Текст книги "Евангелие от Робеспьера"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

В чем только не обвиняли Робеспьера: в том, что он сумасшедший, что он продался двору, что он оставил пост общественного обвинителя при уголовном суде (так сказать, манкировал своими обязанностями).

Определеннее и резче всех выразился Гаде.

– Я разоблачаю в нем человека, который беспрестанно ставит свою гордость выше общественного дела, человека, который беспрепятственно говорит о патриотизме, а сам покидает вверенный ему пост. Я разоблачаю в нем человека, который из честолюбия или по несчастью стал кумиром народа. Я разоблачаю в нем человека, который из любви к свободе своего отечества, может быть, должен был бы сам подвергнуть себя остракизму, потому что устраниться от идолопоклонства со стороны народа значит оказать ему услугу.

Робеспьер отвечал:

– Пусть будет обеспечена свобода, пусть утвердится царство равенства, пусть исчезнут все интриганы, тогда вы увидите, с какой поспешностью я покину эту трибуну…Отечество свое можно покинуть, когда оно счастливо и торжествует; когда же оно истерзано, угнетено, его не покидают: его спасают или же умирают.

И тут, может быть впервые, в едином строю выступили будущие соратники Робеспьера. Нельзя сказать, что они это сделали из чистой любви к нему, но они понимали, что в данном случае отстоять Робеспьера – значит отстоять свободу и демократию. Марат и Демулен пошли в контратаку. В своих газетах они разоблачали происки Гаде, Бриссо и других лидеров жирондистов.

На трибуну Якобинского клуба поднялся Жорж Дантон:

– Господин Робеспьер всегда проявлял здесь только деспотизм разума. Значит, противников его возбуждает против него не любовь к отечеству, а низкая зависть и все вреднейшие страсти… Быть может, наступит время – и оно уже недалеко, – когда придется метать громы в тех, кто уже три месяца нападает на освященного всею революцией добродетельного человека, которого прежние враги называли упрямым и честолюбцем, но никогда не осыпали такими клеветами, как враги нынешние.

Эбер в «Отце Дюшене» писал: «Лица, так громко тявкающие на Робеспьера, очень похожи на ламетов и барнавов в ту пору, когда этот защитник народа срывал с них маски. Они называли его тогда бунтарем, республиканцем. Так же называют его и теперь, потому что он вскрывает всю подноготную».

Не удалось сделать Робеспьера виновником всех бед.

Тем временем с фронта шли плохие вести. Жирондисты теряли поддержку народа. 13 июня король дал отставку министерству Ролана.

Лишившись министерских кресел, жирондисты изменили тактику и начали бурный «роман» с парижским санкюлотом. 20 июня огромная толпа прошла перед Собранием и ворвалась в Тюильрийский дворец. Но эта манифестация не столько напугала, сколько обозлила короля. Из армии спешно прибыл маркиз Лафайет. Он хотел разогнать Якобинский клуб и организовать контрреволюционный переворот.

Положение казалось безвыходным. Теснимая внешними врагами, с отступающими армиями, которые возглавляли генералы-предатели, с правительством, жаждущим поражения, раздираемая внутренними противоречиями, Франция стояла на краю гибели.

И тогда раздался клич Робеспьера:

– В таких критических обстоятельствах обычных средств недостаточно. Французы, спасайте сами себя!

Мнение историков:

Луи Блан: «К тому же популярность его не переставала возрастать; и жирондисты, которые в это время господствовали над всем: над Собранием, троном, коммуной, печатью, клубами; жирондисты, для которых народное представительство было орудием, министры и парижский мэр являлись союзниками, множество влиятельных газет органами, причем вожаками партии состояло столько отборных умов, жирондисты изумлялись и раздражались этим противовесом их власти, противовесом, которым оказывался всего один человек, всего одно имя».

Глава IX. Хроника революции

После 10 августа к республиканской партии примкнул самый популярный человек Франции Максимилиан Робеспьер.

