Текст книги "Робеспьер"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

И вот в то время как заговорщики действовали с быстротой и решительностью, сторонники Робеспьера не обнаружили ни энергии, ни твердости. Они не сумели увлечь за собой основные массы народа. Поэтому демократические секции, которые были на стороне Коммуны, проявили пассивность, вялость. Эта пассивность при ярко выраженной активности буржуазной части секций и погубила восстание. Значительная доля вины за все это падает на самого Неподкупного.

Главный зал ратуши был переполнен до отказа. Шум стоял невообразимый. Приходили и уходили муниципальные офицеры, опоясанные национальными шарфами, сновали люди с папками под мышкой, появлялись новые представители секций с инструкциями своих Комитетов. Всех членов муниципалитета собралось не менее пятисот человек. Центральная группа, оживленно спорившая, окружила Максимилиана. Он был страшно бледен, лицо выражало крайнюю степень утомленности и душевной тоски. Уже прибыли освобожденные из тюрем Сен-Жюст и Леба. Ждали Кутона. Однако Кутон, верный ранее принятому плану, не хотел покидать тюрьму. Пришлось послать за ним депутацию с настоятельным письмом, Огюстена Робеспьера.

Максимилиан машинально прислушивался к тому, что творилось вокруг него. Ему казалось, будто царит какая-то бестолковая сутолока. Люди снуют туда и сюда. Кричат, спорят до хрипоты, читают воззвания… Но делается ли то, что нужно? И что, собственно, нужно делать?..

Ночь спускалась на Париж. Небо, покрытое грозовыми тучами, обещало дождь. То там, то здесь громыхало, и нельзя было понять, то ли это приближающаяся гроза, то ли отдаленная канонада. Перед зданием ратуши расположились усталые батальоны канониров и национальных гвардейцев. Они стояли здесь с семи часов вечера, проголодались, измучились, отупели; никто не имел понятия о том, сколько еще времени придется бездействовать и чем кончится эта ночь. Уныло прохаживались офицеры, посматривая в черноту неба. Поднимался ветер. Дождь будет неминуемо!

На улицах, прилегавших к ратуше, стали появляться в сопровождении факельщиков эмиссары Конвента. Они, так же как и муниципальные офицеры, были опоясаны трехцветными шарфами. Переходя от перекрестка к перекрестку, они громко читали последний декрет Конвента.

«Национальный Конвент, заслушав доклады своих Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, запрещает запирать городские ворота и созывать секции без соответствующего разрешения Правительственных Комитетов.

Он объявляет вне закона всех административных лиц, которые будут отдавать вооруженным силам приказы к выступлению против Национального Конвента или потворствовать неисполнению его декретов.

Он объявляет также вне закона лиц, которые, находясь под действием декрета об аресте и обвинении, сопротивляются закону или уклоняются от его исполнения».

Декрет этот рубил под корень всех тех, кто пребывал в нерешительности. Улицы Парижа, недавно переполненные, быстро опустели. Запоздавшие любопытные стремились поскорее добраться до своих квартир. Толпы патриотов на подступах к Гревской площади заметно редели. Многие бросали оружие. Представители Коммуны арестовывали эмиссаров Конвента, но это не могло изменить общего положения дел.

Кутона принесли в ратушу только около часа ночи. Максимилиан радостно бросился ему навстречу и заключил его в свои объятия. Теперь все, наконец, оказались в сборе. Надо было на что-то решаться. Пятеро робеспьеристов уединились в комнате, соседней с главным залом.

– Нужно сейчас же написать воззвание к армии, – сказал Кутон, как только закрыли дверь.

– От чьего имени? – спросил Неподкупный.

– От имени Конвента, – ответил Кутон. – Разве он не там же, где и мы? Остальные – не более, чем заговорщики; их можно будет легко рассеять.

Робеспьер задумался. На лице его было сомнение. Он что-то шепнул своему брату, затем сказал:

– По-моему, следует писать от имени французского народа.

Итак, Неподкупный, наконец, решился на полный разрыв с Конвентом, на полный отказ, от легальных средств. Слишком поздно!

