Текст книги "Первый день нового года"

Автор книги: Анатолий Гладилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава VII
ОТЕЦ

В свое время меня спасла чистая случайность. Когда я был парторгом на военном заводе, главным инженером там работал некто Балдин, хороший специалист, но человек высокомерный, не считавшийся с интересами рабочих. В конце месяца люди «вкалывали» без выходных. Сверхурочные часы… Техника безопасности была запущена, новое оборудование внедрялось слабо.

На одном партийном собрании мы резко критиковали Балдина. Бюро объявило ему выговор.

Вскоре он неожиданно пошел на повышение. Его назначили главным инженером главка.

Тогда я сказал секретарю парторганизации:

– Сергей Иваныч, спрячь протоколы собрания понадежнее. Документы эти не очень приятны для Балдина, а он теперь начальство и постарается их изъять.

Потом меня перевели в один из трестов химической промышленности.

В тридцать восьмом году меня неожиданно освободили от должности. Управляющий говорил со мной очень странно, вторая фраза у него противоречила первой, а глаза бегали.

Через неделю меня вызвали в горком партии.

– Вы работали с Балдиным? – спросили меня.

– Да.

– Вы знаете, что Балдин оказался врагом народа?

– Нет, – сказал я, – никогда бы не подумал.

– А как вы к нему относились?

– Понимаете, все, что я сейчас буду говорить, – ответил я, – вас не убедит, но если вы возьмете из сейфа завода протоколы партийного собрания, то кое-что вам станет ясно.

– Хорошо, ждите.

Меня вызвали через несколько дней. Со мной говорили уже другим тоном.

Я приехал в трест. Управляющий выбежал из кабинета навстречу мне.

Спустя еще пару дней я был назначен и.о. заместителя наркома.

Теперь я часто думаю о Балдине. Он был хорошим инженером и плохим руководителем. Его надо было снять с высокого поста, но не расстреливать! Я не мог его спасти, но чувствую за собой вину. Ведь я оказался игрушкой в чьих-то руках.

Странное это было время. Мы все внимательно следили за сражениями в Испании и Китае, возмущались еврейскими погромами в Германии и Польше, волновались за папанинцев, приветствовали Гризодубову и Раскову, ожидали открытия очередной линии метрополитена, расширяли улицу Горького.

Вводились в строй новые заводы и фабрики.

Магазины были полны продуктов.

Мы ругались, что не хватает калош.

Германия захватила Австрию.

Около Мурманска разбился дирижабль.

Погиб Валерий Чкалов.

Вышел фильм «Богатая невеста».

Московский автозавод перевыполнил план.

Вот чем мы жили в то время.

И еще были какие-то враги народа. И мы верили, что они существуют. И мы верили, что бывшие руководители нашей промышленности, огромных краев и областей продавались за двести долларов иностранной разведке. И когда Вышинский на процессе правотроцкистской оппозиции спросил Крестинского: «Почему вы на следствии признавались, а сейчас нет? Что? Не слышу ответа», – мы возмущались: лицемер Крестинский.

Теперь я часто думаю: почему многие старые большевики, люди, прошедшие царскую ссылку и тюрьмы, признавались во всех нелепых обвинениях, которые против них выдвигали?

Кроме всех фактов, которые сейчас проясняются, по-моему, играло роль еще одно обстоятельство. Они знали, что чем чудовищнее будет обвинение, тем скорее в будущем должна проясниться его вздорность.

Одно дело по-ленински непримиримая борьба за единство партии, за ее генеральную линию против левых и правых оппозиций, против их антипартийной деятельности. Тут все правильно. Но другое дело, когда к этой справедливой борьбе добавляется еще обвинение, что такой-то государственный деятель в восемнадцатом году устраивал заговоры, организовывал убийства, поджигал склады, портил оборудование, подсыпал яд в зерно, отравлял маленьких детей, завербовался одновременно в английскую, американскую, французскую, немецкую, японскую и польскую разведки и обещал отдать другим странам Украину и Белоруссию. Сейчас в это не поверят даже подростки.

По-моему, основным документом для реабилитации многих таких большевиков служат выдвинутые против них обвинительные заключения.

А долгое время мы этому верили.

