Текст книги "Вечный зов. Том II"
Автор книги: Анатолий Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Но все это продолжалось секунду-другую, потом глаза вновь стали светло-голубыми, губы растянулись в жалкую и недоуменную улыбку.
– Вы, товарищ майор, в своем уме? Что за шуточки?
– Руки! – крикнул Яков, видя, что кулаки Валентина поползли по крышке стола к ремню, на котором висела такая же, как у Алейникова, кобура с пистолетом. – Руки вверх!
Начальник спецшколы еще помедлил, потом проговорил:
– Ничего не понимаю… Да вы что, Яков Николаевич?
– Поднимай руки. И не вздумай мне! Встать – лицом к стенке!
Капитан Валентин медленно поднял тяжелые руки, загремев опрокинутым стулом, поднялся. Алейников чуть кивнул головой, и капитан вышел из-за стола, неуклюже повернулся лицом к стенке. Алейников шагнул к нему, упер в лопатку пистолет.
– Малейшее движение – я стреляю…
Потом он вынул из его кобуры оружие и положил в свою, ощупал все карманы начальника спецшколы.
– Вон туда, в угол, иди и сядь на табуретку.
Обезоруженный капитан опустил руки, прошел, куда ему приказали. Алейников шумно и устало вздохнул, снял фуражку, бросил ее на стол. Нагнулся, поднял стул, уселся сбоку стола, не выпуская из рук пистолета.
– Ну?
– Что «ну»? – усмехнулся Валентик. Он сидел на табуретке, облокотившись о колени, низко опустив голову. – Вот вы и объясните… что все это значит. Какая муха вас укусила?
– Ладно, – сказал Алейников. Не спуская глаз с капитана, снова приоткрыл окна. – Королева! – И закрыл створки на ржавые шпингалеты.
– Сквозняка, что ль, боитесь? – проговорил Валентик, кисло усмехаясь.
Алейников не ответил. Последние дни он много мотался по всему фронту, лично уточняя места перехода в тыл к немцам диверсионных групп, проверяя, как обеспечена безопасность, жестоко простудился, двое суток у него держалась высокая температура. Но за эти двое суток он почти не прилег, на третьи в какой-то деревушке пропарился хорошенько в бане, выпил стакан спирта и несколько часов наконец поспал. Утром температуры уже не было, душил только кашель. Он глотал от кашля таблетки, это, видимо, помогало, хотя кашель совсем не прошел до сих пор.
Вошла Олька, робко и несмело вытянулась у двери. Голова ее была обвязана косынкой, из-под которой выбивались кое-где пучки коротеньких волос. От нее резко пахло больницей.
– Говори, – сказал Алейников.
– Я видела его прошлым летом в Лукашевке, в августе, – сказала девушка, кивнув в сторону Валентика. – Он вышел из фельдкомендатуры с тремя немцами.
– В августе как раз мы тебя, Валентик, посылали в тыл для диверсии.
– Он был в брезентовом дождевике с капюшоном, лица не видно… Я думаю: что это за тип такой с немцами кривоплечий, надо партизанам сообщить, – продолжала Олька ровным голосом. – Немцы и он о чем-то поговорили и пошли все вместе. Я потихоньку двинулась следом. У железнодорожного переезда на краю Лукашевки все остановились. Этот откинул капюшон, они все покурили, посмеялись. Опять долго о чем-то говорили. Этот по-немецки хорошо говорит. Немцы пошли обратно, а этот за переезд, в поле, пошагал.
– Мост за Лукашевкой ему мы поручили взорвать тогда, – усмехнулся Алейников. – И он его взорвал. – Алейников еще раз скривил губы. – Мы еще радовались: «Как все это ловко у тебя получилось, под самым носом у немцев сумел…» Правда, состав с немецкой военной техникой, который должен был пройти через минуту на Курск, почему-то задержали. Мы тогда посчитали это досадной случайностью. Состав прошел на другой день, когда мост починили.
– Ну, а партизанам я тогда так и не успела сообщить о нем. Когда немцы пошли обратно, мне некуда было деться. Я сделала вид, что только вышла из переулка. Немцы ничего не заподозрили, волосы мои начали щупать… домой повели. Ну, а дальше… выпал как-то он у меня из памяти, забыла… Да вы знаете…
– Знаю, Оля, – сказал Алейников.