Олар

События 20 июня не привели ни к каким практическим результатам. Кроме одного: французы убедились, что во Франции нет больше короны. Убедил их… сам король. Он надел красный колпак и стал громко кричать о своей преданности конституции.

При этом редкостном зрелище присутствовало два человека, которым судьба французской короны была, как выяснилось впоследствии, но так уж безразлична.

В кустах дворцового сада прятался человек в длинном сюртуке, в широкополой шляпе, скрывающей лицо. То был неудачливый кандидат в диктаторы, «сильная личность», генерал, который мог бы спасти трон, – Дюмурье. Но добрый Людовик XVI недавно дал ему отставку, и теперь Дюмурье скептически наблюдал за тем, как король примерял новый головной убор. Губы Дюмурье презрительно кривились, руки были скрещены на груди; в общем, он стоял в позе, которую бы мы сейчас назвали «наполеоновской».

Вдруг кто-то сзади него громко произнес:

– Негодяи! Следовало бы расстрелять первых пятьсот человек картечью: тогда остальные живо бы обратились в бегство. Дюмурье обернулся и увидел невзрачного артиллерийского офицера с бледным нервным лицом.

– Еще один дурак, – подумал Дюмурье. – Какая к черту картечь, когда даже я не могу ничего сделать! А между тем около Дюмурье стоял будущий французский император. Историки-бонапартисты, для которых Наполеон и поныне является идеалом политического деятеля, обычно забывают эти слова. А зря! В них Наполеон, четко определил свое отношение к народу.

Но сам Наполеон ничего не забывал. Через семь лет, перед переворотом 18 брюмера, Наполеон перенесет заседание палат в маленький городок Сен-Клу, подальше от тронных предместий. Видимо, картина огненного революционного Парижа навсегда осталась и его памяти.

Итак, во Франции нет короны, но есть монархия.

Как же ведут себя люди, вызвавшие движение 20 июня?

Противоречивы и запутаны их действия.

3 июля Вернио выступает в Собрании с блестящей речью, окончательно уничтожившей короля в общественном мнении. Но что Вернио предлагает? Да ничего радикального.

Потом следует знаменитый «Ламуэртов поцелуй», когда неожиданно депутаты Собрания судорожно бросаются в объятия друг к другу, клянутся в верности конституции и исполнительной власти.

Жирондисты созывают федератов со всех концов Франции. Но когда, повинуясь их зову, вооруженные батальоны прибывают в столицу, жирондисты не знают, как от них отделаться.

Что же якобинцы?

В вопросах тактики они дальновиднее и последовательнее. К отрядам федератов сразу приходят посланцы клуба (таким образом, у якобинцев свои войска). От имени федератов Робеспьер составляет адрес и посылает его Собранию. Робеспьер требует приостановить действие исполнительной власти в лице короля, возбудить обвинение против Лафайета, сместить и подвергнуть наказанию департаментские управления.

Ну хорошо, «приостановят действие исполнительной власти в лице короля». А дальше? Почему ни словом не упоминается о республике?

Видимо, Робеспьер все еще оставался на прежних позициях и боялся, что установление республики передаст власть Законодательному собранию, которое находилось в руках жирондистов, или приведет к диктатуре Лафайета. То есть один деспотизм сменится другим. Авторитет Робеспьера был так велик, что со страниц левой печати исчезает слово «республика». Камилл Демулен, первый республиканец Франции, тоже начинает поддерживать «демократическую монархию».

Но народ думал иначе.

22 июля на всех городских площадях при пушечных выстрелах и барабанном бое был торжественно объявлен декрет Собрания: «Граждане, Отечество в опасности!»

Повсюду появились наспех сколоченные палатки, крытые дубовыми листьями. По бокам – воткнутые и землю пики с красными колпаками. Шла запись добровольцев 1792 года.

