Текст книги "Триумвиры революции"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Помните, – заклинал оратор, – что революция может быть совершена только самим народом. Он – орудие революции, а вы призваны руководить этим орудием... Революция разжигает все страсти. Великий народ в революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита, металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью, вы все погибнете в пламени!

Создавая этот необыкновенно яркий образ, талантливый импровизатор сам доводит Конвент до точки кипения. Среди бурных аплодисментов он снова требует вооружения народа за счет богачей, снова призывает к выполнению революционного долга. Только после этого – ибо скрыть горький факт все равно уже невозможно – трибун вдруг вспоминает о Дюмурье. Правда, он даже не хочет назвать его имени. Как бы вскользь он упоминает о "генерале, который пользовался большой популярностью, а потом пришел к печальному концу", будучи "восстановленным против народа". Кто же, однако, его восстановил? И против какого народа?

Вот тут-то Дантон и выкладывает заранее заготовленный козырь.

Он доверительно сообщает Конвенту:

– Я процитирую вам один факт, о котором прошу немедленно забыть. Ролан писал Дюмурье, который показывал это письмо мне и Делакруа: "Вы должны соединиться с нами, чтобы уничтожить эту парижскую партию, особенно Дантона". Судите сами, граждане, каким примером мог служить и какое ужасное влияние мог оказывать человек, высказывающий такие мысли, причем человек этот стоял во главе республики! Но оставим все это и опустим завесу над прошлым...

Конечно, о завесе – ради красного словца. И в точности приведенной цитаты можно сильно сомневаться. Но каков ход! Открестившись, наконец, от предателя-генерала, Жорж взваливал и вину за это предательство и все его последствия целиком на плечи Жиронды!

Слишком поздно. На этот раз Жиронда его опередила.

По Парижу распространился слух: "Дантон арестован. Связанный со злодеем Дюмурье, он вскоре предстанет перед Чрезвычайным трибуналом".

Это была ложь. Слух пустили жирондисты. Но правда состояла в том, что Дантона действительно призвали к ответу. Комиссия общественного спасения требовала, чтобы он объяснил свои действия в Бельгии. Конвент требовал, чтобы он представил отчет о своих денежных тратах со времени своего министерства. Якобинцы требовали, чтобы он оправдался от обвинений в связях с предателем. Его имя склонялось повсюду: в политических салонах, в народных обществах, в кулуарах Конвента.

Да, Жиронда опередила Дантона. "Государственные люди", давшие генеральские эполеты Дюмурье и потрясенные его изменой, теперь торопились взвалить вину на своего конкурента.

– Он дружил с генералом! Он сидел с ним в одной ложе в театре! Он участвовал в его оргиях! Он защищал его дольше всех!

Жорж изворачивался, словно угорь. Наконец он не выдержал.

– Требуют моей головы! – исступленно кричал он в Конвенте 30 марта. Вот она!..

Но голова на этот раз осталась у него на плечах, сколь ни желали ее жирондисты. Накануне 1 апреля, дня, когда "государственные люди" наметили окончательно раздавить Дантона, он вдруг установил контакт с Маратом, тем самым Маратом, от которого до сих пор так упорно открещивался. Жорж пообещал Другу народа "сорвать маску с Жиронды".

Это коренным образом меняло положение. За Маратом были Гора и якобинцы. За якобинцами стоял французский народ. А народ был силой, против которой изощренные в интригах друзья госпожи Ролан оказались бессильными что-либо предпринять.

1 апреля Конвент был переполнен. Все ждали обещанную речь Дантона. Но битву начал не Дантон.

Первым выступил жирондист Лассурс. Он выразил удивление, что Дантон столь долго и упорно защищал подозрительного генерала. Не говорит ли это о многом? Пусть-ка попробует оправдаться и поподробнее расскажет о своем поведении в Бельгии.