– А вчера мы за медикаментами для госпиталя в Воробьевку ездили. В этой деревушке шофер воду стал в радиатор заливать. Я из колодца поднимаю ведро, гляжу, а он идет по улице. Капитан. Одно плечо, гляжу, ниже… И в памяти у меня всплыло. И решила вам сказать. Мало ли что, думаю…
– Ладно, Оля, иди, – сказал Алейников. – Лечись получше… Скажи там моему шоферу, чтоб заправился. По пути я тебя в госпиталь завезу.
Девушка вышла, в комнате установилось молчание. Валентик все так же сидел, не поднимая головы, будто все, что здесь говорилось, его не касалось.
Только когда стал затихать шум отъезжающего автомобиля, он чуть скосил глаза в окно.
– Как же так неосторожно ты, Валентик? С немцами среди бела дня по деревне?
– Вот именно, – спокойно сказал Валентик, брезгливо поморщившись. – Если бы я был тот, кого вы во мне подозреваете, я бы не пошел с немцами по деревне среди бела дня. Тем более имея такую примету – одно плечо ниже другого.
– Ты в самом деле немецкий язык знаешь?
– Слышите, в бога душу… – Валентик вдруг заматерился так яростно и смачно, что казалось, лопнут оконные стекла. – Да вы что, в самом-то деле?! Мало ли кривоплечих! Мало ли кто там, с теми немцами, мог быть!
– А почему ты этак не взорвался, когда Королева тут была? Боялся, что голос она узнает?
– Да потому, что… потому, что это черт знает что! В голове не укладывается! – Валентик встал.
– Сидеть! – Алейников приподнял пистолет.
– А-а, бросьте, – махнул рукой Валентик. – Какой-то глупой девчонке померещилось… Отправляйте, что ж, куда следует. Там разберутся.
Дальнейшее произошло в считанные мгновения. В голове Валентина, пока он сидел, опустив голову, и слушал рассказ Королевой, шла лихорадочная работа, он до последних долей секунды рассчитал все – и свои действия, и реакцию Алейникова, которая должна на эти действия последовать. Он понимал одновременно, что риск был смертельный, но выхода не было. Он надеялся лишь на какой-нибудь фантастический случай, который приходит-то, может, раз за всю жизнь, но приходит иногда на помощь…
Когда Алейников, как Ваяентик и ожидал, предупреждающе крикнул: «Сидеть!», он, устало взмахнув ладонью, начал медленно опускаться на табуретку. В эту секунду-другую, как он опять же правильно рассчитал, Алейников, видя, что Валентик покорно садится на прежнее место, чуть расслабится и приопустит руку с пистолетом. На самом же деле Валентик и не думал садиться. Будто бы опускаясь на табуретку, он напрягал сильные мышцы ног для страшного прыжка, до того напрягал, что они заныли. И, почти коснувшись задом табуретки, почувствовав, что ноги превратились в туго согнутые стальные пластины, он мгновенно разжал их, зеленой щукой нырнул вбок, головой проломил оконный переплет и вместе с осколками стекла тяжелым мешком вывалился наружу, на кусты сирени. Едва он метнулся к окну, Алейников выстрелил. Ухо и щеку обожгло, будто кипятком плеснули сбоку. «Алейников это попал или об стекло разрезал?» – промелькнуло у него в голове и пропало. Эти мысли были посторонними, не об этом ему надо думать. Понимая, что Алейников тоже ртом мух ловить не будет, он вскочил и метнулся за угол…
Фантастический случай, на который он надеялся, все же произошел. Едва Валентик завернул за угол, с противоположной стороны здания выкатился «виллис», принадлежавший спецшколе. Шофер, молоденький парнишка, увидев окровавленного начальника, резко затормозил и, одной рукой держась за баранку, другой приоткрыл дверцу, наполовину высунулся из машины.
– Товарищ капитан, что с вами?! – выкрикнул шофер, мальчишечьи его глаза от удивления были круглыми.