Невиданный энтузиазм охватил всю страну. В армию записывались целыми семьями. Впоследствии именно эти добровольцы стали основой победоносных полков французской революции. Среди десятков тысяч безвестных имен мы встречаем будущих генералов Гоша и Марсо, будущих маршалов Массена, Ожеро, Мюрата.

Какой же лозунг объединил Францию? – Долой короля? Да здравствует республика? Долой изменников жирондистов? Да здравствует Якобинский клуб? Всеобщее избирательное право? Новые радикальные реформы? Нет, то был другой призыв. Словно рожденные единым дыханием миллионов, над всей страной зазвучали слова:

– Вперед, сыны Отечества, день нашей славы наступил!

Робкий, мечтательный офицер Руже де Лиль сочинил гимн Рейнской армии. В интимной обстановке, на семейной вечеринке у мэра города Страсбурга была впервые исполнена эта песня. Спел ее мэр барон Дитрих, обладавший приятным голосом. Руже де Лиль аккомпанировал ему на клавесине.

Любопытно, что сам автор не был революционером. Впоследствии, после прихода якобинцев к власти, Руже де Лиль подал в отставку и вскоре попал в тюрьму за антиправительственные высказывания. Гимн Рейнской армии был напечатан одним издателем, но известности не получил. Да и сам автор почти забыл про него. Ведь он писал для победоносной французской армии. А армия терпела поражения на всех фронтах.

Через два месяца в городской ратуше Марселя был устроен патриотический обед в честь федератов. Неожиданно встал один из федератов и пропел песню, неизвестно как попавшую к нему. Федераты подхватили ее и исполнили несколько раз подряд. Народ на площади начал им подпевать. На следующий день ее пел весь Марсель.

Отряд марсельцев отправился в далекий путь. Песня опережала марсельцев. Жители встречали отряд этим маршем. Париж завершил торжество «Марсельезы».

«Марсельеза» стала гимном революции не тогда, когда готовилась наступательная война, а в момент наивысшей опасности, когда надо было спасать Францию.

В Париже, на улице Сент-Антуан, в кабачке «Золотое солнце» несколько человек из Якобинского клуба составляли план вооруженного восстания. Среди них мы видим Сантера, Лаусского, Вестермана, Шабо – все второстепенные имена.

Дантон вел агитацию в секциях. Под его влиянием 20 июля секция Французского театра решила предоставить всем гражданам избирательное право.

Робеспьер выступил в Якобинском клубе. Он сказал, что нельзя ограничиваться низложением короля. Основная причина наших бедствий коренится как в исполнительной власти, так и в Законодательном собрании. Исполнительная власть стремится погубить государство, Законодательное собрание не может или не хочет спасти его. Робеспьер предложил всеобщим голосованием избрать национальный Конвент для выработки новой конституции.

Но чем громче звучали голоса на улицах, тем тише были речи в Собрании. История повторяется: перед лицом государственного переворота могущественная партия пытается договориться с правительством. Бриссо и Кондорсе забыли свои республиканские призывы. Цель их весьма скромная: на огромном огне, охватившем всю страну, они хотят испечь свой министерский пирог.

Последняя попытка жирондистов найти контакт с королем! Но король последователен: после недолгих колебаний он делает решительный шаг к собственной гибели. Через своих агентов Людовик XVI просит главнокомандующего прусскими войсками герцога Брауншвейгского выпустить манифест, обращенный к французам, дабы устрашить «смутьянов».

Манифест был составлен эмигрантами. Герцог Брауншвейгский (как говорят, человек либеральный и даже втайне сочувствующий революции), вздыхая, подписал его. (Классический образец того, как враги революции одним росчерком пера смогли окончательно восстановить против себя всю страну.)

Вот как отозвался о манифесте Марат:

«Их наглый вождь, действуя под диктовку тюильрийской шайки, потребовал от имени своих господ, чтобы мы отдались на милость нашего прежнего тирана и вернулись к старым цепям. Он уже угрожает жестокостью тем, кто будет мужественно отстаивать свою свободу».