Дантон ответил спокойно, придерживаясь умеренных выражений. Он заявил, что у него были совсем разные цели с мятежным генералом. Все свои действия он согласовывал с другими комиссарами, и, если проглядел что-либо, если не сразу понял игру предателя, в этом вина не его одного.

Жирондисты торжествуют. Им кажется, что противник струсил и готов капитулировать. Вот теперь-то и следует нанести смертельный удар!

Снова встает Лассурс. На этот раз он прямо утверждает, что Дантон вместе с Дюмурье хотел восстановить королевскую власть. В руках Дантона находились все нити заговора.

Жорж молча слушает. Его губы кривятся в презрительной усмешке, в глазах искрится гнев, но он терпеливо ждет своей очереди.

Лассурса сменяет Биротто. Он подтверждает: да, конечно же, Дантон стремился к королевской власти. Недаром об этом постоянно болтал его друг Фабр д'Эглантин...

Жорж взрывается.

– Вы негодяи! – кричит он с места. – Наступит время суда над вами!

Конвент большинством голосов назначает комиссию для расследования дела Дантона. Это позор. Это поражение. Он – обвиняемый!

Жорж вскакивает и несется к трибуне. По пути он бросает монтаньярам:

– Эти подлецы хотели бы взвалить на наши головы все свои преступления!

Но Жиронда не желает давать ему слова: пусть теперь оправдывается перед комиссией!

Дантон яростно расшвыривает стоящих на пути и овладевает трибуной. Вытирает мокрый лоб. Секунду смотрит в бушующий зал. Затем обращается к верхним рядам амфитеатра:

– Прежде всего я должен воздать вам должное, как истинным друзьям народа, вам, граждане, сидящие на этой Горе: вы видели лучше, чем я. Я долго думал, что при всей стремительности моего характера мне нужно смягчить данный природой темперамент и держаться умеренности, которую, как мне казалось, предписывали обстоятельства. Вы обвиняли меня в слабости, и вы были правы: я признаю это перед лицом всей Франции!..

Эти слова производят огромное впечатление на членов Конвента. Крики и шум стихают. Вперив свой мрачный взор в нижние ряды, Дантон продолжает с нарастающей энергией:

– Кто же здесь обвинители? Да это те самые люди, которые всякими ухищрениями и вероломством упорно пытались избавить тирана от карающего меча правосудия...

Ага! Зашевелились!.. Но сквозь громкий ропот на нижних скамьях оратор слышит отчетливые поощрения с Горы:

– Верно! Все правда!..

Простирая руку к Жиронде, Дантон вновь обращается к монтаньярам:

– Граждане, и эти самые люди имеют дерзость теперь выступать в роли чьих бы то ни было обличителей!.. Почему я оставил умеренность и переговоры с ними? Потому, что есть предел мудрости. Потому что, когда чувствуешь себя под угрозой постоянных ударов со стороны тех, которые должны бы тебе аплодировать, приходится перейти в наступление...

Откровенность и прямота Дантона подкупают. Он видит, что симпатии большинства на его стороне. И тогда он начинает обвинять.

Он показывает, что бриссотинцы и Дюмурье вылезли из одной и той же помойной ямы. Он разоблачает раскольничьи действия "государственных людей", их тайный роялизм, их вечные интриги против революции.

Монтаньяры, вновь вскочившие с мест, чередуют рукоплескания и выкрики. Более других горяч и нетерпелив Марат. Точно ездок, который шпорит бешеного коня, подогревает он ярость Дантона. Забыл ли оратор чье имя – Марат его называет; упустил ли какую подробность – Марат подсказывает ее.

Дантон говорит с жаром, говорит долго. Наконец, подойдя к заключению, патетически восклицает:

– Хотите услышать слово, которое будет ответом на все?

– Да, да, требуем этого! – отвечает Гора.

– Великолепно! Тогда слушайте! Я думаю, что нет больше перемирия между патриотами-монтаньярами, настаивавшими на смерти тирана, и негодяями, которые хотели его спасти, чем опозорили нас перед всей Францией...