– Скорей… в санчасть! – первое, что пришло на ум, прокричал Валентик, подбегая. И в эту секунду взгляд шофера скользнул куда-то мимо, глаза шофера округлились еще более. Валентик безошибочно определил, что парень увидел выбежавшего из-за угла Алейникова. Машина еще катилась, замедляя ход.
– Сто-ой! – донесся хриплый возглас, воздух расколол выстрел.
Пуля просвистела где-то сбоку. Валентик был уже возле остановившейся машины, он схватил ничего не понимающего шофера за шиворот, рванул из машины, заскочил туда сам.
Алейников, стреляя на ходу, приближался. Мотор автомашины работал, парень-шофер стоял в дорожной пыли на коленях, крутил головой, глядя то на Алейникова, то на командира спецшколы. Валентик лихорадочно включил скорость, но на газ нажал плавно. «Виллис» тронулся и стремительно полетел вдоль затравеневшей деревенской улицы. Алейников беспорядочно стрелял вслед, пули свистели то сбоку, то сверху, одна попала куда-то в машину. «Только бы не в колесо… или не в спину мне!» – думал Валентик, сгорбившись над рулем, вздрагивая при каждом выстреле.
* * * *
– Тэ-эк-с, – зловещим голосом протянул старый полковник, встал из-за стола, раздраженно захлопнул металлический колпачок на чернильнице. – Что ты, Алейников, тотчас обо всем доложил управлению, это хорошо. Честно по крайней мере… Но что же за этого Валентика прикажешь с тобой делать? В трибунал? В штрафную роту? – Полковник усмехнулся. – Кстати, в зону действия вашей опергруппы как раз на днях и направлена одна из штрафных рот.
Алейников, опустив голову, молчал.
Начальник фронтового управления СМЕРШ, огрузневший немного, седоволосый, ходил взад-вперед мимо Алейникова, потом остановился перед ним.
– Как же это произошло, Яков Николаевич?
– Как? – Алейников вздохнул, потер шрам на щеке. – Я и стреляю прилично, с тридцати метров в копейку могу попасть. А тут словно черт за руку дергал.
– А я не о том, что ты упустил его! Это уж другой вопрос. Ты не разглядел матерого вражеского агента в своей группе!
Что было отвечать Алейникову? Да, не разглядел. Чекист с двадцатых годов, хорошие характеристики. Давно орудует в органах, и никто до сих пор не мог его разглядеть. Но так подошло, что отвечать теперь ему. А спросить могут очень строго.
Яков, неслышно вздохнув, произнес:
– Я готов нести ответственность, товарищ полковник.
– Ответственность… – Старый чекист недовольно пошевелил усами. – Сколько он наших людей погубил! Как за это ответить? В каком размере ответ должен быть?
Голос его был сух и по-прежнему зловещ, леденил Алейникову сердце.
Потом начальник управления долго молчал, отвернувшись. Наконец поднял голову, тем же недружелюбным голосом произнес:
– Вот я все хотел спросить – где это вам нарисовали… шрам этот?
– Это давно, товарищ полковник, в гражданскую. След от шашки царского полковника Зубова. Он был командиром карательного отряда там у нас, в Сибири. Много он нам тогда, нашему партизанскому отряду, хлопот принес. А потом мы накрыли его на одной таежной заимке…
– Ну? И, надеюсь, не упустили? – Полковник глядел на Алейникова, чуть вскинув подбородок.
– Нет… Его зарубил командир эскадрона из нашего отряда Федор Савельев.
– Кто?
– Савельев Федор Силантьевич, – повторил Алейников, – который служит сейчас в Шестокове у немцев…
– Да, да, помню, ты докладывал об этом Федоре Савельеве, своем землячке, – с усмешкой проговорил начальник управления. Но тут же усмешка исчезла, он нахмурился и. глядя куда-то мимо Алейникова, раздумчиво произнес: – Шестоково, Бергер, Лахновский…
– А сейчас могу доложить еще о двух Савельевых. О сыне и младшем брате этого Федора.
