Текст книги "Триумвиры революции"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

В целом, конечно, положение было ужасным. Придя впервые после приезда в Конвент, Жорж содрогнулся. Пустовали не только скамьи, раньше занимаемые жирондистами. Много незаполненных мест оставалось сегодня и на Горе, совсем рядом с местом Дантона. Где депутат Шабо, ставленник Дантона? Или Оселен, его неизменный единомышленник? Или Робер, его близкий приятель? Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? Они оказались замешанными в грязных спекуляциях, в скандальном деле Ост-Индской компании* и все, за исключением Жюльена, которому удалось бежать, арестованы по приказу Комитета общественной безопасности. Их ждет Революционный трибунал. Их и многих других, ибо арестованы также многочисленные спекулянты и дельцы, сомнительные якобинцы и журналисты, заподозренные в финансовом ажиотаже и шпионской деятельности.

_______________

* Попытка со стороны ряда членов Конвента нажиться за счет подлога и биржевой игры при ликвидации хищнической Ост-Индской компании.

Казалось бы, хуже некуда.

Но, вглядываясь в существо дела, Дантон заметил некоторые особенные обстоятельства, которые сразу же ослабили его тревогу.

Прежде всего он узнал, что хитрый Фабр д'Эглантин, его ближайший соратник, делец, больше других погрязший в темных махинациях, сумел выйти сухим из воды: он выступил в роли доносчика и оговорил перед правительственными комитетами как своих компаньонов, так и общих партийных врагов. Это повысило доверие комитетов к Фабру настолько, что его даже пригласили участвовать в расследовании финансового заговора. Затем Дантону стало известно, что все материалы дела о заговоре, косвенно компрометирующие его, Жоржа, были изъяты по приказу свыше и рассмотрению не подлежали. Наконец, Дантон заметил, а сегодня общие наблюдения превращались в уверенность, что Робеспьер, которого он считал своим главным противником, не только не проявляет к нему враждебности, но, напротив, как будто ищет с ним союза.

И он ясно понял, почему это происходит.

"Эбертистский натиск", который начался еще в те дни, когда Дантон "грохотал" в Конвенте, вылился поздней осенью в "дехристианизаторское" движение. Началось с введения республиканского календаря, а кончилось попыткой упразднения религии и всех религиозных обрядов.

Дантон прибыл в Париж в самый разгар этих событий. Он сразу же выступил против "дехристианизации". Он категорически потребовал и добился запрещения в стенах Конвента "антирелигиозных маскарадов".

Вот тогда-то он и поймал впервые благосклонный взгляд Робеспьера. А сегодня Неподкупный платил ему услугой за услугу.

Теперь, полагал Дантон, если действовать умело, можно добиться многого. Надо начать с эбертистов, а затем в положенный час ударить по Робеспьеру. Но теперь он, Жорж, наученный горьким опытом, будет действовать иначе. Нечего лезть под огонь – надо выставить на первую линию других. Хватит громоподобных речей – нужна осмотрительность. Сначала нейтрализовать Неподкупного, создать вокруг него пустоту, а затем набросить петлю на его тощую шею...

Дантон повеселел и почувствовал прилив бодрости. Он не стал тратить времени даром. Пробойной силой в новой комбинации он решил сделать своего постоянного спутника, неустойчивого журналиста Камилла Демулена.

Длинноволосый Демулен, в прошлом прославившийся как публицист революции, давно скучал по работе. Теперь, с благословения Дантона, он приступил к выпуску новой газеты. Название газеты – "Старый кордельер" было далеко не случайным. Старого кордельера, кордельера времен господства в клубе Дантона и его друзей, журналист как бы противопоставлял новому кордельеру, то есть нынешнему дню клуба, когда в нем главную роль играли эбертисты. Первый номер газеты вышел через два дня после речи Неподкупного в защиту Дантона у якобинцев. Он прославлял Робеспьера, вознося его до небес, и отождествлял политику робеспьеристов и дантонистов. В вышедшем вслед за этим втором номере Камилл более определенно раскрывал свой замысел. Если раньше он только намекал на "ультрареволюционную партию", то теперь начал ее сокрушать. Журналист заявил, что сторонники Эбера, желающие превзойти покойного Марата, идут к прямому абсурду. Демулен всласть поиздевался над "культом Разума" и указал пальцем на Клоотца, как на наиболее одиозную фигуру всей фракции.