Волны аплодисментов следуют без перерыва. Со всех сторон слышны возгласы:

– Мы спасем отечество!..

Дантон спускается с трибуны прямо в объятия окруживших его монтаньяров. Его целуют, поздравляют с победой.

Отныне Гора едина. И она – в этом нет больше сомнения – сокрушит ненавистную Жиронду.

Вскоре после этого была проведена реорганизация высших правительственных учреждений в духе, подсказанном Маратом и Дантоном.

4 апреля Конвент взял на себя руководство войной, отправив в армии восемь комиссаров, наделенных властью контролировать и направлять деятельность генералов.

Комиссия общественного спасения, недавно заменившая недееспособный жирондистский Комитет обороны, 6 апреля была преобразована в Комитет общественного спасения.

Идея создания комитета целиком принадлежала Другу народа.

С самого начала революции Марат провозглашал необходимость диктатуры во благо народу. От трибуната к триумвирату, от триумвирата к Комитету общественного спасения, иначе говоря, от диктатуры индивидуальной к диктатуре коллективной – таков был путь мысли Марата, так совершенствовалось его представление об органах революционной власти.

Комитет общественного спасения, полагал Марат, будет избираться из членов Конвента и обладать самыми широкими полномочиями: он должен взять на себя руководство внутренней жизнью республики и организацию ее обороны.

Во время обсуждения законопроекта жирондисты оказали бешеное сопротивление.

Они вопили о диктатуре, о деспотизме, о нарушении всех принципов и норм свободы.

Друг народа мощью своей логики подавил все их отчаянные попытки.

– Свободу должно насаждать силой, – заявил он с саркастической улыбкой, – и сейчас настал момент, когда надо немедленно организовать деспотизм свободы, дабы смести с лица земли деспотизм королей!

При выборе членов нового органа власти "государственные люди" также потерпели провал. В состав комитета вошли несколько депутатов "болота", Дантон и близкие ему монтаньяры – Делакруа и Барер.

Таков был главный результат нового сплочения двух давнишних союзников, двух закаленных в боях триумвиров.

Но где же был третий?

Что делал Неподкупный в дни подготовки низвержения Жиронды? И почему в период самых жарких схваток его голос не был слышен в Конвенте?..

Это не совсем так.

Неподкупный в конце марта – начале апреля выступал в Конвенте, и не раз. Но все же в то время он прежде всего был занят другим.

Для себя лично Робеспьер давно уже поставил крест на Жиронде. Но он хотел, чтобы в глазах общества ее падение было четко аргументировано. Пусть люди увидят, что война, идущая в Конвенте, это не просто борьба страстей, но и борьба идей!

На вторую половину апреля было запланировано обсуждение проекта новой конституции. Пусть "государственные люди" представят свой проект, и тогда, быть может, вовсе не потребуется восстания, чтобы их низвергнуть!..

Неподкупный тщательно готовился. Дни и ночи просиживал он в своей тесной каморке за своим убогим столом. Снова и снова листая страницы трактатов Руссо, тщательно взвешивал и продумывал давно отработанные мысли.

И вот, наконец, настал долгожданный день.

Бледный более, чем обычно, поднялся он на трибуну Конвента.

Сегодня он должен был с предельной ясностью открыть свой символ веры, свои взгляды на собственность и право. Когда-то он развивал эти темы с трибуны Учредительного собрания, но в то время еще не все было ясно, и как тогда было трудно говорить ему, безвестному новичку, которого не хотели слушать! Теперь он все додумал до конца. Теперь он выскажется до конца.

Прежде всего Робеспьер поспешил успокоить тех, кто боялся "аграрного закона" и посягательств на собственность со стороны якобинцев:

– Грязные души, уважающие только золото! Я отнюдь не хочу касаться ваших сокровищ, как бы ни был нечист их источник... Что касается меня, то для личного счастья я считаю равенство имуществ еще менее необходимым, чем для общественного благосостояния. Гораздо важнее заставить уважать бедность, чем уничтожить богатство...

