Текст книги "Триумвиры революции"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Но теперь он не мог уехать, поскольку должен был продолжать борьбу.

И он ушел в подполье, ушел без надежды когда-либо его покинуть.

Первое время Марат скрывался в катакомбах монастыря кордельеров.

Подземелье монастыря представляло настоящий лабиринт.

Журналист осваивал то одну, то другую извилину этого лабиринта, стараясь устроиться подальше от выхода. Жил он среди постоянной сырости, зловонных нечистот, в непроглядной тьме; спал на земле, накрывшись одеждой, а писал при огарке свечи, сидя на камне и держа бумагу на коленях.

Вскоре полицейские начали следить за монастырем.

Тогда журналиста приютил мясник Лежандр, верный его почитатель. Из одного подвала Марат перебрался в другой. Теперь он обитал в погребе под домом, в складском помещении, заполненном бараньими тушами и кадками со льдом.

Лежандр, близкий приятель Дантона и один из ведущих кордельеров, был на примете у полиции. Дом его постоянно посещали жандармы, заглядывавшие во все углы и кладовки.

Пришлось уйти и отсюда.

Где только не побывал он в эти годы! Иногда очередное убежище служило ему лишь на одну ночь, иногда он задерживался там на месяцы. Но наступал момент, когда приходилось срочно бежать и отыскивать новое укрытие.

И всегда находились люди, которые с радостью предоставляли ему свой угол или чулан, верные друзья, на которых можно было положиться.

Мытарства Марата не прошли бесследно.

Напряженно работая в полутьме, месяцами не видя дневного света, он терял зрение, его постоянно мучили тяжелые мигрени, вызвавшие привычку стягивать голову мокрой косынкой.

Постоянное недоедание, каменный пол вместо постели – все это подтачивало здоровье, а полное одиночество, длившееся месяцами, не могло не породить горечи, которая чувствуется во многих его статьях. Его статьях...

Да, при всем этом он сохранял связь с внешним миром, общался со своими корреспондентами и откликался на каждое важное событие дня.

Не успевало оно произойти, а Друг народа уже предсказывал его результаты. Сегодня он клеймил новое покушение роялистов на свободу прессы, завтра открывал тайную причину кровавых событий в Нанси, послезавтра разоблачал очередной антинародный декрет!

Лафайет, Комитет розысков, полицейское управление буквально сбились с ног, пытаясь обнаружить его типографию.

Но типография была столь же неуловима, как и редактор: она кочевала с места на место, почти всегда успевая вручить подписчику свежий номер нелегальной газеты, запрещенной добрым десятком специальных постановлений.

Голос из подземелья будоражил народ и звал на новые бои за свободу, счастье и братство, поднимал тысячи бойцов на решающий штурм вековых твердынь.

8. КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО СОСЛОВИЯ

Был вечер 20 июня 1791 года.

Заседание Якобинского клуба продлилось дольше обычного: разгорелась жаркая борьба вокруг двусмысленного поведения лидеров крупной буржуазии, подыгрывавших двору. Дантон, выступавший последним, прямо обвинил Лафайета в измене делу революции; в заключение он предостерег якобинцев:

– Хотя наши враги разоблачены, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности!

Оратору бурно аплодировали.

Дантон вышел из клуба вместе с Демуленом, Фрероном и еще несколькими друзьями; не вслушиваясь в общий разговор, он тихо повторял последние слова своей речи:

– Не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности...

Они шли вдоль Тюильрийского парка. Ночь была темной, и пять освещенных окон дворца выглядели настоящей иллюминацией. Через каждые двадцать шагов стояли сторожевые посты.

– Смотрите, – сказал Демулен, – как охраняют августейшую семью! Пока их столь усердно сторожат, мы в безопасности!

– Остерегайтесь кажущейся безопасности, – мурлыкал Дантон, посматривая на освещенные окна дворца.

Фрерон напомнил:

– А знаете ли вы, что завтра появится номер "Друга народа", в котором наш Марат опять толкует о бегстве короля! Кстати, он предсказывал его именно на сегодня, но вот сегодня прошло, и ничего не случилось!

– Сегодня еще не прошло, – сквозь зубы процедил Дантон.

Все смолкли, словно остановленные страшным предчувствием.