Полковник поднял на Алейникова вопросительный взгляд. Но вместо ответа Яков вытащил из планшета дивизионную газету, взятую с подоконника в спецшколе, протянул начальнику управления. Тот сначала надел очки, лежавшие до этого на столе, взял газету, поглядел на портреты и стал читать заметку, рассказывающую об эпопее танкового экипажа Дедюхина.
Пока он читал, Алейников пытался представить себе таинственную деревушку Шестоково, находящуюся в нескольких десятках Километров юго-западнее Орла. В Орле находился центр немецкой разведки «Виддер», а в лесной деревушке Шестоково одно из многочисленных отделений «Виддера» – «Абвергруппа-101», начальником которой являлся некий капитан Бергер. «Абвергруппу» охраняла так называемая «Освободительная народная армия» под командованием штандартенфюрера, то есть полковника, Лахновского. В этой «армии», насчитывающей всего около двухсот человек, в штабном взводе и служил Федор Савельев.
Обо всем этом еще весной доложил некто Метальников, перевербованный агент Бергера. Попав в немецкий плен, бывший сержант Красной Армии Метальников после специальной обработки и обучения был под видом бежавшего из концлагеря внедрен Бергером в партизанский отряд Кондратия Баландина, действующего в Орловской области. Метальников немедленно рассказал, кто он такой на самом деле, Баландин с людьми Алейникова, часто бывавшими в отряде, переправил его через линию фронта в штаб прифронтовой оперативной группы, где тот и доложил о составе «Абвергруппы-101» и «Освободительной народной армии», в том числе о Савельеве и Лахновском.
– Не может быть! – не удивился даже, а почему-то ужаснулся Алейников. – Ну-ка, все приметы каждого! Подробно.
Приметы говорили, что это именно тот Лахновский Арнольд Михайлович, за которым Алейников гонялся по лесам после гражданской, и тот Савельев Федор Силантьевич…
А потом с помощью того же Метальникова были добыты их фотографии. «Как они там оказались? Как?» – раздумывал Алейников о Лахновском и о Федоре Савельеве.
Но этого он не знал до сих пор.
Прочитав до конца заметку, начальник управления молча вернул газету, встал из-за стола и подошел к окну.
– А отца этих Савельевых – Федора и Ивана – полковник Зубов повесил, – сказал Алейников.
– За что? – повернулся от окна начальник управления.
– Старик помог нашему партизанскому отряду укрыться в горах тогда. Показал путь в неприступную теснину.
– Вот оно как! – Полковник хотел снова сесть за стол, но не сел, а лишь снял и положил на него очки. – Ну-ка, расскажите мне подробнее о всех этих Савельевых. В высшей степени это интересно… И тем временем чайку попьем.
Он нажал кнопку за креслом. Тотчас в кабинет вошел тщательно отутюженный лейтенант, подстриженный еще по-мальчишечьи, вытянулся так, что казалось, порвет у себя внутри какую-нибудь жилу. Полковник попросил, чтобы им принесли два стакана чаю, и сел наконец за стол.
– Ну, что же вы молчите? Говорите.
Но о чем говорить? Как рассказать начальнику управления о сложной и запутанной истории семьи Савельевых, в которой и сам-то Алейников никогда не мог правильно разобраться? И чем дальше он молчал, тем больше терялся под взглядом полковника. Яков знал, не раз убеждался, что этот старый чекист обладает страшной, просто фантастической проницательностью. Он каким-то непостижимым образом умеет читать мысли другого человека. И вот сейчас полковник, мелькнуло у Якова, уже догадался, уже точно знает, о чем он, Алейников, думает, и немел от какого-то непонятного самому себе страха все больше.
– Что, задает задачки жизнь? – усмехнулся вдруг полковник по-доброму, по-стариковски.
– Задает, – кивнул Алейников с облегчением.
– Да, жизнь – это как учебник алгебры. А на каждой странице десятки задач со многими неизвестными.
Вошла пожилая женщина в белом передничке, официантка столовой при управлении, принесла чай и печенье горкой на тарелке. Аккуратно поставила перед каждым стаканы и бесшумно вышла. Когда за ней закрылась дверь, Алейников, подвигая ближе к себе стакан, проговорил:
– По всем внешним признакам на теперешнем месте Федора должен бы Иван быть, а он… Про Ивана Савельева видите что пишут. Его и сына Федора Семена к ордену Ленина представили.