Из соседнего зала раздались крики. Робеспьер и его друзья вышли из своего уединения, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что Пейяну пришла в голову малоостроумная мысль прочесть вслух членам муниципалитета декрет Конвента, отобранный у эмиссаров. Он рассчитывал высмеять декрет. Но действие оказалось обратным. Когда присутствующие узнали, что их объявили вне закона, они пришли в ужас. Все поняли, что их ждет смерть без суда. Не скрывая своих намерений, многие бросились к дверям.

Вошел Кофиналь. Он сообщил, что канониры и национальные гвардейцы начали расходиться с Гревской площади, сначала поодиночке, затем группами. Было решено осветить фасад здания ратуши яркими лампами, чтобы лучше следить за солдатами. И вот зажгли настоящую иллюминацию. Странное зрелище представляло это праздничное освещение в такую трагическую ночь!..

Члены муниципалитета и представители секций после прочтения декрета Конвента спешно покидали ратушу. Вскоре большой зал почти опустел. Тут робеспьеристы начали действовать с большей энергией. Леба писал послание в военную школу Саблонского лагеря. Сен-Жюст вместе с Кутоном редактировал новые воззвания к секциям. Огюстен Робеспьер, Пейян и Кофиналь обсуждали возможность нападения на Конвент. Максимилиан, сидя в глубоком кресле, быстро прочитывал передаваемые ему тексты воззваний и делал карандашом свои пометки. Вот, наконец, составлен набело текст воззвания к секции Пик. Члены Исполнительного комитета подписывают его. Максимилиан отходит к окну и смотрит на площадь. Два часа ночи. Яркий свет. Боже, как мало защитников осталось перед ратушей! Но и они разбегаются. Падают первые капли дождя. Однако что это там, справа? Большой отряд подходит к главной двери здания. Слышны крики: «Да здравствует Робеспьер!» Кто они? Неужели возвращаются свои? Или, быть может… Максимилиан стискивает зубы и нащупывает пистолет в кармане своих золотистых панталон. Но тут за его спиной раздается голос Кофиналя:

– Робеспьер, подпиши, твоя очередь!

Максимилиан вздрагивает и как во сне оборачивается. Пейян, Леребур и другие уже подписали воззвание. Ему дают перо. Он просматривает текст, обмакивает перо в чернильницу и медленно выводит две первые буквы своего имени. Страшный шум на лестнице заставляет его, как и других, поднять глаза к двери. Слышен топот многих ног… Шум борьбы… Топот приближается. Вот дверь с треском распахивается, и на пороге возникает потный Леонар Бурдон. Концом своей шпаги он указывает жандармам на тех робеспьеристов, которых нужно схватить в первую очередь. Почти одновременно раздаются два выстрела. Подпись Максимилиана остается недоконченной: на еще не просохшие первые буквы его имени падает капля крови.

Поль Баррас улыбался. Да, его полное холеное лицо сморщила гримаса довольной улыбки, такая широкая, что небольшие водянистые глазки совсем закрылись. Еще бы! Только что он получил новые известия от своих соглядатаев с Гревской площади. Все шло как по писаному: последние канониры, уставшие и распропагандированные эмиссарами Конвента, расходились. Соглядатай рассказывал ему, что Анрио, выбежавший из ратуши в сопровождении двух адъютантов, тщетно ругался, кричал, умолял… Этого всего и следовало ожидать. Идеалисты, добродушные мечтатели! В то время когда они распускали слюни, сомневаясь и не зная, с какой стороны взяться за дело, он, Баррас, и его добрые дружки не теряли ни одной минуты. Недаром же они поработали сегодня до восьмого пота! Клевета, запугивание, лесть, обман – все было пущено в ход. И вот результат: мятежники у него в кулаке! Что мятежники! О мятежниках говорить не приходится. Теперь они трупы. У него и его приятелей – Тальена и Фрерона – в руках весь Конвент! Ну и ловко же было обстряпано это дельце. Все эти дуралеи – Колло д’Эрбуа, Билло-Варен, Вадье и прочие – попались на приманку, как мухи на липкую бумагу. Они предали Неподкупного, думая, что окажутся наверху, но в действительности все они тоже скоро начнут чихать в корзину: их союзники быстро сбросят их со счетов. И тогда – гуляй, денежный мешок! Вся якобинская дребедень полетит к черту. За Робеспьера со всеми его добродетелями никто не даст и ломаного гроша, а он, Баррас, сегодняшний победитель, сегодняшний спаситель Конвента, станет первым человеком: денег у него – хоть отбавляй, он успел достаточно награбить при якобинцах, а теперь появится и власть. Деньги и власть – это все!

