Текст книги "Триумвиры революции"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Беспечный министр не затруднял себя изучением деятельности своих советников и секретарей. Меньше всего он занимался делами своего министерства, целиком передоверив их другим. Он не скрывал причины этого, наоборот, при каждом подходящем случае громогласно ее излагал: Дантон считал себя вовсе не министром юстиции, но министром революции, призванным к тому, чтобы возглавить не только весь Исполнительный совет, но и всю страну!

Подчинить своей воле остальных министров для него оказалось делом нетрудным. Он видел их насквозь. Все они, политики, отнюдь не хватавшие звезд с неба, относились к нему если не с почтением, то, во всяком случае, с известною долей робости.

Лишь с одним из них справиться оказалось сложнее.

И не потому, что министр внутренних дел Ролан де ла Платьер, провинциальный буржуа, главный лидер мартовского министерства "патриотов" был талантливее или принципиальнее своих коллег. Нет, это был чопорный педант и тугодум, выставляющий повсюду напоказ свою скромность и честность, в которую мало кто верил. Но у Ролана была жена, дама весьма честолюбивая, о которой счастливый супруг доверительно шептал кое-кому из ближайших друзей:

– Моя Манон не чужда делам моего министерства.

Старик Ролан скромничал. Точнее было бы сказать, что все дела его министерства целиком и полностью взяла на себя очаровательная Манон. Да только ли одни дела его министерства?..

По происхождению мадам Ролан вовсе не была важной дамой: ее отец, гравер и резчик по камню, имел крохотную мастерскую и ничтожный доход. Но дочь не собиралась следовать дорогой отца. Еще совсем крошкой, найдя на чердаке несколько старых книг, она без посторонней помощи выучилась читать. В девять лет она штудировала Плутарха, в одиннадцать упивалась Дидро и Вольтером. И по мере того как Манон росла, в душе ее зрела ненависть к мизерному существованию, которое ей определила судьба. Она ненавидела аристократов, придворных, князей церкви, и не потому, что ей был отвратителен блеск света, а потому лишь, что блистать суждено было не ей. В двадцать шесть лет она вступила в брак с человеком вдвое старше ее, но зато господином, имевшим репутацию философа и ученого. "Добродетельный" Ролан представлялся честолюбивой женщине мостом к успеху. Успех принесла революция. Сделав ставку на партию Бриссо, Манон сблизилась со многими жирондистами и превратила свой дом в политический салон, откуда диктовались действия мартовского министерства "патриотов". Теперь падение трона, казалось, вело госпожу Ролан к вершинам власти. Но тут вдруг обнаружилось, что на пути ее стоит нескладный гигант с рябой физиономией, который вовсе не склонен уступать дорогу...

В первые дни Дантон пытался наладить добрососедские отношения. Он запросто навещал Роланов, оставался у них обедать, часто беседовал с Манон. Однако вскоре он понял, что контакта нет и не будет: Манон претендовала на единовластие. Видя открытое недоброжелательство, Жорж прекратил визиты.

Он чувствовал свое могущество и понимал, что клика Бриссо – Роланов сейчас не начнет с ним войны: пока он оставался министром революции и опирался на народ, ему не были страшны происки врагов.

Мадам Ролан затаила лютую злобу. В эти дни она писала: "Все мы находимся под ножами Марата и Робеспьера... Мой друг, свирепый Дантон, царствует, Марат – несет впереди его факел и кинжал, а мы, его жертвы, ожидаем своей участи..."

Что было верным в словах Манон, так это то, что Дантон и Марат теперь снова оказались в тесном сотрудничестве и действовали рука об руку – к этому их привело угрожающее положение в стране.

Международная изоляция Франции, намечавшаяся со времени бегства короля, в августе 1792 года стала реальностью. Соседние государства одно за другим отзывали своих послов. Россия демонстративно порвала отношения с "мятежниками", Англия присоединила к этому ряд недвусмысленных угроз, Испания открыто примкнула к австро-прусской коалиции. К концу августа удовлетворительные отношения сохранились лишь с Данией и Швецией.

Стотысячная армия интервентов с разных сторон оцепила французские границы и 19 августа пересекла их. Оставив вспомогательный корпус против Седана, главнокомандующий герцог Брауншвейгский повел основные силы к Маасу, намереваясь через Лонгви и Верден двинуть на Париж.

