатством, хотели остановить революцию в своих корыстных целях. В этом отношении и сам Дантон был далеко не безупречен. Робеспьер пытался образумить. Дантона. Он все еще надеялся, что Дантон просто запутался. Но потом узнал, что поведение Дантона не случайно. Афера с ликвидацией ост-индийской компании обнаружила истинных главарей заговора – Питта и Англию. Хотел того Дантон или нет, но он оказался орудием этого организованного на английские деньги иностранного заговора, целью которого была явная контрреволюция.

…Робеспьер все еще пытался сохранить единство. Во время обсуждения в Якобинском клубе, бросая на чашу весов свой авторитет вождя и политика, он дважды спасал Дантона и Эбера и трижды Камилла Демулена.

Но что он мог сделать один? Правительство разрывала фракционная борьба. В клубах комитеты подвергались нападкам эбертистов, а в Конвенте беспрерывно отбивались от атак дантонистов.

Начиная с декабря 93-го года, каждый день эберовский «Отец Дюшен» требовал крови, а демуленовский «Старый Кордельер» взывал к милосердию.

Борьба группировок распространилась на всю Францию. Комиссары, посланные на места, обвиняли друг друга, строчили доносы и, пользуясь террором, уничтожали своих противников. Многие комиссары, члены обеих фракций, не упускали случая спекулировать и обогащаться. Все это дискредитировало республику, террор и революцию.

Комитеты продвигались на ощупь сквозь тучи интриг. Вся эта свистопляска чрезвычайно тормозила их работу.

Наступил момент, когда Робеспьер понял, что его слово бессильно перед фракционными страстями и иностранным золотом. А главари фракций, чувствуя свою безнаказанность, совсем обнаглели. Эбертисты решили организовать военный переворот, арестовать революционное правительство и установить свою личную диктатуру.

В такой обстановке от правительства требовались решительные действия. И надо отдать должное комитетам они оказались па высоте. Эбертисты были разгромлены.

Но рано было торжествовать победу. Робеспьер увидел, что комитеты оказались лицом к лицу перед могущественной партией Дантона. Дантон считал, что правительство в его руках. Дантонисты открыто насмехались над Комитетом общественного спасения и требовали его переизбрания. Это была уже прямая контрреволюция.

Видимо, Дантон думал, что Робеспьер не посмеет выступить против него, героя 92-го и 93-го года. После ареста главарей эбертистской партии влияние Коммуны было подорвано, и Дантон уже ничего не боялся – ведь в Конвенте за ним шло большинство.

Мог ли помнить Робеспьер о былой дружбе, когда судьба революционного правительства висела на волоске?

Вслед за другими членами комитета Робеспьер подписал приказ о предании суду Дантона и его сторонников.

На суде Дантон повел себя вызывающе. Оставить его в живых означало быть под постоянной угрозой свержения правительства. Еще во время суда был раскрыт дантонистский заговор в тюрьмах. Не было другого выхода, как казнить Дантона и Демулена.

Тем самым Робеспьер доказал всей Франции, что революция для него важнее, чем личные взаимоотношения и старая дружба. Он как бы предупредил всех лидеров революции, что никакие былые заслуги не спасут их, если они вступят на путь предательства.