Баррас вздрогнул. Сзади к нему подходил Леонар Бурдон.

– Уже половина второго, – сказал Бурдон. – Надо завершать кампанию.

План Барраса был готов. Он разделил всех своих людей на два отряда. Во главе одного из них он поставил Бурдона; этот отряд должен был двигаться по набережной и пробраться к ратуше со стороны Гревской площади. Для себя самого он выбрал – к чему рисковать? – другой, обходный путь, вдоль улиц Сент-Оноре, Сен-Дени и Сен-Мартен, рассчитывая подойти к ратуше с тыла в то время, когда все уже будет закончено.

Когда Леонар Бурдон во главе своего отряда крадучись подобрался к Гревской площади, он убедился, что соглядатаи не обманули и что предосторожности, принятые им на марше, оказались напрасными: все пространство перед фасадом ярко освещенной ратуши было пустым. Капал дождь, усиливавшийся с минуты на минуту. Отряд Бурдона быстро подошел к парадному ходу. Несколько испуганных лиц выглянуло навстречу. Бурдон сделал знак, и, согласно заранее условленному, жандармы стали кричать: «Да здравствует Робеспьер!»

Быстро поднялись по лестнице. Здесь кто-то их опознал и закричал. Кучка вооруженных людей попыталась закрыть дорогу. Их смяли. Потный и растрепанный Бурдон первым подскочил к двери в Главный зал и широко распахнул ее.

Мертвый Леба плавал в луже собственной крови: он застрелился. Рядом лежал Максимилиан с простреленной челюстью. Хотел ли он покончить с собой по примеру своего единомышленника? Или его ранил жандарм из отряда Бурдона? Это осталось неизвестным. Огюстен выбросился из окна на улицу, где его подобрали полумертвым. Сен-Жюста и Дюма арестовали без всякого сопротивления с их стороны. Анрио захватили позднее во дворе ратуши. Кофиналю и нескольким другим пока удалось скрыться. Они пытались вынести Кутона, но безуспешно: раненный в голову, он был отбит людьми Бурдона.

Когда Баррас, наконец, подошел к ратуше, все было закончено, как он и ожидал. Оставалось отмыть кровь, подобрать раненых и унести мертвых. Было около трех часов. Начинало светать. Дождь, превратившийся в ливень, хлестал мостовую, и в лужах воды отражалась ненужная иллюминация фасада ратуши. Баррас закрыл все двери, а ключи по-хозяйски положил в карман. Сколько прославленных политиков хотели окончить революцию; они обладали умом, талантом, даром красноречия, а головы их легли под нож гильотины. Он, он, Поль Баррас, которого считали посредственным умом и второстепенным деятелем, он смог сделать то, на что оказались неспособными все эти умники: он закончил революцию и ключи от нее спрятал в своем кармане. Ну разве он не был человеком, достойным славы и почестей?..

А Неподкупного между тем, окровавленного и потерявшего сознание, спешили доставить в Конвент. Его осторожно несли на руках несколько человек из народа. Путь был долгим и тяжелым; грязь хлюпала под ногами, одежда промокла насквозь. Наконец показался силуэт Тюильрийского дворца. Вот и Конвент. У подножья лестницы пришлось остановиться: казалось, здесь собралась чуть ли не половина Парижа. Заспанные буржуа не поленились встать среди ночи с постелей, чтобы насладиться зрелищем поверженного врага.