Однако после этого "успокоительного" введения Неподкупный сосредоточивает весь огонь своей речи на Декларации прав жирондистов.

Жирондистский проект заявлял, что право собственности заключается в праве каждого гражданина располагать без ограничений своим имуществом, капиталом, доходом, производством.

Робеспьер показывает, что термин "собственность" есть понятие условное, что каждый социальный слой вкладывает в него свой смысл. Принять формулировку жирондистов – значит дать неограниченный простор обогащению немногих за счет основной массы граждан, поскольку жирондистский проект не ставит границ собственности. Формулировка жирондистов фактически гарантирует собственность и работорговцу, и феодалу, и даже наследственному монарху!..

– Ваша декларация, – указывает Робеспьер, – по-видимому, написана не для всех людей, а только для богачей, скупщиков, тиранов и спекулянтов...

Что же противопоставляет Неподкупный жирондистам? Основными правами человека он считает право на существование и свободу. Говоря же о собственности, он обусловливает ее определенными границами, выходить за которые она не может:

"Право собственности, как и все другие права, ограничено необходимостью уважать права других людей. Оно не может наносить ущерб ни безопасности, ни свободе, ни существованию, ни собственности наших ближних. Всякая собственность и сделка, нарушающие этот принцип, являются безнравственными и беззаконными..."

Эта формулировка давала конституционное обоснование для преследований скупщиков и спекулянтов – всех тех, чьи сделки и махинации нарушали установленный принцип.

Декларация Робеспьера провозглашала право на труд и на обеспечение для нетрудоспособных, необходимость обложения прогрессивным налогом зажиточных граждан, содействие прогрессу разума и общедоступному образованию, верховный суверенитет народа и право любого гражданина на занятие любой государственной должности, гласность всех мероприятий правительства и должностных лиц. Заключительные положения Декларации подчеркивали солидарность всех народов в борьбе за лучшее будущее.

Декларация Робеспьера, как и вся его речь 24 апреля, произвела огромное впечатление на современников. Все демократы встретили новую Декларацию прав с воодушевлением и бурно приветствовали Неподкупного.

Строгий законник, все еще не разделявший мысли о "деспотизме свободы", Робеспьер был счастлив, что добился такого эффекта чисто легальным путем.

Сегодня, 24 апреля, принимая знаки восторга от своих коллег, он считал себя подлинным триумфатором.

И все же триумф ему пришлось разделить.

Этот день стал днем торжества, и притом торжества еще более полного, для другого триумвира.

Это был день Марата.

8. ДНИ МАРАТА

Если Дантон в глазах современников был "человеком 10 августа", то Марата с не меньшим основанием называли "человеком 2 июня" – в день падения Жиронды он, бесспорно, сыграл одну из ведущих ролей.

Однако уже задолго до этого он опередил других триумвиров. Время с первых чисел апреля в той или иной мере является "днями Марата" – с этого времени он стал подлинным режиссером трагического спектакля, разыгрывавшегося в Конвенте, в Якобинском клубе и на улицах Парижа.

"Дни Марата" вписали в историю революции одну из наиболее ярких страниц.

Наконец-то годы скитаний остались позади.

Теперь Марат имел свой угол и свою семью. Он снимал довольно обширную квартиру на улице Кордельеров в доме No 30, в которой, кроме него и Симонны, жили их ближайшие родственники – его любимая сестра Альбертина и сестра Симонны Этьеннетта. Их часто навещала вторая сестра Симонны, Катерина, со своим мужем рабочим-печатником, с которым Другу народа всегда было о чем поговорить.

Дом Марата хорошо знал весь трудовой Париж.

Двери этого дома были постоянно открыты для званых и незваных.