Робеспьер был доволен. Старый однокашник лил воду на его мельницу. Именно Клоотца наметил Неподкупный для ближайшего удара.

"Анахарсис" Клоотц стоял несколько особняком среди эбертистов. В прошлом немецкий барон, весьма состоятельный человек, он называл себя "космополитом", "оратором рода человеческого" и "личным врагом господа бога". В дехристианизаторском движении он сыграл одну из ведущих ролей.

Зная, что из-за Клоотца другие лидеры эбертизма в драку не полезут, и имея под руками материалы из второго номера газеты Демулена, Робеспьер решил не медлить.

22 фримера (12 декабря), выступая в клубе, он смешал с грязью "оратора рода человеческого". Он иронизировал над санкюлотизмом Клоотца, имевшего более ста тысяч годового дохода, порицал как антипатриотический выпад его стремление стать "гражданином мира" и, по существу, обвинял его в шпионаже.

Клоотц был немедленно исключен из Якобинского клуба. Вслед за тем его выбросили и из Конвента.

Между тем очистительный искус ждал самого редактора "Старого кордельера". 24 фримера (14 декабря) он предстал перед якобинцами. Его обвиняли в связях с подозрительными людьми и в сочувствии к жирондистам.

Камилл защищался слабо. Он не нашел убедительных аргументов и косвенно признал свою политическую неустойчивость.

Но мог ли Робеспьер, недавно спасший Дантона, вдруг выдать прежнего приятеля, а ныне союзника? Он взял Камилла под свое покровительство и защищал его с большим тактом и умением.

Да, он знает Демулена, знает очень хорошо. Впрочем, кто же его не знает? Демулен слаб, доверчив, часто мужествен и всегда республиканец. У него верный революционный инстинкт. Он любит свободу, и это главное. Что же касается ошибок, то они, конечно, есть, не заметить их нельзя. В будущем Камиллу нужно серьезно поостеречься. Ему следует опасаться своей неуравновешенности и поспешности в суждении о людях.

Слова Робеспьера, простые, задушевные, были встречены аплодисментами. Демулен остался членом клуба.

Радость Камилла была непродолжительной. Дантон быстро "разъяснил" ему смысл происшедшего.

Глупец! Неужели он не понимает, что выглядел у якобинцев настоящим идиотом? Робеспьер просто издевался над ним, давая волю своему скудному остроумию. Его сохранили из презрительной жалости, сначала как следует проучив...

Демулен взбеленился. Так вот оно что! Его осмеливаются корить, его хотят учить! Ну что ж, он им покажет, он знает, как ответить на глумление!..

В третьем номере Демулен дал подборку и перевод ряда отрывков из "Анналов" Тацита. Журналист, разумеется, делал это не из любви к истории. Каждая фраза, заимствованная из Тацита, содержала злобный намек на современность. Здесь фигурировали и "подозрительность тирана", и донос как средство к преуспеянию, и "суды, превращенные в бойни", и "лицемерное прославление правительства"...

Кому предназначался этот коварный удар? Только ли эбертистам? Нет. Демулен бил по Революционному трибуналу, по революционному правительству и его органам, по всему революционному строю. И какие бы оговорки он ни делал в конце статьи, он наносил кровоточащую рану прежде всего Неподкупному и его соратникам.

Робеспьер почувствовал силу удара, и горечь наполнила его сердце. Революционный режим осуждался одним из тех, кто некогда ратовал за его создание! Террор клеймит тот, кто некогда призывал народ превратить фонари в виселицы! Какая радость для аристократов, какая скорбь для истинных патриотов!..