В это самое время через маленькую дверь на противоположной стороне Тюильрийского дворца крадучись вышли несколько человек. В одном из них, как он ни драпировался в свой серый плащ, можно было узнать короля. На углу улицы Эшель их ждал экипаж.

То, что произошло в эту темную июньскую ночь, отнюдь не было случайным.

С самого начала революции крупная буржуазия действовала на два фронта.

Борясь против абсолютной монархии и привилегий старого порядка, она использовала народ.

Но она боялась этой силы не меньше, чем тех, против кого ее использовала; поэтому, едва лишь были достигнуты первые успехи в борьбе против старого порядка, лидеры крупной буржуазии поспешили заключить союз с монархией против народа. Мало того, они обласкали монарха, наделили его широкими правами, обеспечили его материально: по так называемому "цивильному листу" на содержание короля была отпущена громадная сумма двадцать пять миллионов ливров в год, плюс четыре миллиона для нужд королевы! Крупные собственники стремились превратить Людовика XVI из короля дворянства и духовенства в короля буржуазии; а такого короля, если он станет послушным орудием их воли, не грех было и озолотить!

Слепцы! Они забыли простую истину: как ни золоти прутья клетки, она все равно останется клеткой.

А король, королева, их близкие, остатки их двора – все они чувствовали себя пленниками. Было наивным надеяться, что Людовик XVI, с детства смотревший на себя как на помазанника божьего, окруженный блестящей и раболепной знатью, согласится стать "конституционной исполнительной властью", королем без дворянства и духовенства, лишенным своего величия и своих прерогатив, обреченным на роль рычага в руках новых хозяев страны.

Король и королева ни минуты не думали о примирении с подобным порядком вещей. Когда народ сорвал все попытки обратиться к силе, решили проявить показную покорность и тайно вести переговоры с врагами революции. Мирабо подсказал план действий: пусть Людовик тайно бежит из страны, отдастся под покровительство иностранных государей, а затем с их помощью восстановит во Франции абсолютную монархию!..

План показался соблазнительным. И хотя сам Мирабо до 1791 года не дожил, именно теперь, получив большие средства благодаря цивильному листу, коронованные пленники решили действовать.

21 июня Париж был разбужен гудением набата и тремя пушечными выстрелами. Свершилось: птички улетели, золоченая клетка оказалась пустой.

Впрочем, большая часть парижан знала все задолго до набата. С семи утра люди были на ногах. С удивлением и гневом обсуждали новость. Гревская площадь, Пале-Рояль, набережные и Тюильрийский парк были похожи на живое море. Секции и клубы объявили свои заседания непрерывными. Народ проник во дворец. Портрет короля был сброшен, а личные вещи королевы топтали ногами. Кто-то высказал предложение: если короля схватят и привезут обратно, выставить его на три дня на публичное посмеяние, а затем выдворить из Франции. Предложению аплодировали. Измена монарха рассеивала монархические иллюзии народа.

Учредительное собрание было ошеломлено. Бегство короля застало его врасплох. Растерянные законодатели срочно принимали "временные меры" с целью успокоить народ. В разгар прений прибыл запечатанный пакет. Это был манифест сбежавшего короля. Считая себя в безопасности, Людовик сбрасывал маску. Он показал истинную цену своих прочувствованных речей. Тоном повелителя он отчитывал депутатов, называя их бунтовщиками, и заявлял, что вернется во Францию "...когда наша святая церковь будет уважаться, а управление – покоиться на твердой основе".

Законодатели проглотили пилюлю. Перед лицом возможного восстания они думали об одном: как бы закрепить свои позиции и не дать слишком большого простора натиску слева. Вопреки всему они решили сделать вид, что не верят предумышленному бегству короля. Лидеры крупной буржуазии уже в эти первые часы выдвинули версию, будто Людовик XVI покинул Париж "против своей воли", поскольку он был "похищен". Этой идеей и было проникнуто официальное заявление, опубликованное в печати.

Вечером 21 июня Максимилиан Робеспьер явился в Якобинский клуб раньше обычного. Неподкупный был встревожен: его одолевали дурные предчувствия. Рассеянно слушал он первые речи. Ему казалось, что ораторы говорят не о главном. Вот, например, Барнав: зачем требует он, чтобы якобинцы одобрили меры, принятые Учредительным собранием? Что это за меры и какой от них толк?