Дантон понимал, что революционный Париж зажат в тиски. Внутри – армия социального врага, монархисты и аристократы, которые не желают признать падения королевской власти и не теряют надежды на реванш; хотя часть их брошена в тюрьмы, они, при попустительстве и благодушии жирондистской клики, не стали менее опасны. Извне – армии иноземного врага, которые одерживают успех за успехом и быстро движутся к своей цели.

Смыкание этих сил означало бы гибель.

Выход один: нанести одновременно удары и по внутреннему и по внешнему врагу. Пусть санкюлоты совершат правосудие у себя дома, а затем, не переводя дыхания, двинутся против иноземцев и прикроют собой столицу!

Этот смелый план вполне совпадал с действиями Коммуны. Из ее вождей особенно хорошо понял Дантона Марат. В конце августа – начале сентября между Другом народа и министром революции установилось полное единодушие.

20 августа прусская армия осадила Лонгви; три дня спустя крепость пала.

В Исполнительном совете произошла схватка.

Ролан доказывал, что Конвент следует созвать где-нибудь вдали от Парижа. Он считал, что нужно немедленно покинуть столицу, захватив с собой казну и короля. Другие министры его поддержали.

Тогда резко вскочил Дантон.

– Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите город врагу, вы погубите себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами!.. – Он тихо добавил: – Я привез сюда мою семидесятилетнюю мать и моих детей. Прежде чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья... – И, повернувшись к министру внутренних дел, снова повысил голос: – Ролан, берегись говорить о бегстве! Страшись, чтобы народ тебя не услышал!..

Париж оцепенел. Закрылись кафе и театры, по улицам дефилировали патрули, удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав, а из ночи в ночь шли повальные обыски.

– Измена!..

Новые сотни арестованных заполняли тюрьмы.

– Враг у ворот!..

Призывно трубили военные горны. Срочно сформированные отряды добровольцев спешили на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны – рыли окопы, поднимали насыпи.

– Революция под угрозой!..

Страна переживала дни смертельной опасности.

Обстановка воскресного заседания Ассамблеи была нервозной. Депутаты делились последними слухами:

– Верден пал.

– Передовые отряды пруссаков вступили в Шалон.

– Кавалерия союзников на подступах к Парижу.

Кто-то посоветовал прервать заседание.

И тут вдруг на ораторскую трибуну поднялся высокий, кряжистый мужчина с квадратным лицом, обезображенным следами оспы.

Его громовой голос немедленно перекрыл шум зала, а первые фразы, произнесенные им, заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться.

– С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться. Часть патриотов уже направлена к границам; часть – останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность...

Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям – веру в победу. Раскрыв революционные заслуги Парижа перед Францией, он призвал Законодательное собрание мобилизовать все ресурсы страны на борьбу с врагом.

Раздались дружные аплодисменты. Людей, еще недавно таких растерянных и беспомощных, словно наэлектризовали. Многие депутаты вскочили с мест. Отовсюду слышались крики:

– Слава министру революции!

– Да здравствует наш Дантон!

– Мы требуем, – продолжал оратор, – смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны!..

Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:

– Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость – и Франция будет спасена!..

Во всех публичных выступлениях, прокламациях и письмах Дантона теперь звучит лейтмотивом мысль: спасение народа в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина – превыше всего; во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все, что мешает четкости его хода.

Министр революции не ограничивался речами.

Среди всеобщей растерянности он действовал.

Он руководил обороной Парижа, он формировал отряды ополченцев в столице, его комиссары набирали добровольцев в провинции, его имя прочно слилось с "сентябрем" – стихийными расправами народа с врагами революции.

Конечно, не следует думать, что так называемые "сентябрьские убийства" произошли вследствие воли Дантона; правильнее сказать, что Дантон их предвидел и, предвидя, использовал.

– Если нам суждено погибнуть, – рассуждали санкюлоты, – пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших жен и детей, в то время как мы будем сражаться на фронте! Раз молчит правосудие законное, пусть покарает врагов правосудие стихийное!