– Что же это за внешние признаки?
– Иван был во время гражданской в белобандитах. В наших краях тогда местный богатей Кафтанов со своим отрядом зверствовал. Вот в его отряде и служил Иван.
– Вот как! – опять произнес начальник управления.
– Да. Потом я его лично два раза сажал.
– Гм… – Полковник отхлебнул из стакана.
– Второй раз, вероятно, напрасно. В тридцать пятом году. Как раз старший брат Федор и донес на него – коней, говорит, колхозных украл, мстит Советской власти, контра, за отсидку в тюрьме. За первую отсидку, значит…
– Что же не разобрался, украл, не украл?
– Кони действительно пропали. И Федору я поверил… Был он, я говорил, лихим рубакой, командиром эскадрона в нашем партизанском отряде.
– А теперь у немцев служит… А по внешним, как ты говоришь, признакам не должен вроде.
– Именно, что по внешним. – Алейников нахмурился, стал глядеть в сторону, забыв про чай. Потом отодвинул почти полный еще стакан, криво усмехнулся. – Правильно вы говорите: жизнь как задачник алгебры… Женился Федор на дочке этого самого Кафтанова, который бандой верховодил.
– Да? – Полковник приподнял и опустил седые брови. – Так, может быть, это обстоятельство как-то объясняет, что Савельев Федор сейчас…
– Нет, – резко, резче, чем положено, проговорил Алейников, – именно это обстоятельство тут ничего не объясняет. Анна Кафтанова была тоже в нашем партизанском отряде, воевала не за страх, а за совесть. И вообще, она женщина… как бы вам сказать… Она человек настоящий. Но судьба у нее… По приказу отца бандиты из его отряда тогда поймали ее. Отец повез ее лично расстреливать. Но перед этим изнасиловал…
При этих словах у полковника опять шевельнулись брови, уголки губ брезгливо опустились, в старческих глазах вспыхнул холодный свет, пронзивший, казалось, Алейникова насквозь.
– Когда отец повез ее на расправу, Иван этот… Он ее любил, видимо. Он поскакал следом, догнал где-то их. Кафтанов еще не казнил дочь, но остальному Иван помешать не успел… В общем, в схватке Иван застрелил Кафтанова, тело привез к нам в партизанский отряд. Но я… я не поверил ему. Думал – головой атамана хочет выкупить свое бандитство… В общем хотел я его расстрелять тогда. Но Анна кинулась мне и Кружилину, командиру нашего отряда, в ноги, все рассказала… Об одном только умоляла – никому никогда не говорить об ее позоре. «Иначе, говорит, повешусь…» И тогда мы Ивана просто под суд отдали…
Начальник управления поднялся, грузно начал ходить из конца в конец своего небольшого кабинета, застеленного длинной ковровой дорожкой. За окном палило солнце, било в стекла, заливало кабинет нестерпимым светом, и полковник задернул шторку.
– Ну, а Федор… знает, что сделал этот Кафтанов с дочерью?
– Не думаю, – проговорил Алейников не сразу. – Он полагает, что сделал это Иван. Из-за этого у них в семье, я знаю, всю жизнь отчужденность и слезы…
Начальник управления еще раз не спеша, обдумывая что-то, прошелся по кабинету, остановился напротив Алейникова.
– Значит, то обстоятельство, что Федор этот Савельев женат на дочери бывшего кулака и предводителя антисоветской банды, ничего не объясняет… А что же объясняет? И почему теперь ты веришь в честность Ивана Савельева?
Алейников сидел, погруженный в свои мысли, и будто не слышал вопроса.
– Не можете ответить?
– Это трудно, товарищ полковник… Вот я вспоминаю все, что знаю о них обоих… Об их жизни и поведении еще до революции и после. Все их слова, поступки, голос, каким они произносили слова, выражение глаз при этом… И все это окрашивается сейчас для меня другим светом, чем тогда. И я вижу – Федор чужой нам человек по духу, по внутренней сути. А Иван – свой. Эту задачку я не мог решить до сих пор. Как и многие другие… И потому я просил в свое время, как вы знаете, освободить меня из органов.