Максимилиан пожимает плечами и просит слова.

Он говорит долго.

Он обвиняет.

Обвиняет короля, предавшего родину и революцию, его сообщников, организовавших бегство, контрреволюционную эмиграцию, главой которой отныне станет беглец, министров, бывших орудиями короля, депутатов Собрания, проявивших ничем не оправданное попустительство. Разве не видят якобинцы, что народу со всех сторон расставлены ловушки? Разве не ясно, что впереди кровавые события, что погибнут многие патриоты?

Робеспьер обводит грустным взглядом присутствующих. Внемлют ли они его предостережениям?

– Я знаю, – заключает он, – знаю твердо, что, разоблачая стольких власть имущих в преступной деятельности, я точу против себя тысячу кинжалов. Но если уже в начале революции, когда Национальное собрание не замечало меня, я готов был принести жизнь в жертву истине, то теперь, после того как мои сограждане заплатили мне за эту жертву своей любовью, я приму почти как благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бедствий, на мой взгляд неизбежных!..

Зал замер.

Но вот вскочил молодой человек с развевающимися волосами и, устремив горящий взор на оратора, поднял руку, призывая к клятве:

– Робеспьер! Мы не дадим тебя в обиду! Мы все умрем за тебя!

И восемьсот членов клуба, как один, встали вслед за Демуленом. Подняв правую руку, каждый поклялся именем свободы сплотиться вокруг Неподкупного.

Этот день принес ему власть над сердцами якобинцев.

Утром 22 июня парижане, потягиваясь и зевая, говорили:

– Короля у нас нет, а спали мы очень хорошо.

По улицам бежали газетчики, распространяя свежие листки.

"Не нужно нам больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!" – писал в своей газете журналист-демократ Бонвиль.

Ему вторил "Друг народа":

"Пришло время снести головы министрам и их подчиненным, Лафайету, всем злодеям главного штаба, всем антипатриотическим генералам, мэру Байи, всем контрреволюционерам ратуши, всем изменникам Национального собрания".

Но, в отличие от Бонвиля, Марат считал, что для предотвращения контрреволюции необходимо установить кратковременную патриотическую диктатуру. Диктатором-трибуном мог бы стать, по мысли журналиста, Робеспьер, Дантон или же он сам, Марат.

А на улицах тем временем распевали антироялистскую песенку, тут же сочиненную на мотив знаменитого "Мальбрука":

Толстяк в поход собрался,

Миротон тон-тон, миротен,

Он с нами не остался,

Но грянет судный день!

Зачем ему корона?

Моротен тен-тен, миротон,

Он сам скатился с трона,

А мы разрушим трон!..

Так царственные беглецы, сами не желая того, пролагали дорогу к республике. Мысль о ней уже проникла в тысячи сердец. И Клуб кордельеров не замедлил составить петицию с требованием провозглашения республики!..

Весь день по Парижу проходили толпы манифестантов. А вечером началось новое волнение. Люди передавали друг другу весть:

– Он арестован!..

Беглецов остановили вечером 21 июня в городке Варенн, совсем неподалеку от цели их путешествия. Не Лафайет, не Байн и не буржуа, одетые в мундиры национальной гвардии, проявили революционную бдительность. Простой человек, почтовый служащий Друэ, узнал короля и забил тревогу; простой народ окрестных городишек и деревень, вооруженный пиками и косами, преградил путь монаршей карете, задержал предателей и заставил их повернуть обратно.

Лидеры крупной буржуазии были в состоянии паники. Струхнувшая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе их был Барнав.

Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо.

Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией-Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона.

Столица ожидала короля в напряженном молчании.

Что будет дальше? Этот вопрос в равной мере стоял и перед монархом, и перед Учредительным собранием, и перед народом.

23 июня в Якобинском клубе выступает Дантон, пытаясь сделать свою речь программной.

– Человек, называемый королем Франции, – гремит его голос, – поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!

Начало было эффектным. Далее оратор вдруг сделал неожиданный поворот:

– Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, – все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит, он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас опекунский совет!..

Что же должен был представлять из себя этот опекунский совет?

Оратор намекнул, что возглавить его должен "человек, наиболее близкий к престолу", иначе говоря, герцог Орлеанский!..