Не один бедняк нашел здесь утешение и материальную поддержку: депутат Конвента Жан Поль Марат, как и прежде самоотверженный и щедрый, готов был поделиться последним со всяким, кто нуждался в помощи.

Марат был кумиром санкюлотов – в этом одна из причин страстной ненависти к нему со стороны богачей.

Для жирондистов Друг народа всегда был самой одиозной политической фигурой. Они ненавидели его больше, чем Робеспьера, и много больше, чем Дантона. И в этом нет ничего удивительного.

Марат не только был ближе к народу, нежели его оба союзника; раньше других триумвиров разгадал он подоплеку политической игры Жиронды и крепче других пригвоздил ее к позорному столбу. Его удары были особенно болезненными для самолюбия "государственных людей"; да что самолюбие речь шла о самой жизни. Ибо, в отличие от Дантона, втайне желавшего мира с Жирондой, в отличие от Робеспьера, все еще мечтавшего о "легальном" устранении Жиронды, Марат рано проникся идеей восстания народа как единственной формой борьбы и рано протянул руку "бешеным", как естественным союзникам в этой борьбе. Поскольку для жирондистов восстание было чревато гибелью, и гибелью полной, соратники Бриссо – Ролана не могли испытывать к Другу народа ничего, кроме лютой ненависти.

Но вместе с тем после его знаменитого выступления в Конвенте 25 сентября 1792 года жирондисты, понявшие мощь и силу своего главного врага, долгое время боялись его дразнить, стараясь отыграться на Дантоне и Робеспьере, и если действовали против Друга народа, то лишь из-за угла, применяя хитрые уловки.

Так, еще в марте они добились закона, запрещавшего депутатам Конвента издавать газеты. Закон метил прямо в ненавистного журналиста: теперь ему оставалось либо сложить депутатские полномочия, либо отказаться от "Газеты французской республики".

Но Марат лишь посмеялся над глупостью своих врагов.

Он тут же прекратил издавать "Газету французской республики" и одновременно приступил к изданию... "Публициста французской республики" ведь декрет не запрещал, да и не мог запретить, все виды периодической печати!..

Зато в новом органе Друг народа удвоил силу разоблачительной кампании против Жиронды.

Жирондисты чувствовали и понимали: если не будет нанесен мощный контрудар сейчас же, завтра, быть может, окажется поздно.

Между тем именно в эти дни общая обстановка стала оборачиваться для них довольно благоприятно. Соотношение сил в Конвенте снова сложилось в их пользу: в первой декаде апреля многие депутаты-монтаньяры уехали с миссиями на фронт и в мятежные департаменты.

Вот теперь-то и нужно было действовать. Теперь и только теперь представлялся долгожданный случай уничтожить ненавистного врага.

Заседание Конвента 12 апреля началось с перепалки между Петионом и Робеспьером.

Бывший соратник Неподкупного требовал, чтобы одному депутату Горы по ничтожному поводу выразили общественное порицание.

– А я требую, – сказал с места Робеспьер, – чтобы было сделано порицание тем, кто покровительствует изменникам.

Петион понял намек. С нарастающей горячностью он продолжал:

– Я настаиваю, чтобы изменники и заговорщики были наказаны!

– И их сообщники! – добавил Робеспьер.

На галереях для публики послышался смех.

Петион взорвался:

– Да, их сообщники. И ты сам в их числе. Пора покончить с этими гнусностями, пора изменникам и клеветникам сложить головы на эшафоте, и я обязуюсь до смерти преследовать их!

– До чьей смерти? – невинно спросил Робеспьер.

Хохот усилился.

– До твоей, мерзавец! – надрывался Петион. – Именно тебя я буду преследовать за твои подлые поступки и речи!

– Давай факты, – спокойно сказал Неподкупный.

– Факты?.. – истошно вопил Петион. – Я покажу тебе факты!..

Но показать он ничего не мог: на губах его выступила пена, а лицо стало багрово-красным.