– А сейчас подтверждаете свою просьбу? – Начальник управления сидел за столом прямой и строгий. Он не спеша протянул руку за очками, надел их и стал как-то еще холоднее, официальное. – Валентика вот этого упустил…
– Сейчас… не подтверждаю, – тихо произнес Алейников.
Начальник управления удовлетворенно кивнул, пододвинул к себе какие-то бумаги, начал читать их, будто забыв про Алейникова. Тот сидел, покорно ожидая своей участи, своего приговора.
Наконец начальник фронтового управления медленно и тяжело поднял голову. Но проговорил совсем не то, чего Алейников ожидал:
– Не кажется вам, что этот Валентик мог быть агентом Бергера? Или как-то связанным с ним?
– Это… это вполне может быть, – ответил Алейников. – Но данных нет…
– Данных нет, – усмехнулся полковник. – Если бы они были, он, надо полагать, не процветал бы у нас тут столько времени.
Слово «у нас» Алейников сразу же отметил, в душе шевельнулось облегчение.
– Ты его упустил, тебе его и поймать хорошо бы.
– Я готов выполнить любое задание, товарищ полковник.
– А задание тебе будет такое, видимо… Шестоковская «Абвергруппа» в связи с приближением наших войск уберется, понятно, куда-то подальше, на новое место. Наша задача – не допустить этого, уничтожить ее и захватить все документы. У Бергера могут быть ценные документы, касающиеся других групп «Виддера». Как это сделать?
– Сейчас единственная возможность – с помощью партизанского отряда Баландина, – тотчас сказал Алейников.
– Это понятно. Я говорю – подумай, как это сделать, кого из чекистов возьмешь с собой в тыл… Словом, разработай весь план операции, который мы согласуем с Москвой.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – с откровенным теперь облегчением воскликнул Алейников.
* * * *
Решение уйти из органов внутренних дел у Якова Николаевича Алейникова созрело окончательно через несколько месяцев после начала войны. Но мучительные отношения с Верой Инютиной послужили причиной того, что рапорт на имя начальника Управления НКВД по Новосибирской области с просьбой освободить его от работы и отправить на фронт всю осень 1941 года пролежал в громоздком железном сейфе, стоявшем в углу его служебного кабинета.
Последний, неимоверно тяжкий разговор с Верой в тот непогожий осенний день как будто острым ножом исполосовал, искромсал все в груди, свистевший за окном ветер словно выдул из него все живое, застудил кровь, ладони стали холодными, как ледышки, и прикасаться ими к собственному телу было противно до омерзительности. На второй или третий день после этого разговора он вспомнил о рапорте, достал его из сейфа, перечитал, разорвал, написал новый, более сдержанный и лаконичный, запечатал в пакет. Однако отправлять в область его не стал, а повез в Новосибирск сам.
Алейникова принял начальник управления. Он молча взял рапорт, прижал бумагу обеими руками к столу, будто листок непостижимым образом мог улететь, стал читать, склонив лобастую голову. Рапорт он прочел, видимо, несколько раз, Алейников терпеливо ждал, смотрел, как пошевеливаются складки на широком лбу начальника; наконец тот приподнял голову, в серых глазах его не было ни осуждения, ни одобрения.
– Ну, а причины?
– Причины изложить трудно, – сказал Алейников. – Я просто… просто чувствую, что не способен больше к чекистской работе.
– Что значит не способен?
Алейников вздохнул и произнес:
– Существует такой термин – моральный износ…
Начальник управления молча усмехнулся.
– Попытайтесь все же меня понять.
– Хорошо. Я посоветуюсь с секретарем обкома партии Иваном Михайловичем Субботиным.
– Простите, почему именно с ним?
– Потому что меня тоже должен кто-то попытаться понять. Решить это, – начальник управления показал глазами на рапорт, – не так-то просто, не понимаешь, что ли?
– Понимаю, – уныло произнес Алейников.
– Пока поезжайте к себе и работайте. А если этот вопрос как-то решится, мы сразу сообщим.