Я понимаю, почему сейчас молодые ребята стараются все проверить на личном опыте, прощупать, осмотреть со всех сторон, но меня возмущает, когда иной раз брюзжат: это плохо, то плохо. Если бы мы тогда обращали внимание только на недостатки! Я уже не говорю о первых годах разрухи, когда город сидел на голодном пайке, а деревня валялась в самогонном чаду. Но ведь еще в тридцать пятом году в Москве в трамвай нельзя было сесть!

Ну и что? Дело не только в том, что мы теперь запускаем спутники. Наша страна стала одной из самых мощных, одной из самых сильных в мире. Вот что главное! Уж если мы такие горы свернули, то неужели не заровняем колдобины на дорогах?

В сорок четвертом – сорок шестом годах меня избрали народным судьей. У меня были дела по детской преступности.

Это самая страшная работа, с которой мне когда-либо приходилось сталкиваться.

Но в течение десяти лет число преступлений резко уменьшилось.

Бывало, мы регулярно заседали до двенадцати ночи. А теперь, как у нас шутят, мы выполняем постановление Совета Министров: пробило шесть часов – по домам.

В сорок пятом году к нам пришел один американский судья, приехавший с делегацией юристов.

– Сколько вы зарабатываете? – спросил он меня.

– Девятьсот рублей.

– В неделю? Так мало?

– В месяц.

Он не поверил. А мне было бы странно, если бы тогда я получал больше. Время-то было какое!

Но вот начиная с работы в народном суде я и стал валяться по больницам. Язва, тромбофлебит, сердце, почки. И пошло… Разладился механизм.

* * *

Ко мне приехал Перцов. Сообщил новости. Рассказал последнее дело, которое он слушал вчера. Подсудимый Николаев получил десять лет. Мы заспорили.

– Много, – сказал я, – ему бы хватило и пяти.

– Ну, Алексей, ты всегда был адвокатом, а не судьей.

Когда он ушел, я вспомнил эту фразу. Был. Вот так вот, Алехин, ты уже был. Был такой судья Алехин.

А насчет адвоката – смотря когда. Но однажды так и получилось. В сорок восьмом году. Только что вышел указ. За кражу общественного имущества, даже катушки ниток или ведра картошки, – восемь лет. А передо мной дело. Мать троих детей. Выкопала полведра картошки. Колхоз подал в суд. Собрались мы, обсуждаем. Смысл указа ясен. Никаких других толкований. Нет выхода. Но женщину – на восемь лет!

А дети?

Куда детей?

В детский дом?

Вызываю я адвоката. Вот что, говорю я ему, пускай ответчица детей в суд приведет. И пускай поменьше говорит. Самое главное, чтоб дети на переднем плане были.

Начинается заседание. Вопросы прокурора. Вопросы адвоката. А дело ясное. Указ.

На скамье женщина в черном платке и старом пиджаке. Наверно, остался еще от погибшего мужа. А в зале на первом ряду трое ребятишек. Один другого меньше.

Вызываем сторожа. Ответы точные. Не придерешься.

Но смотрю, и он детей заметил. Вроде даже засмущался. Одно дело теоретически – трое детей. А вот когда они перед тобой сидят, носами шмыгают…

– Так вы сами видели, как она копала?

– Сам видел.

Все правильно, и в протоколе следователя так записано.

– Хорошо, – говорю я, – может быть, вы уточните, сколько картошки она успела выкопать? Раньше вы утверждали, что полведра. Но может, знаете, так поначалу показалось или сгоряча; сказали полведра – и точка! А сколько все же было картошки?

А сам на детей смотрю. И он на них смотрит.

– Да меньше, – говорит он неуверенно.

– А вы не можете вспомнить, сколько картошек было в ведре?

Прокурор и адвокат даже замерли. Тишина в зале.

– Да штук около десяти, – говорит он.

– А если точнее?

– Четыре штуки, – говорит он.

Смотрю, прокурор захлопнул папку.

Раз четыре, то суд может и не усмотреть состава преступления. Присяжные совещались одну минуту. Решение единодушное: оправдать.

* * *

Я получил письмо от Фани. Она заболела и поэтому уже с неделю не приезжала ко мне. Пускай выздоравливает. Успеет. А если не успеет? А я успею? Что мне надо успевать?

Правда, может быть внезапный приступ – и тогда сразу операция. А исход? «Не приходя в сознание…»

Я вынимаю листок бумаги и карандаш. Вот так, Алехин. Пишем завещание. Дожили. Вот никогда бы не подумал.