Положение Робеспьера становилось все более затруднительным. Он протягивал руку вчерашним друзьям и попадал в объятия врагов. Чем более он склонялся к уступкам, желая мира и согласия, тем сильнее наглели "снисходительные".

Вылазка Камилла была лишь одной из составных частей комбинированного маневра, подготовленного Жоржем Дантоном.

Почти одновременно с выходом в свет третьего номера "Старого кордельера" группа умеренных во главе с Фабром начала громить в Конвенте и в клубе Комитет общественного спасения и его агентов. Обвиняя комитет в нерадивости, в том, что он не пресекал беспорядков, царивших якобы в Париже, и не обуздывал виновных в дезорганизации, дантонисты рассчитывали свалить робеспьеровское правительство и обновить состав комитета.

Конвент отказался утвердить их требования. Поплатились лишь некоторые эбертисты, в том числе Ронсен, командующий революционной армией, и Венсан, связанный с ним работник военного министерства. Эти лица были арестованы.

"Эбертистский натиск" явно сменялся "дантонистским".

Битвы в Конвенте и Якобинском клубе становились все более жестокими.

Горячий Колло д'Эрбуа громил Филиппо и Фабра, Филиппо нападал на комитет, Демулен честил Эбера и его подручных, Эбер требовал изгнания дантонистов из клуба.

Только двое оставались неизменно спокойными среди этой бури.

Они не произнесли ни одного бранного слова, не вмешивались ни в одну из схваток. Как опытные борцы, оценивали они поле боя и друг друга.

Это были Робеспьер и Дантон.

Неподкупный давно уже начал разгадывать игру своего соперника. Он заметил одно поразительное обстоятельство: Дантон не только не защищал своих, но иногда даже поддерживал их противников! Кроме того, дантонисты прилагали все силы, чтобы отделить его, Робеспьера, от большинства, поставить его в наиболее уязвимое положение.

А между тем, хотя они сейчас и одерживали видимость победы над эбертистами, уязвимыми оказывались все-таки они.

Допросы арестованных депутатов, бумаги, найденные в их портфелях, все это давало комитетам новые материалы, компрометирующие дантонистов. Так, в бумагах Делоне был найден оригинал подложного декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Оказалось, что оригинал, подписанный Фабром, противоречил его устным выступлениям в Конвенте и содержал как раз все выгодные для мошенников поправки!

Робеспьер понял, что ловкий плут, одурачивший комитеты своим доносом, был еще более виновен, чем те, на кого он доносил. Понял он и другое. Несмотря на кажущуюся противоположность течений, несмотря на то, что дантонисты и эбертисты с одинаковым усердием поносили и оплевывали друг друга, между ними существовала незримая связь сближавшая обе фракции.

Этой связью служили подозрительные иностранцы.

Французская республика гостеприимно открывала двери всем угнетаемым и гонимым европейскими тиранами. Некоторые иностранцы, прославившиеся своей борьбой за свободу, даже были избраны в Конвент. Но наряду с подобными людьми во Францию проникло много иностранных дельцов и банкиров, а также всякого рода авантюристов, рядившихся в одежды крайнего санкюлотизма и патриотизма. Эти господа, заползая во все щели, стали преобладать в некоторых народных обществах, завязывали тесные отношения с депутатами Конвента, видными якобинцами и даже членами правительственных комитетов. Все они при этом продолжали выполнять роль шпионов в пользу тех враждебных Франции держав, которые якобы их изгнали. Не ограничиваясь шпионажем, многие из них оказались связанными с крупными диверсиями, такими, например, как пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны.

Правительственные комитеты располагали секретными материалами, наводившими на мысль, что все эти "поборники свободы" вели интриги совместно с главными дантонистами и эбертистами, которые оказывали им покровительство, и стремились их выручить, как только те попадали в беду.