"Сентябрь" бушевал над Парижем в течение трех дней: второго все началось, четвертого было закончено. Впрочем, "бушевал" – не то слово. Народное правосудие проходило в полном порядке, спокойно и уверенно, при строгом соблюдении форм, установленных выборными судьями. Если подсудимый был признан невиновным, ему не только давали свободу, но торжественно провожали до дверей его дома. Однако народные судьи были беспощадны к контрреволюционному духовенству, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.

Наказание было одно – смерть.

Мужество, твердость, сплоченность, проявленные французским народом в первые дни сентября, принесли плоды. В течение ближайшей недели из столицы на фронт ежедневно направлялось до двух тысяч вооруженных и обмундированных добровольцев.

На пути врага оказалась непреодолимая преграда.

Когда встревоженный герцог Брауншвейгский прислал своих представителей во французскую ставку, генерал Дюваль, уполномоченный для переговоров, заметил союзному делегату:

– Вы воображали, что скоро вступите в Париж. Но поход ваш кончится тем же, чем кончился поход Карла XII на Москву: вы найдете свою Полтаву.

Дюваль не ошибся.

20 сентября союзники нашли "свою Полтаву". Ею оказалась притаившаяся у Аргонского леса маленькая деревушка Вальми.

При Вальми Франция одержала первую победу над контрреволюционной коалицией. Через несколько дней французские войска, перейдя в наступление, вторглись на территорию Бельгии.

Революционная Франция была спасена.

И в это благородное дело спасения отчизны внес немалую лепту Жорж Дантон.

4. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

До сих пор каждый из триумвиров действовал в своей сфере. Такой сферой для Марата была его газета, для Дантона – дистрикт Кордельеров, а затем ратуша и министерство, для Робеспьера – Якобинский клуб.

Теперь положение менялось.

Отныне вождям демократов предстояло сражаться на одном поле боя, постоянно находясь лицом к лицу с общим врагом.

Этим полем боя стал Конвент.

Выборы в Конвент проходили в сложной обстановке.

В Париже, стоявшем в авангарде революции, предвыборная кампания находилась в руках демократов-якобинцев. Марат лично составил список кандидатов, за которых призывал голосовать жителей столицы. И люди следовали призывам Друга народа. Рабочие, ремесленники, мелкие торговцы и подмастерья не задумываясь несли свои голоса вождям 10 августа.

Первым депутатом Парижа стал Максимилиан Робеспьер.

Дантон, шедший в списке за Робеспьером, получил рекордное число голосов – 638 из 700 возможных. Не опьяняясь личным успехом, он тут же занялся делами друзей, потянув за собой Демулена, Робера, Фабра, Лежандра.

Друг народа прошел также одним из первых депутатов столицы.

От Парижа были избраны Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа, Огюстен Робеспьер, брат Максимилиана, художник Давид и многие другие демократы.

Иначе обстояло с провинцией.

Жиронда, пустив в ход всю свою демагогию, добившись поддержки деревни и городов юго-запада страны, сумела получить большое число депутатских мандатов: она располагала 165 местами против неполных 100, имевшихся в распоряжении ее противников.

Демократы-якобинцы, занявшие в Конвенте верхние ряды скамей, стали называться партией Горы, или монтаньярами*. Им противостояла не только Жиронда, но и многие депутаты (их было около 500), не обнаружившие своей партийной принадлежности и занявшие нижние места, вследствие чего их прозвали "болотом" или "равниной".

_______________

* От французского "монтань" – гора.

Поскольку расстановка сил в Конвенте оказалась неблагоприятной для демократов, их вожди, не сговариваясь друг с другом, решили взять новый курс. Воздерживаясь от резких выпадов против Жиронды, стремясь к умиротворению и установлению единства действий против общего врага остатков роялизма и коалиции, они сочли полезным продемонстрировать свою внепартийность и снять с себя обвинения в стремлении к диктатуре.

Впрочем, триумвиры по-разному представляли себе этот новый курс.

Если Робеспьер и, особенно, Марат видели в нем лишь тактический маневр, дающий возможность выиграть время, прекрасно понимая, что прочный мир с Жирондой невозможен, то вельможа санкюлотов смотрел на дело совершенно иначе, что и продемонстрировал на первых же заседаниях Конвента.