«В случае (ну скажем мягче) неблагополучного исхода:

1. Сыну моему – чтоб берег мать. И продолжал дело своего отца.

2. Положите меня в зале заседания суда, где я работал последние четырнадцать лет.

3. Не ставьте мне никаких памятников и надгробий».

Коротко и ясно. Последнее твое решение.

Я спрятал листок в конверт и сунул его в ящик тумбочки. А в общем, это называется – подстраховался. Думаю, оно не понадобится. Как это так: жил – и вдруг умер! Такого не бывает. Правда, практика утверждает обратное. Но сам ты еще этого не испытывал, не приходилось.

Самое главное – надо жить. Ну как они там будут без меня? Ведь голова-то у меня еще работает. Я многое еще могу сделать. Значит, надо бороться.

Не нервничай. Не выплевывай ту гадость, какой тебя пичкают врачи. Выполняй все процедуры, какие они предписывают, и, как говорится, дыши глубже. Это только слабые умирают. А тебе еще жить и жить. Эх, сбросить бы сейчас лет пятнадцать…

– Слушай, – сказал я жене, когда она пришла ко мне. – Ну посмотри, на кого ты похожа? Зачем тебе ездить в такую жару, да еще каждый день? Ведь свалишься! А кто за тобой будет бегать? Некому. Зачем мы снимали дачу? Сиди там спокойно. Ну ладно, звони в Москву. Чуть что – тебе сообщат. Со мной ничего не случится, понимаешь? Мне лучше.

Глава VIII
ИРА

(Письмо к Феликсу)

«Сегодня я увидела, как у нас в лесной зоне играют в пинг-понг. Я подошла ближе. Играло человек пять, по железному закону – проигравший вылетает. Выигрывал все время один парень, которого (ты угадал) звали Игорь. Ребята показывали неплохой накат и хорошую подрезку.

Потом Игорь сказал:

– Ребятишки, мне надоело вас высаживать, уступите место девушке.

Очевидно, это его метод знакомства. Учти, может, тебе пригодится в Красноярске.

Ребята меня осмотрели, обменялись между собой тихими замечаниями и стали усиленно меня уговаривать.

Я сказала, что играла очень давно и очень плохо.

– Я буду нежно играть с вами, – сказал Игорь.

– Я не хочу нежностей, – сказала я (естественно, общий хохот), – давайте серьезно.

– Ладно, – сказал Игорь, – пятнадцать очков форы.

Я играла еле-еле, перекидывала и смотрела, что он может. Он не тянул сильной подрезки и укороченных мячей. Но я послала только два таких мяча, для проверки.

Счет был двадцать один – девятнадцать в мою пользу.

Полное ликование публики. «Проиграл – уходи!» – кричали Игорю.

– Что-то у вас получается, – сказал он, – десять очков форы.

Эту партию я тоже выиграла. Случайно, на последних мячах.

– Так вы умеете играть! – сказал Игорь.

– Я просто разыгралась, – сказала я.

– Повторим, десять форы.

– Пять, – сказала я.

Он свистнул.

– Пять? Держитесь, я буду играть серьезно.

Мы начали играть серьезно. Он старательно и сильно бил справа (но мячи почему-то шли в сетку). И я опять еле-еле выиграла.

– Черт возьми, вам повезло, – сказал Игорь.

– Да, – сказала я, – играем на равных.

Он очень старался. Публика улюлюкала. Я перешла в нападение. Он не держал сильных ударов. Но у меня тоже не все получалось. Опять я выиграла на двадцати двух. Можешь представить энтузиазм его товарищей.

– Теперь я вам даю пять форы.

– Ах, так! – сказал он.

Я думала, он разобьет мячик, сломает стол или порвет сетку. Я выиграла.

– Десять форы, – сказала я.

Ребята уже не могли ни кричать, ни смеяться. Они катались по траве. Я его совершенно забила ударами слева. Причем на примитивной тактике. Увожу его направо, потом сильная подрезка в левый угол. Если он бьет, то в сетку. А подрезать он как следует не успевает. Дает высокий мяч. Я бью. Элементарно.

Давать ему пятнадцать форы было легкомысленно. Он все-таки неплохо накатывает. Но расчет был психологический. Правда, я ушла в глухую защиту (при такой игре нельзя рисковать), но он просто уже не видел мяча и со злостью лепил удары в сетку.