Так Жорж Дантон начал приоткрывать свои карты.

Всячески продвигая принца Луи-Филиппа, сначала в качестве главы опекунского совета, затем регента, а потом, быть может, и короля, трибун кордельеров решительно порывал со своим двусмысленным прошлым и становился во главе тех кругов новых собственников, которые надеялись, свергнув клику Лафайета – Байи, утвердиться у власти.

Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, про себя оно давно уже решило вопрос о будущем Франции в положительном для Людовика XVI смысле. Реакционные крупные собственники, "конституционалисты", больше всего боялись перемен; единственный возможный претендент, герцог Орлеанский, устраивал их еще меньше, чем Людовик. Поэтому все семь комиссий, выделенные Ассамблеей для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не повинен, к ответственности следует привлечь его "похитителей".

Прения по этому вопросу продолжались три дня.

14 июля выступил Робеспьер.

Он с возмущением отверг вывод комиссий. Ведь попытка к бегству королевской семьи – факт, который отрицать невозможно. А раз есть бегство, значит, есть и беглец! Людовик ни в чем не виновен? Королевскую руку направляли другие? Но разве король не обладает способностью сам совершать те или иные поступки? А если так, тогда полной беспринципностью будет обрушить всю силу правосудия на головы "похитителей", то есть соучастников побега!..

На следующий день от лица большинства Робеспьеру ответил Барнав. Законодатели знали, кого противопоставить Неподкупному. После смерти Мирабо Барнав считался лучшим оратором Ассамблеи. Он был сух, сдержан, догматичен. На Робеспьера, одержавшего верх в Якобинском клубе, он смотрел как на личного врага. Свою пространную речь Барнав посвятил защите принципа неприкосновенности короля. Вместе с тем – и это особенно знаменательное место в его речи – он невольно выдал жгучий страх крупной буржуазии перед новыми выступлениями народных масс.

– Нам причиняют огромное зло, – сказал Барнав, – когда продолжают до бесконечности революционное движение. Революция не может сделать больше ни шагу, не подвергая нас опасности. Если на пути свободы первым действием станет упразднение королевской власти, то на пути равенства последует покушение на собственность. Поэтому, господа, в настоящий момент все должны чувствовать, что наш общий интерес заключается в том, чтобы революция остановилась.

Итак, восстановить короля на троне – значило остановить революцию, а остановить революцию для крупных собственников было делом жизни.

Развязка приближалась. Клуб кордельеров составил новую петицию, призывавшую к отстранению изменника-короля. Кордельеры обратились за поддержкой к якобинцам. В Якобинском клубе закипела борьба. Большинство якобинцев решило поддержать петицию. Тогда якобинцы-депутаты во главе с Барнавом покинули клуб. Они основали новое общество в помещении Фельянского монастыря, прозванное поэтому Клубом фельянов. Его лидерами стали Барнав, Александр Ламет, Лафайет и Байи.

Что же касается петиции, то группа Дантона попыталась подправить ее в пользу герцога Орлеанского. Но народ, которому петиция была прочтена 16 июля, не утвердил этот вариант.

Карта Дантона оказалась бита.

Поддерживая петицию кордельеров, Неподкупный вместе с тем прекрасно понимал, что буржуазные хозяева Собрания и ратуши могут сделать из нее удобный повод для провокации. Робеспьер не скрыл своих сомнений и высказал их в клубе 16 июля.

Законодатели поспешили издать декрет, реабилитирующий короля. Декрет помимо своего прямого назначения имел целью превратить петицию в мятежный акт; Робеспьер не сомневался, что именно за этот повод ухватятся реакционные депутаты, давно жаждавшие свести счеты с ненавистной голытьбой. Поэтому, как только стало известно о декрете, комитет Якобинского клуба по настоятельному совету Робеспьера решил приостановить печатание текста петиции.

Однако было поздно.

Наступил роковой день 17 июля.

Марсово поле с утра заполнил народ. Поскольку день был воскресный, пришли целыми семьями: мужья вели жен, матери – детей. Разносчики пряников и пирожков предлагали свой товар. Молодежь пела и танцевала. Все вспоминали праздник федерации, который происходил здесь год назад.