Это убедило Робеспьера, будто существует единый иностранный заговор, следы которого уводят в недра обеих оппозиционных фракций. Неподкупный решил, наконец, познакомить якобинцев с существом заговора, как он себе его представлял.

19 нивоза (8 января) 1794 года в клубе опять было жарко. Якобинцы читали вслух третий номер "Старого кордельера". Демулену вновь грозило исключение.

Но Робеспьер еще раз пришел на помощь своему бывшему другу.

– Бесполезно читать дальше, – заявил он. – Мнение о Камилле Демулене, должно быть, уже всеми составлено. Вы видите, что в его статьях самые революционные мысли переплетаются с самым гибельным соглашательством... Впрочем, во всем этом споре больше внимания обращалось на отдельных лиц, чем на интересы общества...

И, отвлекая якобинцев от Демулена, Робеспьер направляет их внимание по несколько иному руслу.

– Самое страшное, – говорит он, – что во всех этих спорах совершенно отчетливо вырисовывается рука, тянущаяся из-за рубежа... Иноземные враги вдохновляют две группировки, которые делают вид, что ведут между собою борьбу. Чтобы лучше обмануть народ и бдительность патриотов, они столковываются, точно разбойники в лесу. Им все равно, кто победит: обе их системы одинаково ведут к гибели республики...

Якобинцы оцепенели. Но вот кое-кто начинает нервничать. Фабр д'Эглантин определенно пытается выскользнуть из зала. Робеспьер просит его остаться. Тогда Фабр направляется к трибуне. Видя это, Максимилиан заявляет с высокомерным видом:

– Хотя Фабр и приготовил свою речь, моя еще не кончена. Я прошу его подождать. – И он продолжает пространно описывать обе группы заговорщиков...

– Поборники истины, – заканчивает оратор, – наш долг раскрыть народу происки всех этих интриганов и указать ему на жуликов, которые пытаются его обмануть. Я заявляю истинным монтаньярам, что победа у них в руках и что нужно раздавить лишь нескольких змей...

И Робеспьер вновь обращает пристальный взгляд на Фабра.

– А теперь пусть выступит этот человек с лорнетом, который так хорошо играет интриганов на сцене. Пусть он даст нам свои объяснения; посмотрим, как он выпутается из этого положения.

Удар был неожиданным и молниеносным. Фабр сначала попятился назад, затем, вдруг потеряв всю свою самоуверенность, почти ощупью поплелся к трибуне.

На него указывали пальцами. Многие смеялись. Чей-то голос отчетливо произнес:

– На гильотину!

Фабр что-то бормотал, пытаясь оправдать себя.

Но его оппонент не собирался его слушать. Даже не обернувшись в сторону Фабра, Робеспьер покинул клуб. За ним последовали другие. И вскоре злополучный драматург остался один в опустевшем зале.

24 нивоза (13 января) Фабр д'Эглантин был арестован и препровожден в Люксембургскую тюрьму.

В этот день Жорж Дантон совершил впервые за два месяца серьезную неосторожность: он заговорил. Не то чтобы он пытался защищать или оправдывать своего бывшего секретаря; он просто обратился к Конвенту с просьбой, чтобы Конвент взял дело Фабра в свои руки.

Ответ дал Билло-Варенн.

Ответ был краток и ужасен:

– Горе тому, кто сидел рядом с Фабром!

Кампания была проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно. В течение двух месяцев Жорж бился, чтобы создать пустоту вокруг Робеспьера. Теперь пустота окружала его самого.

Впрочем, эбертисты торжествовали напрасно. Их участь также была решена.

5. МУЖАЙСЯ, ДАНТОН!..

"Отец Дюшен" – газета Эбера пользовалась среди парижской бедноты едва ли меньшим успехом, чем некогда "Друг народа" Марата. Парижане хорошо знали дюжего молодца в треуголке и с пистолетами за поясом, посасывающего трубку, в то время как комплект других трубок лежал на жаровне. Так изображался "папаша Дюшен" на первой странице газеты. И слова его были известны не хуже, чем его облик:

"...Торговцы – сатана их возьми! – не имеют отечества. Они низвергли аристократов только для того, чтобы самим занять их место..."