Выиграв, я поблагодарила его и сказала, что устала.

Меня провожали до калитки нашей дачи. Пришлось сознаться, что когда-то давным-давно у меня был хороший второй разряд.

Об этом матче по поселку ходят легенды.

Вчера я пришла на волейбольную площадку. Там были мои недавние знакомые, но кто-то из ребят спросил меня:

– Ира, вы играете?

– Когда-то играла, слабо, – сказала я.

– Все понятно, – сказал Игорь. – Ставьте ее на четвертый номер и давайте ей второй пас.

Вот так я развлекаюсь. И еще читаю английские книжки. Неплохо, не скучаешь, – скажешь ты. А что мне остается?

Надо все время быть чем-то занятой. Иначе… Ты, конечно, будешь смеяться, но даже во сне я вижу тебя. Извини, я знаю, что ты не любишь так называемых сентиментальностей. Больше не буду. Ни за что не буду. Пойду играть с Игорем в пинг-понг и читать английские книги. Вот я какая. Самостоятельная.

Я считаю дни, когда ты приедешь. Я знаю, что дальше будет трудно. А может, вообще ничего не будет. Я хочу, чтобы ты приехал завтра, сегодня, сию минуту.

Не прилетай, слышишь? Это потому, что я все время о тебе думаю. Все время. Главное даже, чтоб не мы с тобой – главное, чтоб был ты. Ты очень способный художник. И надо, чтобы ты шел дальше. А сейчас ты на месте. Не обижайся, – ни нравоучения, ни советы, – но надо, понимаешь, надо, чтоб ты много ездил и много видел!

У тебя сейчас тяжелое положение – нельзя, чтобы ты замыкался в себе. Тогда кончишься. От твоих последних картин становится страшно. Не хочется жить. А разве это так? Разве тебе не хочется жить?

Да, ты обижен: выставляются художники слабее тебя. Но зачем ты на них равняешься? Ты равняйся на Валентина Серова, Врубеля, Ван-Гога, Сезанна. Это то, что тебе близко. Вот ты пытайся до них дорасти. А тогда уже не страшно. Милый, извини, я очень хочу, чтоб ты приехал, но ты еще не скоро снова туда выберешься. Ты опять будешь сидеть целый год в своей мастерской или шляться по старым переулкам Москвы.

И не думай ни о чем. Только смотри. А за меня не волнуйся. Я буду ждать. И ты знаешь, мне кажется, ты мне ближе, когда ты сейчас в Красноярске, чем потом, осенью, когда ты будешь в Москве».

Глава IX
ВАЛЯ

(Подробности семейной жизни Феликса Алехина)

Жили-были старик со старухой тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Вот, по-моему, идеальная семейная жизнь. И то, через тридцать три (!!!) года, пошли какие-то разногласия, весьма существенные.

Вот и мне бы, наверно, лучше всего было бы прясть свою пряжу, да чтоб мой старик каждый вечер возвращался с уловом пескарей или прочих продуктов из рыбного магазина.

Бывают же люди, которые созданы для обыкновенной жизни. Мне бы учить детей азбуке, а после работы, сготовив обед, сидеть с мужем, смотреть телевизор или, когда муж не очень уставший, ходить с ним в кино или театр. И муж мой должен был бы быть солидным, уравновешенным человеком, который после своих производственных дел на заводе мечтал бы посидеть дома с женой. Любил бы он только меня и находил бы счастье в семейной жизни.

Как это ни смешно звучит, но мне бы больше и не надо было. Ну бывают люди, созданные для дома, для семьи. Нормальная, тихая жизнь.

Куда там!

Началось с того, что я не поступила в педагогический и попала в медицинский. Что со мной творилось на первых двух курсах! Как я только приходила в морг, на вскрытие, тут же падала в обморок. Я не могла видеть даже порез на пальце. А теперь? А теперь я хирург в районной поликлинике. Чистенькая работа, не правда? Гнойные раны, аппендициты, травмы. И ничего. И говорят, я неплохой хирург. Хладнокровный.

Я как-то очень понимаю, как зайца можно научить играть на барабане. Привычка. Воспитание.