В полдень прибыл уполномоченный Якобинского клуба. Он сообщил о решении якобинцев, принятом накануне. Тогда руководители кордельеров Бонвиль, Робер и Шомет – предложили составить новую петицию. Она была написана тут же, прямо на алтаре отечества. Петиция заканчивалась словами: "Мы требуем принять во внимание, что преступление Людовика доказано и что этот король отрекся от престола. Мы требуем, чтобы его отречение было принято. Необходимо созвать новое Учредительное собрание, чтобы приступить к суду над виновными и к организации новой исполнительной власти".

Около двух появились муниципальные чиновники, желавшие узнать настроение собравшихся. Успокоенные порядком, царившим на Марсовом поле, они удалились, чтобы известить об этом своих хозяев.

Однако еще до отбытия чиновников господин Байи получил от Ламета, председателя Собрания, тайный приказ. Часа через два приказ был повторен. И вот Байи что-то шепотом сообщает офицерам отрядов. Буржуазная гвардия под командой Лафайета трогается по направлению к Марсову полю.

Против "мятежников" решили применить военный закон.

Между тем люди спокойно подписывали петицию. И когда появились отряды национальной гвардии в полном боевом порядке, поначалу никто ничего не понял. Почему оцепляют выходы? Что хотят предпринять? О чем толкует этот длинный Байи?

Когда грянул первый залп, решили, что стреляют холостыми. Но залпы следовали один за другим, и все сомнения рассеялись: алтарь отечества обагрился кровью женщин и детей. Воздух огласился воплями. Безоружные люди бросились бежать. И тут в дело вступили кавалеристы, заранее обнажившие сабли...

На следующий день мэр Байи выступил с трибуны Собрания. Его речь была смесью лжи с кощунством. Собрание поздравило Байи, а Барнав высокопарно распространился о верности и храбрости национальной гвардии.

Затем последовали репрессии.

Был принят декрет о суровом наказании "мятежников". Многие видные демократы были арестованы. Марат вновь ушел в подполье. Дантон сначала уехал в Фонтенуа, а потом эмигрировал в Англию.

Избиение на Марсовом поле, это кровавое воскресенье французской революции, оказалось событием большой политической важности. Оно означало подлинный раскол бывшего третьего сословия. Одна часть этого сословия поднялась с оружием на другую и пролила ее кровь. До сих пор народ поддерживал крупную буржуазию и обеспечивал ей господствующее положение. Теперь с глаз победителей Бастилии окончательно спала пелена, рассеялись их иллюзии, стало ясно, что пути народа и крупных собственников – разные пути.

То, что Робеспьер и Марат разъясняли народу в своих речах и статьях, кровавые действия буржуазии доказали на деле. Отныне борьба вступала в новую фазу.

Между тем Учредительное собрание заканчивало свою работу – текст конституции был составлен и обсужден.

Конституция 1791 года торжественно провозглашала принцип народного суверенитета, который, однако, в дальнейших статьях соблюден не был. Высшая законодательная власть вручалась Законодательному собранию однопалатному органу, избираемому сроком на два года. Главой исполнительной власти был король, назначавший министров и высших военачальников и наделенный правом вето – правом приостанавливать любой декрет Собрания. Личность короля объявлялась неприкосновенной; ответственности подлежали только агенты исполнительной власти. Выборы в Законодательное собрание были двустепенными, правом избирать и быть избранными пользовались лишь активные граждане. Конституция не разрешила аграрного вопроса и узаконила рабство в колониях.

13 сентября конституцию дали на подпись реабилитированному королю. Людовик использовал случай, чтобы предъявить в письменной форме лживое объяснение своих предыдущих поступков.

30 сентября, в день закрытия Учредительного собрания, депутаты встретили Людовика XVI криками: "Да здравствует король!"

Король в свою очередь поспешил подчеркнуть то, что недавно вещал Барнав: "Наступил конец революции!"

И лишь один депутат осмелился заявить: "Нам предстоит впасть в прежнее рабство или снова браться за оружие!"

Эти слова принадлежали Максимилиану Робеспьеру.

Часть вторая

ЖИРОНДА ИЛИ ГОРА?

1. ВОЙНА

Почтовая карета медленно ползла по грязи. Моросил дождь. Грустный осенний пейзаж, мелькавший за окнами, навевал дремоту. Большинство пассажиров мирно спали.