– Смотрите, вот он, король! Как, хорош?

– Вот он, Цезарь!

– Если это тело Цезаря, то отчего не бросят его на живодерню?..

Хохотали, указывали пальцами. К счастью своему, он ничего не слышал.

Председатель Конвента обратился к Собранию:

– Подлец Робеспьер здесь. Не желаете ли вы его видеть?

– Нет! – закричал под аплодисменты Тюрио. – Труп тирана может быть только зачумленным.

Его принесли в одну из комнат Комитета общественной безопасности. Положили на стол, против света, а под голову подоткнули деревянный ящик с кусками заплесневевшего хлеба.

Он лежит, вытянувшись во весь рост, без шляпы и без жабо. Его светлое платье растерзано и покрыто кровью; чулки спустились с ног. Он не шевелится, но часто дышит. Время от времени рука бессознательно тянется к затылку, мускулы лица сокращаются, и лоб покрывают морщины. Но ни одного стона не вырывается из этого страдающего тела. Входят все новые и новые мучители, чтобы взглянуть на «тирана». Лица сверкают жестокой радостью.

– Государь, ваше величество, вы страдаете?

Он открывает глаза и смотрит на говорящих.

– Ты что, онемел, что ли?..

Он только пристально смотрит на них.

Вводят Сен-Жюста, Дюма и Пейяна. Они проходят в глубь комнаты и садятся у окна. Один из присутствующих кричит любопытным, окружившим Робеспьер:

– Отойдите в сторону. Пусть они посмотрят, как их король спит на столе, точно простой смертный.

Сен-Жюст поднимает голову, и его лицо, до этого момента спокойное, искажает душевная мука. Со страшной болью сердца смотрит он на того, кто был его учителем и самым близким другом. Этот взгляд так выразителен, молодое лицо так прекрасно, что мучители, пораженные, на минуту смолкают.

Взгляды Сен-Жюста и Робеспьера встречаются. Им не нужно слов. Они понимают друг друга. Робеспьер отводит глаза. Сен-Жюст следит за ним. Неподкупный смотрит на текст конституции, висящий на стене против окна. Сен-Жюст смотрит туда же.

– А ведь это наше дело… – шепчут его бескровные губы. – И революционное правительство тоже…

Шесть часов утра. Уже совсем светло. Дождь кончился. В комнату быстро, военным шагом входит Эли Лакост. Он приказывает отвести арестованных в Консьержери. Затем, обратившись к пришедшему вместе с ним хирургу, он говорит:

– Хорошенько перевяжите рану Робеспьера, чтобы его было можно подвергнуть наказанию.

И перевязка была сделана не за страх, а за совесть…

Когда хирург, заканчивая, перебинтовывал Максимилиану лоб, один из присутствующих сказал:

– Смотрите! Его величеству надевают корону.

Робеспьер посмотрел на оскорбителя спокойно, задумчиво и пристально.

Единственные слова, которые он произнес в течение всего этого времени, многим показались странными. Когда один из любопытных, видя, что он никак не может нагнуться, чтобы подтянуть чулки, помог ему, Робеспьер тихо сказал:

– Благодарю вас, сударь.

Подумали, что он сходит с ума: уже давно не обращались на «вы» и не произносили слова «сударь», напоминавшего о времени королей. Нет, Неподкупный был в здравом уме и ясно выразил то, что думал. Этими словами он хотел сказать, что революции и республики больше не существует, что жизнь вернулась к старому режиму и все завоевания прошлых лет безвозвратно погибли.

Их казнили без суда, в шесть часов вечера. Вместе с Робеспьером встретили смерть двадцать два его ближайших соратника. На следующий день гильотина получила еще семьдесят жертв – членов Коммуны. Драма термидора закончилась. Начиналась кровавая вакханалия термидорианской буржуазии.