Прошел месяц, другой. Наступила зима, навалило снегу. Невиданное количество снега выпало в последние дни 1941 года. Яков любил ходить по нему, увязая по колено, вдыхая свежий, острый запах мерзлых тополей и сосен, который будто залечивал рваные раны внутри, разгонял быстрее кровь. Ответа из управления все не было.
Наконец через неделю после Нового года раздался звонок из Новосибирска. Начальник отдела кадров управления сухо и коротко сообщил Алейникову, что скоро, видимо, будет назначен новый начальник Шантарского райотдела УНКВД.
– А относительно моей просьбы на фронт? И вообще об увольнении из органов?
– По этим вопросам ничего не могу сказать. Сообщим, как что-то решится.
Новый начальник райотдела прибыл одновременно с поступившим приказом об освобождении с этой должности Алейникова. Яков начал передавать дела, ожидая приказа об увольнении из системы внутренних дел, а вместо этого где-то в феврале пришло предписание отправиться в Москву, в распоряжение самого Наркомата. На его звонок в Новосибирск и удивление по поводу такого предписания начальник управления сказал:
– Яков Николаевич, я пытался тебя понять по-человечески и сделал все, что мог… В Наркомате работает мой товарищ по гражданке Дембицкий Эммануил Борисович, доброй души человек. Мы с ним когда-то под Перекопом барона Врангеля громили. В Сиваше чуть не утонули. Вот в его распоряжение и поступишь… Желаю тебе больших успехов, Яков Николаевич.
Начальник управления помолчал несколько секунд и усмехнулся в трубку.
– Насчет морального износа, Яков Николаевич… Я тут все справки навел. По отношению к нашему брату чекисту его не существует. Ну, счастливо тебе.
…Мартовская Москва была залита солнцем, с крыш капало, по центральным улицам, запруженным народом, часто проходили колонны войск, иногда нескончаемыми вереницами шли танки, тягачи с орудиями, бронетранспортеры. Во время воздушных тревог вся техника останавливалась, замирала, улицы пустели… Ночами огромный город погружался в мрак, нигде ни огонька, каменные громады домов казались пустыми.
Майор Дембицкий, круглолицый, горбоносый еврей с лицом, беспощадно изрытым оспой, встретил Алейникова с вежливой улыбкой, но сдержанно, даже настороженно.
– А-а, давно ждем вас, – проговорил он, когда Яков представился по всей форме. – Садитесь, рассказывайте. Значит, решили было из нашей системы уволиться? Почему? Устали?
Дембицкий говорил, а сам все ощупывал Алейникова с ног до головы, вправо и влево водил горбатым носом, будто заглядывал сбоку и хотел оглядеть даже со спины. Все это Алейникову было неприятно – и то, что наркоматский этот майор таким бесцеремонным образом изучает его и что ему известно о его рапорте и намерении уйти из НКВД. Но обижаться Яков не обижался, отлично понимая, что в их Наркомате каждый, кому положено, знал о другом абсолютно все. Дембицкому, значит, было положено.
– Да, я устал, – ответил Алейников немного дерзко.
Дембицкий дерзость эту уловил, в левом глазу его что-то едва уловимо дрогнуло.
– Тогда присядьте, отдохните, – сказал майор насмешливо.
– А я не физически устал.
– Я знаю, морально, – спокойно проговорил Дембицкий и опять блеснул левым глазом. – Барышня кисейная выискалась.
На эти слова Алейников уже обиделся, но сдержал себя.
Позже Яков Алейников десятки раз убеждался, что майор Дембицкий, человек беспредельной отваги, в любых ситуациях оставался спокоен и весь его гнев или несогласие с чем-то внешне ничем не выражалось, только голос становился чуть насмешливее да в левом глазу неуловимо вспыхивала и тут же гасла эта искорка, а в правом ничего не отражалось, потому что он был стеклянным.
– Садитесь, что же вы? – еще раз повторил Дембицкий. – Распустили вы, милый мой, себя. Революцию защищать – не дамским рукодельем заниматься. Ну, давай, верещи дальше: ах, как я устал, ах, у меня мигрень началась! И это в то время, когда вон там, – Дембицкий кивнул на широкое, во всю стену, окно, задернутое наполовину плотной занавеской, – горит земля, льется кровь человеческая. Когда враг нашей революции… самый сильный и самый опасный враг под Москвой стоит.