Вопрос о вооруженном восстании был решен.

И тогда закончилась карьера еще одного революционера, бывшего народного кумира, мэра города Парижа Петиона. Единственный из жирондистов, он перешел на сторону короля, хотя практически ничем не мог ему помочь. (Видимо, таково влияние власти – получив ее, человек не может легко с ней расстаться. Должность парижского мэра вполне устраивала Петиона, а отдавать город в руки мятежа, который еще неизвестно чем кончится, – дело рискованное. Психологически понятно и намерение Петиона держаться в рамках закона, то есть в данном случае принять сторону монархии.)

Ранним утром 10 августа в городской ратуше собрались комиссары, выбранные от парижских секций. Немногочисленные чиновники прежнего муниципалитета тихо удалились. Так была организована Парижская Коммуна, которая встала во главе восстания.

Коммуна назначила Сантера начальником Национальной гвардии.

В ночь на 10 августа Коммуной руководили видные комиссары секций: Робер, Россиноль, Эбер, Билло-Варен. Робеспьер и Марат были избраны в Генеральный Совет Коммуны позднее. После того, как народ победил.

В штурме Тюильри принимало участие много наших старых знакомых, включая даже Теруань де Мирекур. Но ни Дантона, ни Марата, ни Демулена, ни Робеспьера не было среди осаждавших.

Подробности штурма королевского дворца хорошо известны. Напомним, что это было настоящее кровопролитное сражение, с большим количеством жертв.

Подчеркнем лишь одну деталь: Людовик XVI, то есть тот человек, ради которого умирали швейцарцы и роялисты, защитники дворца, еще перед началом штурма спрятался со своей семьей в Законодательном собрании.

Представим себе на минуту следующую картину: в Тюильри льется кровь, от ружейных залпов звенят стекла в Собрании, депутаты в волнении – ведь никто не знает исхода. Один только человек спокойно сидит в ложе – это Людовик XVI. (Когда не надо принимать никаких решений – он вообще очень спокоен.) Король, пожалуй, единственный, кто понимает, что это конец. О чем он думает? Вспоминает свою прежнюю жизнь? Или жалеет себя? Дескать, бедный я, неудачный король. У каждого из моих предков было свое честолюбие, все хотели быть первыми. Один стал самым умным, другой – самым храбрым, третий – самым коварным. Увы, мне далеко до лавров Генриха IV или Людовика XIV. Чем же я прославлюсь? Вероятно, мне остается быть самым глупым королем из самых наиглупейших. Что бы такое придумать, чтобы переплюнуть всех глупых королей, чтобы за мной сохранилось абсолютное первенство!

– Эй, подать сюда персик! И король начинает меланхолично его обсасывать, понимая, что теперь уж он наверняка войдет в историю.

* * *

Итак, Людовик Шестнадцатый сидит в тюрьме Тампль, а Жорж Дантон – в Совете Министров.

Во Франции практически три правительства: Законодательное собрание, Парижская Коммуна, министры во главе с Дантоном.

Взаимоотношения между этими тремя органами власти настолько сложные, положение на фронтах столь тяжелое, угроза контрреволюционного переворота так реальна, что у простых граждан буквально голова идет кругом. Они заняты проблемами сегодняшнего дня, и им некогда подумать о том, что будет завтра.

Сапожник Жан Валера прибегает домой обедать. Торопливо хлебая суп, он сообщает жене последние новости: «Вернио выступал в Собрании, Билло-Варен – в Якобинском клубе, Марат – в Коммуне – все говорили абсолютно разное. Пруссаки осадили Лонгви».

– Да поешь ты спокойно, – уговаривает жена.

Вдруг ложка застревает во рту Жана Валера. С минуту он сидит неподвижно, уставившись на жену бессмысленными глазами, потом выплевывает ложку и убегает из дома. Останавливается посреди мостовой, поднимает руки и кричит:

– Граждане! Объясните мне, в какой стране мы живем? Какая у нас форма правления? Монархия? Консульство? Республика?