Но главное даже не это. Уж когда не везет, то не везет до конца. Я вышла замуж за Феликса. И ведь как чувствовала! Ведь сначала он мне не нравился. Ведь он год за мной ходил. Уговаривал. Когда он хочет, он все может. И случилось необъяснимое. Вышла я за него замуж и полюбила, да, наверно, так, как не могла никого полюбить.

А уж если и бывают люди, для которых семейная жизнь это ад, которым нельзя жениться, во всяком случае лет до шестидесяти, то вот пожалуйста – Феликс Алехин.

Первые два года – это сплошные слезы и ссоры. А ведь тогда-то он меня любил! Сколько мне пришлось мучиться, прежде чем я к нему привыкла, прежде чем я его стала понимать. По-моему, ни один, даже самый близкий Феликсу по характеру и по душевному складу, человек не смог бы с ним прожить более двух месяцев. Нет, зайца можно научить играть не только на барабане.

Я прихожу усталая с работы. Все сготовила, убрала. Машенька ползает по кровати. Семейная идиллия.

Врывается Феликс. На все осторожные вопросы один ответ: – Р-р-р!!

Одно не то слово с моей стороны – взрыв.

– А, мне все надоело! Вечные придирки! Кухня!

И пошло, и пошло. Я молчу. Я-то теперь понимаю, что, значит, у него не получается картина, или не приняли рисунки в журнал, или кто-то что-то про него сказал в МОСХе. Но ведь до этого надо было дойти. А раньше я с ума сходила.

Или приходишь с дежурства. Ни рук ни ног. Сдвинуться не можешь. А Феликс веселый и довольный. Значит, хорошо работал.

– Старуха, пойдем куда-нибудь.

А куда я пойду? Устала так, что выгляжу страшнее атомной бомбы.

А Феликс целый день просидел дома. Ему, естественно, хочется сменить обстановку. Опять же упреки. Заставляешь быть домоседом. Телевизор. Никакой жизни. Мне, мол, будет хуже. И он сматывается.

Вот такие-то радости быта.

И тем не менее я его ни в чем не обвиняю.

Ему очень трудно. Я это знаю, как никто. Но чем я могу помочь?

Он фанатик. Кроме его картин, кроме живописи, для Феликса ничего не существует. На земле вспыхнет мировой пожар, а он будет переписывать десятый раз какой-нибудь портрет.

Он может на неделю запереться в мастерской. И не дай бог мне там появиться, хотя я-то знаю, что он и поесть забывает.

Вываливается он оттуда кандидатом на тот свет. Словно отсидел десять лет каторги. Но зато настроение. «Валечка, Машенька». Подлизывается. Бежит за молоком, гладит пеленки. «Ты у меня единственная!» И конечно, прощаются все обиды!

Но проходит некоторое время – и опять все сначала.

Всегда бывает хорошо, когда он приезжает из командировок. Но посидит в Москве месяц и опять звереет. И конечно, все раздражение вымещается на мне.

Я понимаю, что ему бы надо было вести другую жизнь. И хотя бы немного удачи, признания. Это ему так нужно. Но теория остается теорией. А на практике он озлобляется.

А может, и хорошо, что ему сейчас очень трудно. И если что-нибудь из него получится, – а я в него верю, – то получится настоящее.

Сейчас нам хуже. По многим причинам. Наверно, я устала. Мне надоело быть подушкой, что смягчает удары, которые он получает. В конце концов, я тоже требую внимания и в общем-то хорошего отношения. Он считает, что, если он зарабатывает деньги на семью, это снимает с него все остальные обязанности. Не выйдет. Хватит с меня, что он последнее время почти не бывает дома. Этакое таинство творчества, высшие материи, куда простым смертным, то есть мне, – вход воспрещен.

Может, у него какие-нибудь девушки? Вряд ли. Во всяком случае, раньше их у него не было. Он слишком был поглощен работой, не хватало его на другое. Возможно, я и ошибаюсь. Но черт с ними, это не главное.

Главное – это сам Феликс. У него сейчас идет трудная борьба с самим собой. Поиски своего места, поиски собственного «я».

Вот пускай разберется в себе самом – и или возвращается ко мне другим, во всяком случае человеком с установившимися взглядами и твердой линией поведения… Или? Или больше ничего не будет. Ведь я не приживалка, не иждивенка. Тоже человек самостоятельный.

Что же мне остается? Только ждать. Тут ему никто не поможет. Во всяком случае, не я.