Сколько раз Дантон бывал в этом зале!

Но сегодня ему показалось, что он здесь впервые.

Ведь раньше, в период двух первых Ассамблей, он видел большой зал заседаний в совершенно иной перспективе. Он находился либо у решетки для делегаций, либо в министерской ложе, либо на ораторской трибуне. И каждый раз на него смотрел, охватывая гигантской подковой, весь многоликий амфитеатр. Смотрели нижние ряды, смотрела уходившая ввысь Гора, смотрели расположенные над ней галереи для публики.

А теперь он сам – частица этого амфитеатра. Он видит одни затылки, ибо сидит в верхнем ряду Горы. И министерская ложа, где он так недавно распоряжался, выглядит отсюда далекой и чужой...

Дни выборов были для него днями раздумий.

Дантон знал, что, став депутатом Конвента, он потеряет министерский портфель. И все же он предпочел звание народного представителя. Ему казалось, что демонстративный отказ от портфеля, когда он всесилен, блестящий политический ход. Разве не показывал он этим, что звание народного уполномоченного предпочитает любому другому, пусть даже самому высокому? Не выиграет ли он еще больше в глазах всех партий и группировок? И не облегчит ли это ему проведение нового курса, его плана, которому он готов себя посвятить?

И он принял решение...

Депутаты занимали места. Все были в приподнятом настроении: ведь сегодня, 21 сентября 1792 года, открывалось первое заседание Конвента, великого собрания, которое призвано решить все нерешенные проблемы и вывести революцию на верный путь.

Дантон огляделся.

Вот они, его соратники-монтаньяры: чопорный Робеспьер в пудреном парике, с непроницаемым бледным лицом; бурно жестикулирующий Марат, чья характерная голова, повязанная косынкой, вызывает ужас нижних рядов; бешеный Колло д'Эрбуа, щеголяющий своим нарочито небрежным костюмом; лукавый Барер, расточающий улыбки направо и налево; мрачный Билло-Варенн, который не улыбается никогда. Или этот красавец со сложенными на груди руками, с презрительно-холодным лицом, так не соответствующим его совсем еще юному возрасту... Дантон силится вспомнить его имя. Да, конечно, это Сен-Жюст, депутат от какой-то провинции. От него много ждут; говорят, он столь же справедлив, сколь и беспощаден...

Взгляд Дантона скользит по нижним скамьям. Там сидит вся Жиронда, все эти "государственные люди", как иронически их величает Марат. Какие они чинные и надутые сегодня, все эти Бриссо, Гюаде и компания! Они особенно довольны тем, что в председатели Конвента им удалось протащить ренегата Петиона. А плешивого Ролана здесь, разумеется, нет. Старик не пожелал расстаться со своим министерским портфелем.

Еще ниже, в партере, расположились депутаты, которых остроумный народ уже успел окрестить "болотными жабами". Их – решительное большинство. Почти все они – "бывшие".

Вот, например, бывший аристократ Баррас, а рядом бывший аббат Сийес. Но эти "бывшие" вполне уверены, что будущее у них в руках.

Первое заседание Конвента проходило в обстановке всеобщего восторга. Было провозглашено, что день 21 сентября будет отныне первым днем новой эры – эры республики.

Речь Дантона, в которой он выдвинул свой новый курс, вполне соответствовала общему настроению.

Прежде всего трибун постарался убедить своих коллег, что Конвент един. Все разговоры о "триумвирате", о "диктатуре" не более как повторение вздорных и нелепых слухов, придуманных интриганами для запугивания слабонервных. Всеобщее избирательное право, сменившее старую цензовую систему, – твердая гарантия демократических конституционных норм.

Затем, выждав, пока стихнут аплодисменты, оратор бросает главное, ради чего произносится вся эта речь:

– Итак, решительно откажемся здесь от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность – земельная, личная, промышленная – должна на вечные времена оставаться неприкосновенной!..