Максимилиан Робеспьер тоже закрыл глаза.

Но он не спал и даже не дремал.

Он погрузился в воспоминания.

А вспомнить было о чем.

Взять хотя бы день 30 сентября 1791 года, последний день работы Учредительного собрания.

Когда по окончании сессии он вместе с другими депутатами вышел на улицу, его поразила огромная толпа, окружавшая Тюильрийский манеж*. И что же? Оказалось, все эти люди собрались сюда ради него! Один за другим проходили прославленные лидеры Ассамблеи, но на них никто не обращал ни малейшего внимания. А вот его, Робеспьера, и его ближайшего соратника Жерома Петиона люди приветствовали восторженными аплодисментами. Им надели на головы венки из дубовых листьев, их подхватили на руки. Отовсюду слышались крики: "Да здравствуют непоколебимые законодатели! Да здравствуют неподкупные депутаты!" Смущенный Робеспьер пытался укрыться в наемном экипаже; но окружавшие тотчас же распрягли лошадей, чтобы самим везти своих избранников! С немалым трудом Максимилиан уговорил толпу отказаться от этой затеи; депутаты покинули экипаж и пошли пешком, а манифестанты сопровождали их с песнями до самых дверей их жилищ.

_______________

* В Т ю и л ь р и й с к о м м а н е ж е проходили сессии Учредительного и Законодательного собраний.

Да, так оно и было.

Так было, несмотря на то что он не одержал ни единой победы в Учредительном собрании. Хотя нет, одну победу он все-таки одержал; впрочем, эту победу недалекие депутаты приняли за поражение.

Робеспьер сам закрыл себе путь в новое Законодательное собрание. По его почину Учредительное собрание приняло декрет, согласно которому ни один прежний депутат не мог быть переизбран. К этому времени Неподкупный уже был ведущим оратором Якобинского клуба и не боялся, что его популярность пострадает. Зато его враги, все эти барнавы, ламеты и прочие, были навсегда сброшены с исторической арены. А с ними ушли и их ставленники – Лафайет и Байи. Мэром Парижа стал Петион, единомышленник Робеспьера, в Законодательное же собрание попали новые люди.

Левая Собрания состояла из ста тридцати шести депутатов, членов Якобинского клуба и Клуба кордельеров. Она распадалась на две группы. Ее подавляющую часть составляли сторонники Бриссо, которых позднее стали называть жирондистами*. Группа Робеспьера была представлена лишь несколькими депутатами. Из них вскоре выделился умный и проницательный Жорж Кутон. Ни Марат, ни Дантон не были избраны в новую Ассамблею.

_______________

* По имени департамента Жиронда, откуда вышли многие лидеры этой группы.

Бриссо и его товарищи очень беспокоили Робеспьера. До сих пор они шли одной с ним дорогой. Они вместе боролись против конституционалистов, вместе срывали маски с Барнава, вместе отстаивали единство и идейные заповеди Клуба якобинцев. Но дальше? Как поведут себя эти люди, возглавив левую Законодательного собрания?..

Максимилиан непрерывно думал об этом, трясясь в почтовой карете, катившей из Парижа в Аррас. Он отправлялся в родной город, чтобы немного отдохнуть после двух с половиной лет неустанного труда в столице.

Робеспьер едет в Аррас! Не все были обрадованы этим известием. Судейская аристократия, всегда ненавидевшая молодого адвоката, изощрялась в злоречии и тщательно готовилась к тому, чтобы обеспечить "выкормышу Руссо" достойный прием: полное пренебрежение и ледяное молчание! Однако простые люди провинции думали иначе, и вскоре недоброжелателям Робеспьера пришлось в этом убедиться.

Его путь из Парижа в Аррас был подлинным триумфальным шествием. Начиная от Бапома, маленького городка на границе провинции, толпы местных патриотов подносили ему венки и устраивали в честь его манифестации и банкеты. Родной город встретил своего великого сына с исключительной сердечностью: от самой заставы его несли на руках, а вечером, несмотря на категорический запрет властей, в его честь была устроена иллюминация.