"...Богач – эгоист, бесполезное существо... Он лопнет, черт его побери, от стыда или нищеты, и вскоре эта зачумленная порода совсем исчезнет..."

"...Что бы мы делали без святой гильотины, этой благословенной национальной бритвы?.."

Санкюлотам импонировал грубо-развязный тон газеты Эбера, ее язык, пересыпанный простонародными словечками и ругательствами. Но конечно же, еще большее воздействие оказывало содержание статей, призывавших к борьбе со спекулянтами, богатеями и контрреволюционной церковью. Газета отзывалась на все злободневные вопросы, выражая вековую ненависть бедноты против угнетателей.

И все же, когда Эбера вместе с его ближайшими единомышленниками поволокли на казнь, народ не выразил ему сочувствия. Санкюлоты кричали:

– Да здравствует республика!

А кое-кто с ехидством обращался к бледному, обессилевшему журналисту:

– Ну, как дела, папаша Дюшен?.. Где же твои прославленные трубки?..

С какой быстротой и ловкостью сокрушили робеспьеристы Эбера! Причем произошло это в дни, когда Неподкупный был болен. Всю операцию провел юный Сен-Жюст, специально для этого прибывший из армии.

Конечно, Сен-Жюсту никогда бы не удалось добиться такого успеха, не подготовь его предшествующие события.

Уже с ноября – декабря 1793 года эбертисты начали отделяться от левых якобинцев, а Эбер все сильнее расходился с Шометом, стойким защитником интересов трудящихся масс. В политике "папаши Дюшена" отчетливо звучали нотки непоследовательности и авантюризма. Выступая открыто против Дантона, Эбер, по существу, метил в Робеспьера. "Ультрареволюционеры" замыслили свержение революционного правительства.

Но в решающий момент народ не услышал их призывов.

8 вантоза (26 февраля) 1794 года Сен-Жюст с трибуны Конвента провозгласил программу дальнейшего углубления революции. Он предложил конфисковать всю земельную собственность врагов республики и безвозмездно передать ее в руки неимущих санкюлотов по спискам, составленным Комитетом общественного спасения.

Конвент утвердил предложение Сен-Жюста.

Так родились вантозские декреты, которые Шомет называл благодетельными и спасительными для народа.

Робеспьеристы показали простым людям, кто их истинные друзья.

Поэтому, когда неделю спустя встревоженные эбертисты попытались поднять восстание, их никто не поддержал. Народ не пожелал подниматься против якобинского Конвента и робеспьеровского комитета. Шомет от имени Коммуны выразил заговорщикам порицание. Отверг эбертистов и Якобинский клуб.

Вот тут-то революционное правительство и нанесло им внезапный удар.

– Для задержания виновных приняты все меры, – сказал Сен-Жюст 23 вантоза (13 марта).

Этой же ночью Эбер, Ронсен, Венсан и другие подверглись аресту. Вскоре к ним присоединили "Анахарсиса" Клоотца и группу подозрительных иностранцев.

"Эбертистский натиск" был ликвидирован. 4 жерминаля (24 марта) суд приговорил обвиняемых к смертной казни.

Разгром и казнь эбертистов воодушевили "снисходительных". Камилл проявлял свою бурную радость, издеваясь над поникшим "папашей Дюшеном". Ему вторили другие дантонисты. Значит, правда была на их стороне!..

Никогда заблуждение не бывало столь безосновательным.

Разве забыли они, что говорил Неподкупный в Конвенте и Якобинском клубе? Разве можно было забыть выражение лица, с которым Сен-Жюст в своем вантозском докладе бросил намек, после которого головы всех повернулись в сторону Дантона?