В "новом курсе" Дантона по существу не было ничего нового. Ведь он был не только вельможей санкюлотов, но и собственником, причем собственность оставалась для него постоянно самым дорогим и желанным в жизни. Он был готов отдать себя общему делу, когда завоевания буржуазной революции находились под угрозой; но он не собирался рисковать своим благополучием во имя каких бы то ни было "химерических" идей. Поэтому, хотя он сидел на Горе, он не хотел драться с Жирондой. Его взор все чаще обращался к "болоту": не там ли обитали самые мудрые и осторожные, все те, кто был готов и поддержать революцию и придержать ее?..

Позиция вельможи санкюлотов, сущность которой не представляла загадок, весьма мало нравилась Неподкупному. Речь Дантона об увековечении собственности Робеспьер считал неуместной. Но и он в это время не хотел начинать войну против Жиронды. Исходя из этого, он был так же готов отказаться от идеи триумвирата и от солидарности с Маратом – "крайности" Друга народа всегда коробили Максимилиана, а сейчас он и вовсе не мог их одобрить.

Но даже сам автор идеи триумвирата в первом номере своей "Газеты французской республики", сменившей "Друга народа", объявил "новый курс", уверяя, что "постарается задушить в своем сердце порывы негодования и принесет в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..".

Жирондисты были в восторге.

Ненавистный триумвират капитулирует! Защитники революционной Коммуны готовы сложить оружие! Значит, они чувствуют свою слабость. Значит, не теряя времени, их следует добивать!

И соратники Бриссо бросились в атаку.

Они принялись публично обливать грязью "остервенелую шайку, которая не блещет ни талантами, ни заслугами, но, ловко владея кинжалом мести и стилетом клеветы, хочет добиться господства путем террора". Вождям монтаньяров было брошено обвинение в "сентябрьских убийствах", в дезорганизации и поддержке "черни", наконец, в стремлении к диктатуре.

По улицам столицы расхаживали агенты Жиронды, оглашая воздух криками: "На гильотину Марата, Дантона и Робеспьера! Да здравствует Ролан!"

Генеральный удар ненавистным триумвирам было решено нанести на заседании Конвента 25 сентября.

Начал жирондист Ласурс.

Он заявил, что Конвент окружен убийцами и вынужден требовать департаментскую стражу – особую охрану из провинции, которая спасла бы "благомыслящих депутатов" от тирании Парижа.

Это был злобный вызов Горе.

Дантон в весьма хитрой речи попытался удовлетворить обе стороны. Он резко осудил идею диктатуры, но одновременно заклеймил и федерализм, стремление поглотить революционную столицу департаментами, в чем не без оснований упрекали жирондистов.

В заключение он отмежевался от Марата, заявив, что не имеет ничего общего с "человеком, ожесточенным долгим подземельем".

Выступивший вслед за ним Робеспьер начал было перечислять свои заслуги, что вызвало свист и топот большинства. По ходу своей все время прерываемой речи он попросил, чтобы его не путали с Маратом...

Ну что ж, все понятно. "Государственные люди" не ошиблись: триумвиры струсили и готовы предать одного из своих! Теперь ясно, куда следует направлять всю силу удара.

Враги тесным кольцом окружают Друга народа. Они толкают его локтями и размахивают кулаками возле его лица. Раздаются крики:

– Вон из Конвента!

– В тюрьму его!

– На гильотину!

Расталкивая стоящих на пути, Марат пробивается к ораторской трибуне.

– Долой! Долой с трибуны! – яростно вопят ему вслед.

Он спокойно дожидается тишины и не менее спокойно произносит:

– Господа, у меня в этом зале много личных врагов.

– Все! Все твои враги! – дружно кричат в разных концах зала.

Словно не слыша, оратор продолжает:

– У меня в этом зале много личных врагов. Я призываю их устыдиться!

Ошеломленные таким поворотом, кричавшие смолкли.

– Не воплями, не угрозами, не оскорблениями, – спокойно продолжает Марат, – доказывают обвиняемому его виновность; не бурным негодованием уличают защитника народа в преступлении...

В наступившей внезапно тишине оратор поблагодарил своих преследователей за то, что они дали ему возможность излить душу. Решительно отведя обвинения в адрес Дантона и Робеспьера по вопросу о диктатуре, он всю вину взял на себя. Впрочем, ведь его мнение о триумвирате не скрывалось, он изложил его в печатавшихся и публично распространявшихся произведениях, и, если он был неправ, пусть это докажут серьезными доводами! Марат призвал депутатов не растрачивать время и силы на сведение личных счетов, а поскорее заложить основы справедливого и свободного правительства, которое должно определить судьбу Франции и обеспечить благосостояние народа.