– Довольно! – крикнул Марат. – Спускайся с трибуны, не то тебя хватит апоплексический удар!

– Гнусный злодей, – обернулся Петион к Марату, – ты опошляешь все, к чему прикасаешься!..

"Государственные люди" поняли, что нужно спешить на помощь своему соратнику. Трибуной овладел злобный Гюаде. Он назвал Робеспьера сообщником принца Кобургского, Дантону напомнил, что тот весело проводил время с Дюмурье, напал на Фабра, прошелся насчет Сантера. Все это была прелюдия. Оратор подбирался к Марату. И вот в его руках появился исписанный лист бумаги; он стал зачитывать отдельные абзацы и фразы...

Это был циркуляр Якобинского клуба, подписанный Маратом 5 апреля – в день избрания его председателем якобинцев. Циркуляр призывал всех патриотов бороться против сообщников Дюмурье. В этом документе имелись места, которые можно было истолковать как призыв к восстанию против Конвента, хотя в действительности Марат призывал лишь к восстанию против Жиронды. Умышленно темня, рассчитывая запугать "болото", Гюаде уверял, что Марат угрожает всем депутатам и что если они не пресекут его чудовищных замыслов, то все падут жертвами кровавой расправы...

Многие члены Конвента вскочили с мест. Раздались крики:

– В тюрьму его!

– Немедленно издать декрет о привлечении смутьянов к суду!

Торжествующий Гюаде спустился с трибуны. Его место занял Марат. Невзирая на крики возмущения, он заговорил спокойным, даже несколько презрительным тоном:

– К чему вся эта пустая болтовня? Вас хотят уверить в существовании химерического заговора, чтобы скрыть заговор реальный...

Общий шум усилился до такой степени, что стал заглушать голос оратора. Дантон попытался помочь соратнику. Он предостерег депутатов от опасного прецедента: они собирались покуситься на парламентскую неприкосновенность своего коллеги. Не расшатывало ли это Конвент? Не таило ли угрозы в будущем им самим?..

Напрасные старания: враги не пожелали услышать его и понять.

– Вся Франция обвиняет Марата, – воскликнул один из жирондистов, – мы же будем его судьями...

Большинство декретировало немедленный арест Марата.

Он вышел на середину зала.

– Я не намерен подчиняться вашему гнусному декрету, – гордо сказал он. – Моя голова еще нужна отечеству – я не собираюсь подставлять ее под меч тирании!

С этими словами он двинулся к выходу.

Путь ему преградил офицер с бумагой в руке. Бумага была предъявлена Марату – это оказался ордер на арест.

Друг народа быстро прочитал его, саркастически усмехнулся и отдал обратно.

– Гражданин, вы арестованы! – твердо сказал офицер.

– А кто же подписал ордер на мой арест? – насмешливо спросил Марат.

Только тут смущенный офицер понял свой промах: жирондисты слишком поторопились и, полагая, что враг у них в руках, забыли формальность – на декрете отсутствовали подписи министра юстиции и председателя Конвента.

Уверенной поступью прошел Марат мимо часовых. Монтаньяры, следовавшие за ним, запрудили выход и не пропустили агентов Жиронды, бросившихся было за Другом народа.

Снова Друг народа ушел в подполье. Снова сбивались с ног полицейские ищейки, тщетно пытаясь отыскать его убежище. Впрочем, Марат прекрасно знал, что на этот раз скрываться он будет недолго. Уже на следующий день, 13 апреля, в Конвенте читали его послание, неизвестно кем доставленное к началу утреннего сеанса.

"Я не только депутат Конвента, – писал Марат, – прежде всего я принадлежу отечеству; я должен служить народу, оком которого являюсь". Свое нежелание отдаться под стражу он объяснял тем, что подлинные преступники – Бриссо, Ролан, Гюаде и другие – находятся на свободе.

Это письмо лишь подхлестнуло ярость Жиронды, и ее лидеры потребовали перехода к обвинительному заключению.