За эти пять лет я поняла, что все происходит вопреки законам формальной логики. И поэтому спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Глава X
СЫН

Неделю я пробыл в Дивногорске. Наверное, в двадцатый раз я приехал на большую стройку. Первое впечатление – все до ужаса знакомо. Дома для строителей и старые бараки, очереди в столовой и новый спортивный зал, пыль над котлованом, танцы в общежитиях и даже дежурная фраза: «Вы из «Огонька»? Нет? Тогда пройдите к заместителю».

Но походишь, посмотришь – нет, все-таки другое. Да и к «известным вещам» тоже не привыкнешь – когда рабочие работают по пояс голые, а над ними резвится комарье.

Все, что я увидел нового, я нарисовал. Хватит для нескольких журналов.

«Опытному» художнику это на один день работы. Но вся беда наших ребят в том, что мы не умеем халтурить. И я бы просидел еще месяц, если бы не Ира.

Я торопился в Москву. Но вернувшись в Красноярск, получил на главпочтамте ее письмо.

Я решил остаться. Но надо было придумать что-нибудь такое, что отвлекло бы меня от мысли о Москве. Путешествие? Постоянная смена впечатлений?

И я решил совместить приятное с полезным – пройти на пароходе вниз по Енисею.

Днем договорился в управлении, вечером перенес вещи на «Композитор» (так здесь называют суда, построенные в Чехословакии), утром открываю глаза – на потолке дрожит мутный солнечный зайчик.

Капитан мне выделил каюту заболевшего третьего помощника. И все бесплатно. Райская жизнь!

Я вышел на палубу. Постоял. Мелькали пейзажи. Ну, я буду последним подонком, если начну зарисовывать берега. Здесь, наверно, столько художников побывало! Все облизали. Так что стой, наслаждайся видами и дыши свежим воздухом. Кто-то говорил, что это полезно. Укрепляет.

Я зашел в ресторан. Там сидел человек в военном кителе. Перед ним стоял стакан водки и гуляш. С утра пораньше.

Больше в ресторане никого не было, поэтому буфетчица подошла ко мне довольно скоро.

– Ого! – сказал я, посмотрев карточку.

– А у нас всегда так! – ответила она.

– А на севере?

– Там еще лучше. Оттуда и снабжаемся.

– Два стакана чаю, – сказал я, – утром совсем не хочется есть.

– Перебрали? – спросила она.

– Получилось, – сказал я. Что мне еще оставалось? Объяснить свой бюджет?

Вошел мужчина. За ним вошла женщина. Мужчина сел за соседний стол, женщина, секунду подумав, села ко мне.

Мужчина, по-моему, был из тех, кто любит заводить принципиальный разговор в переполненном троллейбусе.

Женщина достала зеркало и припудрила нос. Потом взглянула на меня так, словно я должен был после этого затрепетать, рассказать кое-что о литературе и искусстве, а потом просить ее пройтись со мной по палубе.

Мужчина углублен был в чтение меню. Казалось, он его заучивал.

– Молодой человек, – сказала мне женщина голосом «не хотите ли вы со мной пройтиться», – попросите, пожалуйста, у этого субъекта карточку.

Любитель троллейбусных дебошей вдруг оживился и сказал мне очень вежливо:

– Будьте любезны, передайте карточку этой особе. Пускай успокоится.

Я встал и передал карточку.

– Обычно, в хорошем обществе, – сказала женщина, ласково глядя на меня, – женщине первой предлагают меню.

– В хорошее общество не пускают крокодилов, – сказал мужчина, подмигивая мне.

Женщина показала мне глазами на соседний столик.

– С Канатчиковой дачи. Выпустили на поруки.

– Да, молодой человек, – сказал задумчиво мужчина, – пятнадцать лет супружества с … простите, и не туда попадешь.

«Ну нет, – подумал я, – за два стакана чая я плачу собственной валютой из своего кармана. Пусть хоть пароход перевернется, но я их дождусь».

– Извините, молодой человек, существует ли здесь официантка? – спросила меня соседка.

– Молодой человек, приготовьтесь, сейчас она пошлет вас на кухню и потом попросит принести из каюты кофточку, а потом… словом, набегаетесь.

– Правда, когда двое говорят, третий не встревает, – сказала мне женщина чуть ли не с материнской нежностью.

Я заметил, что военный китель залпом осушил стакан водки и доедал гуляш с лихорадочной поспешностью.