Граждане стыдливо прячут глаза и обходят Жана Валера стороной.

Никто ничего не знает.

Известно только, что во Франции три правительства.

Энергичнее всех действует Парижская Коммуна. Коммуна закрывает заставы и отменяет заграничные паспорта. Коммуна посылает к границам федератов. Коммуна производит многочисленные аресты всех известных сторонников короля. По приказанию Коммуны из бронзовых статуй и колоколов отливают пушки. По настоянию Коммуны учрежден чрезвычайный трибунал.

Но как реагируют жирондисты на деятельность Коммуны?

Законодательное собрание, ведомое жирондистами, все свое внимание посвящает борьбе не столько с врагом (пруссаками), сколько со своим союзником (Коммуной). Собрание всячески старается дискредитировать действия Коммуны.

Дантон делает все возможное, чтобы сохранить единство. Это ему удается, но ненадолго.

Собрание постановляет распустить Парижскую Коммуну и назначает новые выборы.

Однако последующие события срывают планы Жиронды.

19 августа прусская армия переходит французскую границу. 22 августа капитулирует хорошо укрепленная крепость Лонгви. В ночь на 1 сентября пруссаки осаждают последнюю крепость на пути к Парижу – Верден. Враг в нескольких переходах от столицы.

Законодательное собрание в панике. Раздаются голоса, требующие оставить Париж и переехать на юг. Но на трибуну поднимается Дантон. Громовым голосом (по единодушному утверждению историков, Дантон говорил только так) он заявляет:

– Все волнуются, все спешат, все горят желанием сразиться с врагом. Часть народа поспешит к границе, другая будет возводить окопы, третья, вооружившись пиками, будет поддерживать порядок в городе. Париж присоединится к общему движению и поддержит его. Мы требуем, чтобы вы помогли нам руководить этим доблестным движением народа и чтобы тот, кто откажется служить в войске или отдать свое оружие, был казнен. Когда ударят в набат – звон набата уже раздался, – это не будет сигналом тревоги: это будет призыв к борьбе с врагами Отечества. Чтобы победить их, нужна смелость и смелость – тогда Франция будет спасена!

Не менее решительно выступает Вернио, который обещает, что французы выроют могилы своим врагам.

Смелые речи вдохновляют не только волонтеров, идущих на фронт. Уверенней действует Парижская Коммуна. По ее распоряжению в городе проводят обыски, конфискуют оружие, арестовывают подозрительных и всех неприсягнувших священников.

Париж в первые дни сентября. Непрерывный звон набата заглушает барабанный бой, крики и плач женщин. По улицам маршируют добровольцы. Патриоты (снова в моде красный колпак) провожают долгим взглядом расфранченных гуляк.

Повсюду разговоры об огромном Вандейском заговоре, о русской эскадре, которая будто бы прошла Дарданеллы. После измены Лафайета армия кажется ненадежной. Многие убеждены, что пруссаки через несколько дней захватят Париж и устроят кровавую бойню. Все парижане, способные носить оружие, выступят навстречу врагу. Но кто останется в городе? Контрреволюционеры.

Ползут зловещие слухи: пока патриоты будут сражаться с пруссаками, роялисты выйдут из подполья, освободят заключенных и перережут наших жен и детей.

И тогда стихийно родился призыв: «Поспешим в тюрьмы!»

Так начались сентябрьские убийства.

Народ врывался в тюрьмы и убивал. Сначала без суда, потом возникли импровизированные суды. Первым судьей был герой 14 июля и октябрьских дней 1789 года Майяр. Суд был скорый. Тут же саблями зарубались неприсягнувшие священники, ярые роялисты, фальшивомонетчики. Тех, за кем не было вины, Майяр освобождал. Он говорил: «Мы собрались сюда не для того, чтобы судить за убеждения, а для того, чтобы судить за проступки». Каждого заключенного, признанного невиновным, толпа встречала радостными криками. Но невиновных насчитали всего несколько десятков.