Раздались рукоплескания.

Когда растерявшиеся враги попробовали обвинить Марата в статье, якобы угрожавшей членам Конвента, Друг народа без труда доказал, что названная статья напечатана задолго до его "нового курса" и не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу.

После этого он выхватил пистолет, приложил его к виску и воскликнул:

– Считаю долгом заявить, что, если ваше обвинение будет принято, я немедленно пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет мук и страданий, перенесенных ради спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу свою участь!

Снова раздались аплодисменты. Обвинение против Марата пришлось немедленно снять с повестки дня.

Жирондисты были потрясены.

В тот момент, когда им казалось, что победа у них в руках и ненавистный триумвират уничтожен, главный из триумвиров дал им такую отповедь, что просто поставил в тупик!..

Изумление "государственных людей" было тем большим, что Марат многим из них представлялся легендарной фигурой: поскольку он действовал долгое время из подполья, оставаясь невидимым, некоторые считали даже, что "Марат" – это псевдоним, которым прикрывается подлинный сочинитель зажигательных статей и памфлетов Жорж Дантон. И вдруг оказалось, что пресловутый Друг народа не просто существует, но способен, как никто, постоять за себя и своих!

Поняв, что в создавшейся ситуации дразнить подобного человека опасно, жирондисты на время оставили его и взялись за других триумвиров. Причем на очереди оказался именно тот из них, который меньше всего желал ссориться с партией Бриссо!..

Сложив с себя должность министра, Дантон ждал того же и от своих коллег. За ним действительно подали в отставку военный министр и министр внутренних дел. Но со стороны Ролана это оказалось лишь тактическим ходом: друзья министра, крича об "общественном бедствии", к которому может привести его отставка, добились того, что Конвент пригласил министра остаться при исполнении своих обязанностей.

29 сентября, во время дискуссии по этому поводу, вельможа санкюлотов не сдержался.

– Если вы так хотите сохранить Ролана, – саркастически изрек он, – то не забудьте пригласить также и госпожу Ролан, ибо всему свету известно, что ваш протеже не был одинок в своем министерстве...

Конвент дрогнул от возмущенных возгласов:

– Негодяй! Подлец! Он осмелился оскорбить женщину!

Вопли Жиронды лишь усилили раздражение Дантона. Он нанес Ролану новый удар, напомнив, что сей добродетельный муж после падения крепости Лонгви хотел бежать из Парижа.

На этот раз возмущенные крики полетели с Горы.

В целом, разбушевавшийся Дантон разом уничтожил результаты своих многодневных усилий, направленных к умиротворению: простить выступление 29 сентября Жиронда ему не могла.

Вскоре она обнаружила ахиллесову пяту вельможи санкюлотов.

Покидая пост министра, Дантон должен был отчитаться в расходах. Он не смог этого сделать, мотивируя тем, что многие секретные расходы не удостоверялись квитанциями.

В этом направлении враги отныне и повели яростные атаки. И долго еще, к поводу и без повода, из их рядов слышались выкрики:

– Счета! Пусть Дантон представит свои счета!..

Да, "новый курс" триумвиров терпел явный провал. Все попытки умиротворения лишь подливали масла в огонь. Лицом к лицу с Жирондой Гора все острее чувствовала неизбежность войны. И если Дантон судорожно цеплялся за политику "худого мира", то Марат раньше других понял ее беспочвенность и усилил свои контрудары.

Усилил их и Неподкупный.

10 октября он дал бой жирондистам в стенах Якобинского клуба. Бриссо был исключен из клуба, за ним последовали его друзья.

– Они достойные люди и порядочные республиканцы, – иронически провожал Робеспьер своих врагов. – Мы же санкюлоты и сволочь!

Вот теперь-то "порядочные республиканцы" решили сосредоточить всю мощь своего огня на нем. В салоне мадам Ролан, собрав воедино всю старую клевету, состряпали "Робеспьериаду" – лживый клубок обвинений, который было решено бросить прямо с трибуны Конвента. Орудием избрали автора "Похождений кавалера Фоблаза", романиста Луве.