Я чуть поклонился своей даме, встал и вышел.

В коридоре я столкнулся с буфетчицей. Она несла мне чай.

– Тут два очень милых клиента, – сказал я. – Просят вас.

Я сел на свое место. Буфетчица приняла заказ и удалилась. Один стакан я выпил довольно быстро.

– Молодой человек, вы не скажете, где мы сейчас проезжаем? – спросила у меня дама.

– Сбегайте, юноша, на палубу, посмотрите, – проревел торжествующе мужчина.

Военный китель с шумом встал, отодвинул стул и нырнул в дверь.

– Передайте своей соседке, что мы едем по Енисею, – сказал мужчина.

– Ради бога, не обращайте на него внимания, – попросила меня женщина. – Там, на Канатчиковой, сейчас молодые врачи. Мальчишки. Ошиблись диагнозом. И вот результат.

– Дай человеку спокойно выпить стакан чая, – сказал мужчина.

– Он, наверно, вам мешает? – спросила женщина. – Не обращайте внимания. Клинический случай.

Оставалось еще полстакана.

– Здесь что-то темно, – сказала женщина. – Не отдернуть ли занавеску?

– Что ж вы сидите, молодой человек? – радостно воскликнул мужчина.

Я допил чай. Встал.

– Испортил человеку завтрак, – сказала женщина.

– Ничего, мне было очень приятно посидеть с вами, – сказал я.

– Приходите к обеду, – ответил мужчина.

– Обязательно, если возникнет желание заниматься легкой атлетикой.

Пока она обдумывала мой ответ, я вышел. В конце коридора из-за угла выскочил военный китель.

– Ну как? – спросил он меня.

– Жив.

– Повезло.

– Сам удивляюсь.

– Бывает. Вот стерва, – сказал он. – Я тоже был женат. Знаю.

Мы расстались, довольные друг другом. Я пошел в каюту за альбомом. «Ничего себе, семейная жизнь», – думал я. А что у тебя будет через десять лет? Такое? Никогда. Даже в самые худшие времена вы всегда с Валей были друзьями. И когда тебе было плохо, она бросала все и была около тебя. А попробуй представить, что что-нибудь случилось с ней. Ты ведь тут же примчишься на гусиных крыльях. Ну так у тебя прекрасная семейная жизнь? Дружба? Хорошо, какой вывод? Рвать с Ирой? Немыслимо.

Я схватил альбом и побежал на капитанский мостик. Вход посторонним был запрещен. Я вошел в рубку, поздоровался, молча разложил альбом, достал карандаш, сел чуть ли не перед носом рулевого и стал рисовать.

– Вы, пожалуйста, подвиньтесь, – попросил капитан, – рулевому надо проглядывать фарватер.

На листах альбома появились рулевой, второй штурман, капитан.

Потом я спустился в машину и зарисовал второго механика и моториста.

Я снова поднялся в рубку и сделал портрет первого штурмана.

Мы прошли Казачинский порог. Первый штурман пригласил меня в красный уголок.

– Здесь у нас столовая для команды, – сказал штурман. – Может, вы отобедаете с нами? Попробуйте нашу кухню?

– Что ж, – сказал я, – все надо испытать.

* * *

Енисей. Солнце заползает за левый берег. Фиолетовые волны реки. Катера смело выбрасываются носом в песок. Потом команда прыгает в катер, он дергается, бултыхается и слезает задом с берега. А то ждет волны с проходящего большого парохода.

И опять же пейзажи. Их можно зарисовать. Но как передать словами? Человеческая фантазия очень бедна. Ограниченность ее почти непреодолима. Человек все олицетворяет. Скалы, облака, дома, холмы напоминают ему фигуры и лица людей. Красивая женщина – это эталон, максимум прекрасного в эстетике человека.

Однажды мы с ребятами были на озере Рица. Там великолепны само озеро, дорога, горы, лес.

– Ну как? – спросил я ребят.

– Здорово, – сказали они, – но ты посмотри, вон у машины такая девочка!

К ночи «Композитор» подошел к Енисейску. На верху темной деревянной башни прибита доска, и, кажется, рука с вытянутым пальцем показывает на пристань.

Всюду лужи, оставшиеся, по-моему, еще с прошлого года. Город в одиннадцать часов спит. Только на пустынной центральной улице на полную мощность играет радио. Бегают большие тихие собаки. Несколько сохранившихся купеческих особняков.