Смерть и бессмертие
(Вместо послесловия)

Победители спешили реализовать плоды своей победы. Первое время вожди «нуворишей», правда, были вынуждены еще считаться со своими недавними союзниками – «левыми» термидорианцами, но это продолжалось недолго. Постепенно «обновленный» Конвент ликвидировал все демократические завоевания народа. Уничтожили революционное правительство. Разгромили Якобинский клуб. Отменили максимум.

Враги Робеспьера, свергая его, обещали открыть тюрьмы и прекратить террор. Но тюрьмы открылись лишь для того, чтобы дать освобождение врагам народа, а террор, более жестокий, чем прежде, обрушился на головы его друзей. Смертью на эшафоте карали всех соратников Неподкупного, всех, кто сотрудничал с ним или хотя бы симпатизировал ему. Банды «золотой молодежи» избивали патриотов.

Одновременно с этим катастрофически резко падало экономическое положение широких трудящихся масс. Если отмена максимума дала свободу жрецам денежного мешка, то рабочим она несла лишь голод и нищету. Социальные контрасты достигли чудовищных размеров. В то время как буржуазный Париж утопал в роскоши, напоминавшей времена старого порядка, в то время как в особняках Барраса или в салоне Терезы Тальен пышные балы сменялись кутежами и оргиями, рабочие предместья буквально умирали от голода.

Теперь народ понял ошибку, совершенную в день 9 термидора, теперь он раскаивался в том, что ничего не предпринял для спасения якобинской диктатуры. Тень Неподкупного вдохновляла массы на новые бои. И вот весной 1795 года – в жерминале и прериале – народ дважды попытался с оружием в руках вернуть утраченное. «Хлеба и конституции 1793 года!»– кричали повстанцы. Но победить им не удалось. Разгромив и разоружив народ, реакционная буржуазия отбросила последние следы маскировки. Вожаков «левых», всех тех, кто так активно помогал им произвести термидорианский переворот, теперь предавали смерти, изгоняли из Франции либо отправляли на «сухую гильотину» – в вечную ссылку в Гвиану.

Жизнь большинства из них угасла на чужбине. Казалось, судьба мстила им за предательство, совершенное в термидоре. Поняли ли они хотя бы, что сделали роковую ошибку? Раскаялись ли они в своем беспринципном поведении по отношению к вождю якобинской диктатуры? Справедливость требует ответить на этот вопрос утвердительно.

Коварный Барер, все хитрости которого не спасли его от изгнания, позднее писал, что считает контрреволюционный переворот 9 термидора следствием большого заблуждения. Он отмечал, что переворот этот убил революционную силу, что он допустил к власти реакционную Клику. Незадолго до смерти Барер прямо заявил, что причисляет Максимилиан а Робеспьера к числу самых выдающихся деятелей революции.

Колло д’Эрбуа и Билло-Варен закончили свои дни в далекой Америке. Горячий Колло не оставил следов своих размышлений – смерть унесла его слишком быстро. Что же касается Билло-Варена, то этот суровый республиканец, проживший вплоть до 1819 года, полностью переосмыслил свое прошлое поведение и признал, что оно было в значительной степени результатом личной ненависти.

«…Наши разногласия в эти дни, – писал он, – разбили единство революционной системы… Да, пуританская, чистая революция была утрачена 9 термидора. Сколько раз я потом оплакивал, что поступил по злобе! Отчего нельзя оставить за порогом власти все эти безрассудные страсти и житейские волнения?..»

И в пылу самобичевания стареющий Билло сожалел уже не только о Робеспьере, но даже о Дантоне и Демулене, которых первый обрек на смерть.

Отказался от своего прежнего поведения и Амар. Этот бывший член Комитета общественной безопасности признавал теперь, что он заблуждался относительно Робеспьера и его планов.

– Я горжусь тем, что разделял труды Робеспьера, – говорил Амар. – Народ имел тогда хлеб. Его хотят представить кровожадным человеком, но судить будет потомство.

Только ехидный старик Бадье, даже когда ему перевалило за девяносто лет, продолжал упорствовать. Правда, и он считал день 9 термидора роковым, правда, и он начинал отсюда все последующие бедствия своей родины, но в отличие от других он, по-видимому, сохранил злобу к Неподкупному до самой своей смерти.