Многие монтаньяры пожелали, чтобы, прежде чем выносить решение, был полностью прочитан пресловутый циркуляр прямо с трибуны.

Вот тут-то у "государственных людей" и произошла осечка.

На прошлом заседании, стремясь свалить ненавистного врага, Гюаде привел из циркуляра лишь те "зажигательные" места, которые отвечали его цели. Теперь же, прочитанный полностью, документ произвел совершенно иное впечатление – он выглядел патриотическим призывом, направленным к спасению республики.

На скамьях Горы начался ропот. Кто-то воскликнул:

– Если этот циркуляр преступен, декретируйте обвинение и против меня, ибо я полностью его одобряю!

Художник Давид прибавил:

– Пусть документ положат на трибуну – и все патриоты подпишут его!

И тут раздались крики:

– Мы все одобряем его! Мы все его подпишем!

Вставая один за другим, монтаньяры потянулись к трибуне, чтобы поставить свои имена рядом с именем Марата. Всего подписалось без малого девяносто человек.

Жирондисты, неприятно пораженные потоком подписей, дрогнули, но устояли. Тщетно многие монтаньяры требовали отложить обсуждение декрета, тщетно Робеспьер заявлял, что в отсутствие обвиняемого нельзя голосовать обвинение; противники, чувствуя свое большинство – за ними шло послушное "болото", – настояли на немедленном голосовании обвинительного декрета. Единственно, чего добились монтаньяры, – это мотивированной поименной подачи голосов, как на процессе Людовика XVI.

Голосование происходило в течение шестнадцати часов. Народ, собравшийся на галереях, терпеливо ждал с трех часов дня до восьми часов утра...

Монтаньяры четко мотивировали свои возражения против декрета. Робеспьер заявил, что он с негодованием голосует против обвинительного акта, попирающего права народного представителя, все принципы и нормы закона. Он видит в действиях жирондистов акт мести, несправедливости, пристрастия, фракционного духа. Давид кратко сформулировал убийственную для жирондистов мысль: "Какой-нибудь Дюмурье сказал бы – да; республиканец говорит – нет". Камилл Демулен, выступая в защиту Друга народа, назвал его великим пророком, которому грядущие поколения воздвигнут памятники.

Трудно было бороться с подобными истинами, но жирондисты, и не пытаясь их оспорить, знали, что добьются своего.

Действительно, за то, чтобы предать Марата суду, высказались двести двадцать депутатов, против – девяносто два, семь человек голосовали за отсрочку и сорок восемь воздержались.

Фактически за обвинительный декрет проголосовало менее одной трети Конвента, и тем не менее декрет был принят и передан в Чрезвычайный трибунал.

Друг народа нимало не был смущен происшедшим; наоборот, он был доволен. Как он и думал, история с якобинским циркуляром и обвинение его, проведенное в Конвенте, содействовали подъему революции. Его враги прогадывали на этом деле несравненно больше, чем он.

Действительно, давно уже не было такого оживления в столице, как в апрельские дни. Повсюду собирались толпы санкюлотов, мужчин и женщин. Ораторы, словно в октябре 1789 года, выступали в парках и на площадях. Они доказывали народу, что борьба против богачей, за хлеб, за прогрессивное обложение и за Марата – это разные части единого целого. И народ все активнее вступал в борьбу.

15 апреля тридцать пять секций Парижа, поддержанные Коммуной, подали в Конвент петицию против двадцати двух жирондистов во главе с Бриссо. Петиция, подписанная мэром Пашем, требовала изгнания из Конвента и ареста "государственных людей".

Адреса в поддержку Марата шли из народных обществ разных районов Франции.

Но и сам Марат ни на день не прекращал своей деятельности. Его газета продолжала регулярно выходить, он засыпал Конвент и Якобинский клуб посланиями, в которых обличал своих врагов и требовал незамедлительно назначить день суда.