– Есть один среди нас, – отметил Сен-Жюст, – который питает в своем сердце замысел заставить нас отступить и сокрушить нашу деятельность. Он разжирел на народных бедствиях, он наслаждается всеми благами, оскорбляет народ и совершает триумфальное шествие, увлекаемый преступлением...

Впрочем, если Дантон и его друзья хотели забыть былые страхи, то Робеспьер не дал им этого сделать. 1 жерминаля (21 марта), в день, когда начался процесс эбертистов. Неподкупный произнес слова, не оставлявшие сомнений в его истинных планах относительно дантонистов:

– Если завтра или даже сегодня не погибнет эта последняя клика, наши войска будут разбиты, ваши жены и дети умрут, республика распадется на части, а Париж будет удушен голодом. Вы падете под ударами врагов, а грядущие поколения будут страдать под гнетом тирании. Но я заявляю, что Конвент решил во что бы то ни стало спасти народ и уничтожить все клики, существование которых опасно для свободы.

Резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о "последней клике", имела серьезные основания.

Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли предела и угрожали завести правительство в тупик. В области внешней политики "умеренные" вели к капитулянтскому миру; в области внутренней – к прекращению террора и свертыванию революции. Все это означало прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою крови и материальных жертв. И эта контрреволюционная программа настойчиво продвигалась дантонистами в дни, когда окончательная победа казалась Робеспьеру близкой. В этих условиях сосуществование обеих фракций становилось невозможным. И поскольку в руках Робеспьера, опиравшегося на народные массы, сосредоточивались гораздо большие силы, чем в руках Дантона, финал мог быть только один: Дантон и все те, кто защищал его программу, должны были неизбежно пасть.

К этому выводу раньше других пришли люди, обладавшие железной решимостью, – Билло-Варенн и Сен-Жюст. Робеспьер, любивший Демулена и помнивший былые заслуги Дантона, не мог принять сразу жестокое решение. Даже громя "снисходительных" в целом, даже обрекая их на гибель, он про себя оставлял лазейку для двух своих прежних друзей. Когда Билло, выступая в комитете, впервые предложил убрать Дантона и Демулена, Робеспьер страстно воскликнул:

– Значит, вы хотите погубить лучших патриотов?

Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста. По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, последовавшие за казнью эбертистов, укрепили его в принятом решении.

– Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, – горько заметил Демулен после ареста Фабра.

Теперь он взялся вновь за свое остро отточенное перо. Седьмой номер "Старого кордельера" носил характерное название: "За и против, или разговор двух старых кордельеров". Продолжая измываться над павшими эбертистами, автор до крайности усилил нападки на "чрезмерную власть" Комитета общественного спасения, на революционные комитеты и персонально на Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл "каиновыми братьями", а их агентов – "корсарами мостовых". Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел своих сарказмов.

"Если ты не видишь, чего требует время, если ты говоришь необдуманно, если ты всюду выставляешь себя напоказ и при этом не обращаешь внимания на окружающих, я отказываю тебе в репутации человека мудрого..." – так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он издевался над Робеспьером за то, что тот осуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за "излишнее словоизвержение"; по существу, он старался доказать, что Неподкупный играл на руку контрреволюции!

Своими словесными упражнениями Демулен окончательно подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того, он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо. Такого Максимилиан не прощал никому. Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил возможность своего спасения.

Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и совратителем и вдохновителем несчастного журналиста?..

Кое-кто из лидеров "умеренных" тешил себя надеждой, что еще не все потеряно, что главное сейчас – примирить Дантона с Робеспьером. Веря в возможность примирения, организовали их встречу. Дантон попытался взять инициативу на себя. Сев рядом с Максимилианом, он принялся уверять, что ему всегда была чужда ненависть и что он не может понять равнодушия, с которым относится к нему Робеспьер. Неподкупный молчал. Тогда Дантон стал громить новое окружение вождя якобинцев, и прежде всего "этого шарлатана" Сен-Жюста.

– Верь мне, отбрось интриганов, соединись с патриотами, сплотимся, как прежде...