Робеспьер оставался в Аррасе недолго. Он уехал в одну из соседних деревень, чтобы укрыться от докучных восторгов и поразмыслить на досуге о прошедшем и будущем. В деревне он пробыл около месяца.

Из своего подполья Марат зорко присматривался к деятельности нового Собрания.

Поначалу ему казалось, что теперь все пойдет иначе, что новые депутаты учтут ошибки и просчеты своих предшественников.

На страницах своей газеты он приветствовал Законодательное собрание и напутствовал "отцов-сенаторов"* добрыми словами.

_______________

* "О т ц а м и-с е н а т о р а м и", следуя римской терминологии, Марат называл депутатов Собрания.

Вскоре, однако, он понял, что тешил себя иллюзиями.

Уже после третьего заседания новой Ассамблеи, когда депутаты дали торжественную клятву полностью соблюдать цензовую конституцию, созданную Учредительным собранием, журналист с горечью констатировал в очередном номере "Друга народа": "Эта комедия означает, что свободу похоронили. Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним".

Заклеймив действия правых лидеров Собрания, Марат не желал делать скидки и для левых, в особенности потому, что лично знал главу жирондистов Бриссо.

Пьер Бриссо во времена отдаленные называл себя на дворянский манер: "Бриссо де Варвиль". Потом, когда дворянские фамилии были упразднены, Бриссо принялся объяснять всем и каждому, что он прирожденный плебей, а Варвиль – всего лишь название деревни, места его рождения...

Все в этом человеке было противоречиво. Он пел гимны постоянству, а сам менял убеждения, словно одежду; превозносил науку, оставаясь дилетантом; исповедовал чистоту и связывался с грязными компаниями; молился, как богу, Руссо и пел дифирамбы сопернику Жан Жака Вольтеру; восхищался Маратом, но постоянно предавал его, пока не предал окончательно.

– Господин Бриссо, вы бриссотинец! – бросил ему как-то Дантон.

С тех пор глагол "бриссотировать" получил смысл "интриговать", а бриссотинцами стали называть единомышленников Бриссо, жирондистов.

Если Бриссо был идеологом и организатором группы, то главной ее ораторской силой был Пьер Верньо. Этот мешковатый, невзрачный человек совершенно преображался на трибуне, покоряя слушателей мощью и страстностью своего слова. Современники часто сравнивали его по силе ораторского искусства с покойным Мирабо. Многие жирондисты считали Верньо своим главой; однако он совершенно не подходил для этой роли: вялый и апатичный, он не был способен к длительной, упорной борьбе.

В отличие от Верньо, Эли Гюаде, запальчивый, гневный и раздражительный, был человеком действия. Искренно ненавидевший своих врагов, стремившийся причинить им как можно больше зла, он считался одним из наиболее опасных лидеров Жиронды.

Незаурядными ораторскими способностями обладали также бордосец Жансоне и провансалец Инар.

Несколько особняком среди жирондистов стоял математик и философ, член Парижской и Петербургской академий наук, бывший маркиз Кондорсе. Последний представитель блестящей плеяды энциклопедистов, он знал еще Вольтера, Даламбера, Дидро и сотрудничал с ними. В Законодательном собрании он должен был сблизиться с жирондистами, преклонявшимися перед философией XVIII века, и действительно сблизился с ними. Плохой оратор, он почти не выступал с трибуны, но помогал жирондистам своим умом и познаниями, став, как и Бриссо, идеологом группы.

Таковы были те люди, которые страстно стремились к главенству в Собрании. Вскоре они нашли дорогу к успеху. Этой дорогой стала проповедь войны.

Угроза войны давно уже преследовала Францию.

Монархи Европы с ненавистью взирали на победы революции, и не только потому, что в беду попал их коронованный собрат. Все они боялись революционной заразы.

– Мы не должны принести добродетельного короля в жертву варварам, говорила русская императрица Екатерина II. – Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии...

В августе 1791 года в замке Пильниц в Саксонии, между австрийским императором и прусским королем была подписана декларация о совместных действиях, превратившаяся затем в военный союз.

Поход реакционной Европы против революционной Франции ставился в порядок дня.

Весь вопрос заключался в том, кто начнет войну и когда она будет объявлена.

Жирондисты, своим красноречием увлекшие за собой Ассамблею, считали, что начинать войну должна Франция, и начинать как можно скорее.