23 апреля общественный обвинитель объявил, что судебное заседание, посвященное делу Марата, будет происходить завтра, 24 апреля.

И тогда Марат перестал скрываться. В тот же вечер, сопровождаемый толпой верных соратников, он сам явился в полицейское управление и потребовал, чтобы его заключили в тюрьму.

Даже находясь в тюрьме, он оставался под бдительной охраной народа. Люди всю ночь дежурили у здания тюрьмы и следили за тем, какую пищу тюремная прислуга носит Марату и запечатаны ли бутылки с питьем, предназначенным для него.

24 апреля ровно в десять часов утра начался суд.

К этому времени Дворец правосудия был забит до отказа. Люди приходили с ночи, чтобы занять места. Не только отсек для публики в зале суда, но все коридоры, комнаты и прихожие, примыкавшие к Чрезвычайному трибуналу, а также близлежащие улицы и набережная вплоть до Нового моста были заполнены почитателями Друга народа.

Он вошел твердой поступью и остановился на середине зала, гордо подняв голову и скрестив руки на груди. Прежде чем общественный обвинитель или кто-либо из четверых судей успел произнести слово, он, попирая все регламенты, сам обратился к суду:

– Граждане, не преступник предстал перед вами, но Друг народа, апостол и мученик свободы. Уже давно его травят неумолимые враги отечества, и сегодня его преследует гнусная клика "государственных людей". Он благодарит своих преследователей за то, что они дают ему возможность со всем блеском показать свою невиновность и покрыть их позором. Если я появился перед судьями, то лишь затем, чтобы снять пелену с глаз людей, все еще заблуждающихся на мой счет, да еще для того, чтобы лучше служить отечеству и обеспечить победу делу свободы. Полный доверия к просвещенности, справедливости, гражданственности этого трибунала, я прошу внимательно и всесторонне разобраться в поднятом вопросе, без снисхождения, но строго и нелицеприятно.

Эта спокойная, полная достоинства речь вызвала бурю восторга у зрителей. Но Марат, обернувшись к аплодирующей и кричащей публике, сказал:

– Граждане, мое дело – это ваше дело, это дело свободы. Я прошу вас соблюдать полное спокойствие, чтобы не дать повода преследующим меня клеветать на вас и обвинять в нажиме на решение суда...

И дальше подсудимый продолжал вести заседание. Уверенный, спокойный, с чувством собственного достоинства, он сам направлял ход процесса, четко разбивая все обвинения и обращая их против тех, кем они были выдвинуты. Обвинительный акт "государственных людей" рассыпался, словно карточный домик.

В последний момент они пытались было сразить своего врага с помощью грубо составленной фальшивки, но и этот их ход оказался разоблаченным.

Присяжные удалились и через три четверти часа сообщили свое решение:

"Трибунал признает невиновным Жана Поля Марата в предъявленных ему обвинениях и постановляет, что он должен быть немедленно освобожден".

Шел четвертый час утреннего заседания Конвента.

Обсуждался проект новой конституции.

Но обстановка в зале не соответствовала серьезности темы. Значительная часть депутатов не слушала ораторов; люди переговаривались друг с другом и нет-нет да поглядывали на дверь.

Все ждали, чем кончится дело Марата.

Уже Робеспьер произнес речь об условном характере права собственности, уже Сен-Жюст после своего выступления спускался с трибуны, как вдруг жандарм, вошедший в зал, наклонился к председателю – им по иронии судьбы был Лассурс, один из самых жестоких врагов Марата, – и что-то шепнул ему на ухо. Депутат Давид потребовал, чтобы председатель доложил Собранию о ходе суда над Маратом, и тот, вдруг побледневший и словно обмякший, чуть слышно промямлил:

– Он возвращается... Сейчас он будет здесь...

Что тут началось! Несколько депутатов быстро поднялись и вышли из зала, другие стали бурно требовать закрытия заседания, третьи пожимали друг другу руки и всем своим видом выражали радость.