– А я туда и просился! А не куда-нибудь! – воскликнул Алейников. Ему было неприятно, что этот корявый майор, которого он видит первый раз в жизни, так бесцеремонно отчитывает его.
– Знаю, что просился, – буркнул Дембицкий. – И эта часть вашей просьбы удовлетворена. Правда, на курорт поедем…
– Это как понять?
– Довольно просто. Поедем мы с вами, Яков Николаевич, в Крым. Бывали в Крыму?
– Отдыхал как-то в Феодосии.
– Так чего же может быть лучше – еще раз побывать в этом городе, побродить по знакомым местам! – обрадованно воскликнул Дембицкий, будто речь и в самом деле шла о поездке на курорт. – Немножко неудобно лишь, что он сейчас у немцев.
Звякнул телефон, Дембицкий минуты три разговаривал с кем-то, видимо с женой, обещал к вечеру куда-то заехать и достать для кого-то лекарство.
– Дочка у меня плоха, – сообщил он Алейникову, положив трубку. – Двенадцать лет девочке, легкие, чахотка. Я каждое лето возил ее в Крым, в Алупку, а теперь…
Он беспомощно развел руками, будто извинялся, что не может теперь повезти дочь в Алупку.
– Теперь она не выживет. Крымским воздухом только и держалась.
Этот сугубо домашний разговор майора с семьей, его виновато и беспомощно опущенные плечи что-то размягчили в душе Алейникова, растопили какой-то холодный комок, сделали Дембицкого ближе и будто понятнее.
– Вот так и живем мы, Яков Николаевич, от войны – до войны. В гражданскую мне под Перекопом белогвардейцы глаз штыком проткнули. Вот этот, правый. А вы: «Устал я…» Ну, я бы тоже мог, потому что… – Дембицкий еще раз поднес к правому, стеклянному глазу пальцы. – Мне даже предлагали, да чего там – заставляли уйти на пенсию. Я бы мог вообще уехать с семьей в Крым, и дочка бы, может быть… Но разве можно, разве можно, когда Гитлер сколачивал свои дивизии на наших границах, когда… А сейчас – тем более. Я удивлен, я просто удивлен… Сейчас они, – Дембицкий ткнул пальцем в потолок, – сейчас они не предлагают мне в отставку. Как-никак я являюсь специалистом по Крыму.
Алейников выслушал все это молча. И когда майор замолчал, поднял на него глаза.
– Вы хотите спросить – как в Крым и зачем в Крым? Это можно. Как вы знаете, в самом конце прошлого года силами Закавказского фронта и Черноморского флота успешно или, скажем, более или менее успешно была проведена Керченско-Феодосийская десантная операция. Я… – майор смущенно опустил коротко остриженную голову и, кажется, даже покраснел, – я тоже немножко в ней участвовал. С группой чекистов был заброшен в тыл к немцам, в самую Феодосию. Ну, мы там, скажу так, кое-что полезное сделали… Что вы так на меня смотрите?
– Ничего, – сказал Алейников, с удивлением слушавший теперь майора.
– Вам тоже предстоит теперь… в тыл, к немцам. А? – И майор уставился на Алейникова единственным глазом. Он смотрел обоими, конечно, но Яков чувствовал, как Дембицкий буравит его насквозь только левым, живым глазом, а правый был холодным, безжизненным.
– Я готов выполнить любой приказ… любое задание, – сказал он невольно.
Дембицкий кивнул, как бы принимая это к сведению. Но Яков почувствовал, что майор удовлетворен не его словами, а чем-то другим, тем, что он сумел единственным своим глазом разглядеть в нем, и подумал, что он, Алейников, в общем, не очень красиво сейчас выглядит со своим рапортом и со своей просьбой освободить его из органов НКВД, но что люди, занимающиеся его судьбой, сделали все возможное, чтобы осторожно, не причиняя лишних травм, вывести его из критического состояния.