29 октября на ораторскую трибуну Конвента поднялся маленький, тщедушный блондин. Свою речь он начал следующими словами:

– Над городом Парижем долго тяготел крупный заговор; был момент, когда он чуть не охватил всю страну...

Конвент слушал. Наконец оратор дошел до знаменательных слов:

– Робеспьер, я обвиняю тебя!

И дальше каждый период своей длинной речи он вновь начинал этими же словами.

В чем жирондисты обвиняли Неподкупного?

В том, что он был самым популярным оратором Якобинского клуба; в том, что якобинцы боготворили его, объявляя единственным во Франции добродетельным человеком; в том, что он согласился войти в состав руководства Коммуны 10 августа; в том, что он угрожал Законодательному собранию и отдельным его членам; в том, наконец, что он был в числе "провокаторов", призывавших Францию к "сентябрьским убийствам".

Речь Луве была произнесена в повышенном тоне, с яростью и запальчивостью. Она была благосклонно принята значительной частью Конвента.

Робеспьер мог бы тут же опровергнуть своего обвинителя. Верный обычной осмотрительности, он поступил иначе. Он попросил недельной отсрочки для ответа. Враги торжествовали, считая, что их жертва растерянна и уничтожена. В действительности Неподкупный прекрасно знал, что делает. Речь, построенная на внешних эффектах, могла произвести минутное впечатление. Надо было дать время, чтобы это впечатление рассеялось.

Пусть выскажется общество, выступят якобинцы, определят свои взгляды секции. А он пока спокойно подготовится к тщательному расследованию всех аргументов и тезисов противника. И постарается дать такую отповедь, чтобы больше к этой теме не возвращаться.

С утра 5 ноября здание Конвента окружала несметная толпа. И друзья и враги нетерпеливо ожидали.

Робеспьер явился лишь к полудню. Все его движения были подчеркнуто спокойны.

С галерей раздались крики:

– Неподкупный, на трибуну!

Неподкупный не спешил. Он ждал, пока напряжение достигнет предела.

Наконец по знаку председателя он поднялся и медленно направился к трибуне.

С легкостью показав лживость всех обвинений лично против него, оратор взял под защиту революционную Коммуну и патриотическую деятельность народа. При этом свою собственную роль он охарактеризовал с большой скромностью.

– Я горжусь тем, что мне приходится защищать здесь дело Коммуны и свое собственное, – сказал он. – Нет, я должен радоваться, что многие граждане послужили общественному делу лучше меня. Я был избран только десятого; те же, кто был избран раньше, собрались в ратуше в ту грозную ночь, – они-то и есть настоящие герои, боровшиеся за свободу.

Я видел здесь граждан, которые в напыщенных выражениях изобличали поведение Коммуны. Незаконные аресты? Да разве можно оценивать со сводом законов в руках те благодетельные меры, к которым приходится прибегать ради общественного спасения в критические моменты, вызванные бессилием самого закона?.. Все это было так же незаконно, как революция, как ниспровержение трона, как разрушение Бастилии, как незаконна сама свобода.

И тут Робеспьер, обращая взор прямо на своих врагов, бросает им предостережение, всей значимости которого они не хотели, да и не могли, понять:

– Но подумайте о самих себе; взгляните, как вы запутываетесь в собственных сетях. Вы уже давно стараетесь вырвать у Собрания закон против подстрекателей к убийству – пусть он будет издан. Кто же окажется первой его жертвой? Не вы ли, так смешно клеветавшие на меня, будто я стремлюсь к тирании? Не вы ли, клявшиеся Брутом, что умертвите тиранов? Итак, ваше собственное признание изобличает вас в том, что вы призываете всех граждан убить меня... Так кто же вводит народ в заблуждение? Кто возбуждает его? И вы еще говорите о законах, о добродетели, об агитаторах!..

Конвент не смог не принять оправдания Робеспьера.

Но подлинный триумф ждал его на улице. Тысячи простых людей с пением "Марсельезы" и "Карманьолы" провожали его до дверей Якобинского клуба. Таков был ответ "санкюлотов и сволочи" "порядочным республиканцам" и "достойным людям" Жиронды.