Впрочем, все это были люди прошлого. Они могли каяться и плакать, но ничего не могли изменить. А между тем время шло вперед. Семена, брошенные Робеспьером, давали всходы. Дело его не пропало даром. Все глубже и глубже плебейские массы начинали осмысливать недавнее прошлое. «Только и слышно, что сожаления о временах Робеспьера, – доносили полицейские ищейки. – Говорят об изобилии, царившем при нем, и о нищете при теперешнем правительстве». Это происходило в дни, когда термидорианский Конвент сменила новая буржуазная Директория во главе с Баррасом, в дни, когда зрел революционный заговор, получивший в истории название «Заговора равных».

«Заговор равных», организатором которого был молодой патриот Франсуа Ноэль Бабеф, принявший имя римского трибуна Кая Гракха, представлял новый этап в развитии демократических идей Французской революции.

Центральной частью программы бабувистов было учение о равенстве, равенстве фактическом, которое должно было явиться результатом уничтожения института частной собственности. Прошлое многому научило лучших сынов революции. Бабеф, идя значительно дальше якобинцев и даже «бешеных» – защитников мелкой частной собственности, считал, что революция должна быть продолжена до тех пор, пока в республике не будет учреждена «большая национальная коммуна» – ассоциация равных, свободных людей, совместно трудящихся на основе общности всех имуществ. Бабеф и его соратники разработали в деталях план организации этого будущего общества, которое, как они рассчитывали, должно скоро прийти в результате успешного восстания масс, поднятого узким кругом заговорщиков…

Хотя движение «равных» осталось заговором, не превратившимся в массовое выступление, хотя бабувисты осуществление своих идей не связывали с классовой борьбой пролетариата, о которой имели крайне смутное представление, хотя, наконец, их коммунизм носил примитивный, по преимуществу аграрный характер, тем не менее роль этих новых глашатаев грядущего была исключительно велика.

«…Движение это, – писал К. Маркс, – вызвало к жизни коммунистическую идею, которая после революции 1830 г. снова введена была во Францию другом Бабефа Буонарроти. Эта идея, последовательно разработанная, и есть идея нового мирового порядка»[12]12
  К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 147.


[Закрыть], то есть коммунизма.

Одна черта «Заговора равных» представляет особенный интерес. Бабеф, глубоко ценивший Робеспьера, преклонявшийся перед его суровой принципиальностью и разделявший многие из его убеждений, считал себя прямым продолжателем дела, начатого Неподкупным.

21 флореаля IV года (10 мая 1796 года) в маленькой душной комнате двое пересматривали бумаги. Сегодня, на конспиративной квартире у портного Тиссо, Гракх Бабеф и Филипп Буонарроти приводили в порядок программные документы, письма и материалы, относившиеся к общему делу.

Бабеф сосредоточенно перечитывал листки, вынутые из большой пачки, лежавшей в старом портфеле.

– Филипп! – вдруг воскликнул он. – Подойди на минутку сюда, смотри, что я нашел!

Буонарроти оторвался от своего занятия и, подойдя к столу, наклонился над плечом Бабефа. В руках у последнего был пожелтевший листок бумаги, исписанный мелким бисерным почерком.

– Попробуй догадайся, что это! – Бабеф усмехнулся. – Никогда не догадаешься, не старайся. Это мое первое открытие в 1789 году. Тогда у меня только еще зарождались мысли о равенстве. И я открыл Неподкупного…

Филипп вопросительно посмотрел в улыбающиеся глаза Бабефа.

– Да. Это мое открытие. Это письмо я собирался послать в Лондон. Здесь выписана значительная часть речи Робеспьера против избирательного ценза от 22 октября 1789 года. Помню свои удивление и радость… Как ловко тогда этот, еще никому не известный оратор громил господ из Учредительного собрания! Как он язвил над ними! И с какой железной логикой разбивал все их ухищрения!..

Бабеф задумался и умолк. Молчал и Буонарроти.