Переулочки резко бросаются к реке, прорезая оврагами высокую набережную. Над откосом, на скамейке, парень обнимает девушку.

Типичный старый русский город. Сколько я таких повидал!

И еще один день прошел. На коротких остановках местные жители штурмовали буфет. Пиво выносили ведрами.

Берега опустились. Через пару часов глянешь в окно – одно и то же. Как будто стоим на месте.

Ночью я дежурю в рубке. Ждем огней встречного теплохода. Иначе меня так далеко увезут, что вернусь только в сентябре.

Останавливаемся у деревни Лебедь. Остановка здесь не предусмотрена. И нет даже причала. Но у нас на борту мужичок с бабой, а с ними… четверо ребятишек. Женщина, держа в руках двух самых маленьких, уговорила капитана остановиться.

«Композитор» кинул якорь метрах в пятидесяти от берега. Дали два гудка. На берегу кто-то забегал, засуетился.

Встрепанный, нечесаный, приходит на моторе лодочник. Мужичок пытается спустить мешок.

– Детей давай! – кричит лодочник. – Детей!

Лодка наполовину затоплена.

В три часа ночи разворачивается встречный теплоход. Теплоход переполнен, и меня поселяют в каюте первого механика. Он болен и остался в Красноярске. На тот путь, который я прошел за сорок восемь часов, теперь придется затратить четверо суток.

* * *

Здесь был старый капитан, который поначалу отнесся ко мне весьма сурово. Но мой альбом действует как волшебный ключ, как магический пароль «Сезам, откройся».

И хорошо, что я успел сделать «дежурные» наброски на капитанском мостике. Потому что дальше произошло непредвиденное.

Я спустился в четвертый класс. Там было душно и пахло портянками и пеленками. Там на всю мощь играло радио (сотни раз – «Я люблю тебя, жизнь», – так же можно повеситься), там забивали «козла», пили водку, там орали дети, а один бородатый мужик обольщал какую-то молодку. Огромный твиндек, разгороженный двухэтажными полками, жил своей особой жизнью. Здесь не бегали в ресторан, а вынимали из мешка огурцы и хлеб, шли в буфет за консервами и даже умудрились как-то стряпать суп. Ей-богу, как они это делали, я до сих пор и не понял, но первое, что я начал рисовать, это трех женщин, уплетающих содержимое большой кастрюли.

Сначала дежурный матрос, который меня привел вниз, вежливо говорил:

– Граждане, не напирайте!

Потом уже местные энтузиасты взялись наводить порядок.

– Ну, ты, куда прешь? Видишь, свет загораживаешь.

А я сидел и рисовал лица. Одно за другим. Портреты, написанные быстро и неровно, приводили четвертый класс в детский восторг:

– Смотри, как похоже!

И может быть, на палубе, из первых и вторых классов, нашлись бы тонкие ценители рисунка, которые бы со знающим видом говорили:

– Эта линия не так, и слишком мрачен фон.

А здесь все принималось сразу, такое, каким вышло из-под карандаша. Я уж не знаю, в какой манере я работал. Главное было – уловить характеры в лице.

Нет некрасивых человеческих лиц. Все лица по-своему красивы. И даже в очень замкнутом лице, с близко поставленными глазами, с коротким носом, низким лбом, злым, тонким ртом можно найти свою гармонию, свою, присущую только этому лицу, индивидуальность. Очень часто в суровом, обветренном лице мужчины угадываются мягкие, нежные черты его матери. И я настолько представляю эту женщину, ее взгляд, ее улыбку, что мог бы без натуры нарисовать портрет. Самое лучшее, совершенное, что есть на земле, – это человеческие лица, это особый, уникальный мир каждого «я». На каждое лицо человека жизнь, самый лучший в мире художник, как на белое полотно, накладывает свои черты. И так появляются характеры, появляется доброта и злоба, подозрительность и доверчивость, честность и хитрость, появляется все, что волнует человека, все, чем жив человек. И может, когда-нибудь я напишу картину, которая будет называться «Земля». И на ней изображу не глобус, не бескрайние поля пшеницы или снежные горы. Нет, на огромном полотне будут одни лица. И наверно, мечта каждого настоящего художника – это успеть нарисовать лица всех людей.