Ни Собрание, ни Коммуна не делали сколько-нибудь решительной попытки прекратить народный террор, хотя и посылали своих комиссаров в аббатства и тюрьмы. Но комиссары действовали очень робко, да и вряд ли было возможно остановить стихию.

Впоследствии ответственность за сентябрьские убийства жирондисты свалили на Дантона, Марата и Робеспьера. Правда, узнав про события в тюрьмах, Дантон сказал: «В настоящее время только крайние меры могут принести пользу, все остальное будет бесполезно». Правда, Робеспьер в те дни словно набрал в рот воды. Правда, Марат на заседаниях Коммуны открыто одобрял действия народа. Но правда и то, что жирондисты, официально стоявшие у власти, не произнесли ни слова. Осуждать сентябрьские убийства они начали впоследствии, когда этого потребовали интересы партийной борьбы, когда появилась возможность свалить вину на монтаньяров.

Между тем пал Верден, и восьмидесятитысячная армия пруссаков ускоренным маршем шла на Париж. Ей противостояла двадцатичетырехтысячная армия Дюмурье. Путем хитроумных и ловких маневров Дюмурье избегал решительного сражения, но не давал герцогу Брауншвейгскому спокойно продвигаться вперед. Наконец армии встретились при местечке Вальми, но тут начались беспрерывные проливные дожди.

Пруссаки были уверены, что они легко разобьют «армию адвокатов», и не очень торопились. Кадровые воины, обученные по всем правилам военного искусства, они хотели воевать при хорошей погоде.

Тем временем к Дюмурье подошли армии Бернонвиля и Келлермана. Таким образом, численность французских войск достигла 53 тысяч человек.

К ночи 18 сентября дождь прекратился. Герцог Брауншвейгский лег спать в отличном настроении. Завтра французы увидят стройные колонны прусских армий и тут же разбегутся. С начала кампании так оно и происходило. А герцог Брауншвейгский верил в традицию.

Утром 19 сентября, впервые за несколько дней, рассеялся туман. Герцог Брауншвейгский удивленно протер глаза: перед ним стояли спешенные шеренги армий Дюмурье и Келлермана! Французская артиллерия, выдвинутая на передовые позиции, открыла убийственный огонь. Когда же прусские полки пошли в атаку, французы подняли штыки и запели «Карманьолу». Могучий крик «Да здравствует Франция!» заглушил залпы орудий.

С таким противником пруссакам еще не приходилось встречаться. Они остановились в нерешительности, а потом отступили.

Самого сражения при Вальми (в строгом смысле этого слова) не было. Но это была первая победа революционных французских войск, и последствия сказались очень скоро. Пруссаки не осмелились продвигаться в глубь Франции. Потом опять начались дожди. Прусскую армию охватила эпидемия дизентерии.

Вскоре герцог Брауншвейгский, преследуемый армией Дюмурье, пересек в обратном направлении французскую границу.

21 сентября 1792 года в Париже собрался Национальный Конвент. Заявив, что никакая реформа недействительна без плебисцита, Конвент, не посоветовавшись с народом, сразу же установил диктатуру: он упразднил королевскую власть. Юридически этого нельзя было делать. Но Конвенту было не до формальностей.

По предложению Дантона была тут же провозглашена неприкосновенность частной собственности. Ведь во Франции большинство состояло из собственников, и этим декретом Дантон восстановил единство в стране. За революционным Конвентом пошли департаменты, которые были напуганы событиями в Париже.

Итак, 21 сентября Конвент уничтожил королевскую власть. Но слово «республика» еще не было произнесено. По замечанию Робеспьера, «она тайно прокралась».

Только 25 сентября Конвент провозгласил республику единой и неделимой. Из этого французы сделали вывод, что республика существует.