– Мы были не правы по отношению к Робеспьеру, – сказал, наконец, Филипп.

– Не правы? – Бабеф остро взглянул на своего собеседника. – О, я благоговел тогда перед ним! Я помню свои мысли и чувства. Когда я слушал его или читал тексты его выступлений, мне казалось, что я смотрю в глубь собственной души. Он прекрасно умел сформулировать то, о чем думали все мы. Тогда я подписался бы под каждой его фразой… А помнишь.. – горячо продолжал Бабеф, – помнишь, с каким восторгом мы встретили его Декларацию прав?

«Право собственности не должно причинять ущерба существованию других, нам подобных». Кто мог бы сформулировать это лучше? Не вытекала ли отсюда мысль о равенстве? Да, я с уверенностью могу сказать, что Робеспьер больше чем кто-либо другой содействовал развитию этой идеи. Он, правда, возражал против аграрного закона, он утверждал, что полное равенство имуществ невозможно… И все равно, практически он приблизил конечное торжество нашего дела в гораздо большей степени, чем все эти гномы-болтуны, вместе взятые…

– Ты имеешь в виду эбертистов?

– Да, и многих других вместе с ними. Неподкупный правильно сделал, что устранил их. Путаники, люди с посредственными способностями, жаждавшие славы и преисполненные самомнением, они заслужили свой жребий. Судьба 25 миллионов людей не могла зависеть от поведения нескольких сомнительных личностей. Плуты они были или глупцы, тщеславные или честолюбцы, неважно. Робеспьер правильно понял свою задачу, и одно это заставляет меня восхищаться им. Это заставляет меня видеть в нем гения.

– Мы были не правы по отношению к Робеспьеру, – снова сказал Буонарроти.

– Да, черт возьми, мы были не правы. Я чистосердечно признаю; я очень зол на себя за то, что в дни термидора чернил и революционное правительство и Робеспьера, Сен-Жюста и других. Это было заблуждение. Я считаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правительство было дьявольски хорошо задумано… В конечном итоге робеспьеризм – это демократия; оба эти слова тождественны. Воскрешая робеспьеризм, можно быть уверенным, что воскрешаешь демократию.

Буонарроти слушал пылкую речь своего друга, а сам невольно вспоминал салон госпожи Дюпле, рояль, нежный голос Елизаветы… Как это было давно, невозвратимо давно и как все живо в памяти! О, он мог бы рассказать много того, что неизвестно другим. Когда-нибудь он, быть может, и расскажет об этом, если будет жив… И, продолжая свою мысль, он говорит:

– Да, на этого знаменитого мученика во имя равенства так много клеветали, что долг каждого честного писателя посвятить свое перо тому, чтобы отомстить за него. Ты его хорошо понял. Ты прекрасно сказал о нем недавно в «Трибуне народа»: «Максимилиан Робеспьер – человек, которого оценят века; моему свободному голосу дано опередить этот приговор».

Снова наступило молчание. Оно длилось долго.

– Что же, – вздрагивает Бабеф, – надо продолжать работу. Но интересно, почему это вдруг сегодня мы вспомнили о Робеспьере? Не ожидает ли нас его судьба?

Буонарроти нежно обнял Бабефа. Его суровое лицо смягчилось.

– Друг мой, не надо думать об этом. Мы должны победить. Но даже если мы и погибнем, дело наше не умрет. И о Робеспьере мы вспомнили не зря. Смотри, как тянется нить идей и событий, порожденных жизнью: он начал великое дело, мы его продолжаем, а после нас родятся люди, которые его завершат…

Буонарроти сказал правду. Дело, за которое боролись французские революционеры-демократы, было несокрушимо. Революция не могла погибнуть, так же как не погибла память о лучших ее сыновьях. И Робеспьер, и Бабеф, и все другие, все те, кто вместе с ними и после них боролся за лучшее будущее тружеников, – все они остались жить в веках. Их светлую судьбу метко очертила фраза в последней речи Неподкупного: «Смерть – это не вечный сон… Это дорога к бессмертию…»