Робеспьер не выразил желания поддерживать эту тему.

– При твоих взглядах, – сказал он после продолжительного молчания, никогда бы не находилось виноватых.

– А что, разве это было бы тебе неприятно? – живо возразил Дантон. Надо прижать роялистов, но не смешивать виновного с невиновным.

Робеспьер, нахмурившись, ответил:

– А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный?..

Такой ответ звучал угрожающе. Дантон притих. Молчали и все остальные. Вскоре Неподкупный ушел.

– Черт возьми! – воскликнул Дантон. – Дело плохо! Теперь нельзя терять ни минуты!..

Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии. Зато действовали комитеты, и действовали со всей решительностью. Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, комитеты решили нанести удар быстро, внезапно и в самое сердце. Робеспьер, покинувший Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта.

Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба правительственных комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу фракции "снисходительных".

Поздно вечером на квартиру к Дантону пришел один из его друзей, чтобы сообщить о решении комитетов.

– Чепуха, – сказал трибун. – Они будут совещаться, совещаться до бесконечности...

Пришедший уверял, что ордер на арест уже подписан, и посоветовал немедленно бежать из Парижа.

– Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других, – меланхолически ответил Дантон. И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: – Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?..

...В эту ночь он не ложился в постель, не желая быть захваченным врасплох.

Медленно тянулись часы.

Только в шесть утра раздался громкий стук ружейных прикладов.

Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой:

– Они оказались смелее, чем я думал...

С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена – человека 14 июля, на Дантона человека 10 августа! Кто еще арестован? Называют Филиппо и Делакруа... Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму...

Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов, кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали забывать...

Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.

Иное дело – Конвент.

Здесь комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты. Едва началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.

– Граждане, – с волнением сообщил он, – сегодня ночью арестованы четверо членов Конвента. Один из них – Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним их или оправдаем. Я верю, что Дантон так же чист, как и я!..

Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.

– Да, – ответил Тальен, – я сохраню полную свободу мнений, каждый может говорить, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.

Это было прямое поощрение Лежандру и угроза его противникам.

Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму.

В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:

– Долой диктаторов! Долой тиранов!

Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно слушал. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.

– По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством. Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же кумир, падая, раздавит Конвент и французский народ... Я заявляю, что всякий, кто в эту минуту трепещет, преступен, ибо люди невиновные никогда не боятся общественного надзора...

Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений.

Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт.

Давно уже Неподкупный собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале.

Обвинительный акт представлял Дантона и его друзей изменниками с первых дней революции. Оратор утверждал, что Дантон плел интриги с Мирабо, что он продался двору и пытался спасти королевскую семью, что он вел тайные переговоры с Дюмурье и играл на руку жирондистам. Далее Сен-Жюст указал на двусмысленное поведение многих дантонистов в великие дни 10 августа, 31 мая, 2 июня. Он не забыл обвиняемым их кампанию в пользу "мира" и "милосердия", их тайное противодействие многим революционным мерам, их связи с мошенниками и подозрительными иностранцами. Особенно резко клеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона.

– Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал громовым треском, а заканчивал сделками между правдой и ложью. Ты ко всему приспособился!..

Конец большой речи Сен-Жюста был страшным предостережением для тех, кто не понимал остроты переживаемого времени.

– Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы поддерживать его! Политика преступников разоблачена; да погибнут же все они! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех повинных в измене!

Собрание утвердило арест дантонистов. Оставалось разыграть последнюю часть страшной игры: процедуру в Революционном трибунале.

Париж жил обычной, будничной жизнью. Весна вступала в свои права. Набухали почки, первые травинки упрямо лезли из влажной земли. Весна была ранней и солнечной. Парижанам казалось, будто голод стал менее острым. А главное – не надо больше топить печей!..

Никто не вспоминал о Дантоне и Демулене. Друзья, остававшиеся на свободе, поспешили отречься от них. И только Люсиль, верная подруга Камилла, пыталась что-то сделать для своего милого.