Текст книги "Робеспьер"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Люди! Смотрите на гордеца, смотрите на диктатора!

Но он по-прежнему, казалось, ничего не замечал. Уже в течение двух часов он как во сне плыл по реке цветов и приветствий, вырывавшихся из сотен тысяч грудей, из недр самого Парижа. Это был голос целой нации. И голос этот кричал:

– Да здравствует республика! Да здравствует Робеспьер!

Посреди Марсова поля была устроена символическая гора. Когда Конвент разместился на ней, народ и его представители исполнили сочиненный Мари Жозефом Шенье гимн верховному существу. Звуки фанфар сливались с пением пятисот тысяч людей. Молодые девушки бросали в воздух цветы. Юноши поднимали обнаженные сабли, давая клятвы не расставаться с ними впредь до опасения Франции. И среди всего этого потрясающего душу величия выделялся один маленький человек, окруженный со всех сторон пустым пространством.

Солнце клонилось к закату. Все измучились и устали. Первою схлынула толпа, спешившая оставить Марсово поле и разойтись по домам. Давка создалась невообразимая. Там и сям валялись брошенные колосья ржи и раздавленные эмблемы. Поблекшие, изможденные лица матерей напоминали о заботах, ждущих в большом городе. Праздник окончился. В начавших сгущаться сумерках двинулись в обратный путь и члены Конвента. Впереди шел Робеспьер. За ним, в некотором отдалении, двигалась нестройная масса депутатов в смятых платьях, с увядшими букетами.

Максимилиан шел полузакрыв глаза. Он безумно устал. Сейчас колоссальное напряжение дня отдавало в висках при каждом шаге. Мысли мешались… И вдруг… Не ослышался ли он?.. Не галлюцинация ли это, не бред ли усталого мозга? Нет… Сзади журчат голоса. Это какой-то хор демонов. Это злобные завывания. Это проклятия… По чьему же адресу? Напряженно, вслушиваясь, Робеспьер улавливает отдельные голоса, отдельные фразы.

– Видишь этого человека? Ему мало быть повелителем, он хочет быть богом!..

– Великий жрец! Тарапейская скала недалеко!..

– Бруты еще не перевелись!..

– Диктатор! Тиран! Справедливое возмездие настигнет тебя!..

– Будь ты проклят!..

– Смерть злодею!..

Нет, это не был обман слуха. Голоса звучали почти шепотом, но именно поэтому они выделялись из общего шума. Он даже узнавал некоторые из этих голосов, он угадывал их владельцев. Страшное оцепенение оледенило его душу. Диктатор! Тиран! Значит, они ничего не поняли. Значит, его план не удался: любовь не сплотила всех воедино. Значит, осталась страшная вражда, вражда и кровь, кровь и смерть. Верховное существо, несмотря на все горячие призывы к нему, не вняло голосу Неподкупного. Все гибнет!..

Шаги нескольких сот людей гулко звучат по мостовой. Тьма сгущается. Адские завывания нарастают. В полном отупении, в состоянии прострации движется Робеспьер. Тело и душу сковала тупая боль. Оглянуться? Нет, не надо, это ни к чему.

Семья Дюпле радостно бросилась навстречу своему жильцу, заслышав его шаги. Но едва он открыл дверь, как все остановились пораженные. Маленький, сгорбленный человек, в помятом светлом костюме переступал порог, чуть не падая от страшной усталости. Его лицо, измученное, покрытое каплями пота, казалось больным и старым. ‘Взглянув на своих близких, которых он оставил сегодня утром в таком приподнятом настроении, Максимилиан тихо сказал:

– Друзья мои, вам уже недолго осталось меня видеть…

Глава 8
Ошибка прериаля

Между 20 и 22 прериаля лежат всего один день и две ночи. Но этот короткий срок для Робеспьера был вечностью. Сколько он передумал! Сколько раз от отчаяния переходил к надежде и от надежды снова к отчаянию! Его подкосило все происшедшее. Но не в его натуре было пасовать. Он нес мир. Мира не приняли. Ладно, пусть будет война. Он не дорожит своей жизнью, но его жизнь нужна тем, кому он ее посвятил: народу. Следовательно, необходимо продолжать борьбу. Теперь он наверняка знает многое из того, о чем раньше только догадывался. В хоре дьявольских голосов, проклинавших его вечером 20 прериаля, он отчетливо различил голоса Бурдона, Тириона, Лекуантра… С ними, безусловно, связаны и другие. Робеспьер сопоставляет некоторые факты недавнего прошлого.

3 прериаля днем Комитет общественного спасения по его, Робеспьера, инициативе отдал приказ об аресте любовницы Тальена, шпионки и авантюристки Терезы Кабаррюс. В ближайшие два дня вслед за этим на него были организованы два покушения, и лишь случайность спасла Неподкупного от смерти.

Его бурно поздравляли с избавлением от опасности, ему аплодировал Конвент, ему предложили особую охрану – о злодеи!.. Лицемерный Барер в своем докладе пытался всю ответственность за покушения взвалить на плечи Питта. Но была ли здесь виновата Англия? Не находились ли люди, вложившие оружие в руки убийц, значительно ближе?.. Во всяком случае, уже на следующий день после второго из неудавшихся покушений – Робеспьеру об этом было известно благодаря тайному доносу – презренный Лоран Лекуантр, тот самый Лекуантр, голос которого вчера вечером он прекрасно распознал, составил против него обвинительный акт, подписанный восемью членами Конвента, акт, который прямо призывал к убийству «тирана»… Неужели всего этого недостаточно? Неужели суть дела не ясна? Заговор, новый заговор, тайный, коварный, неумолимый и беспощадный, опутывал Конвент. Новые мятежники готовились стать на место Дантона и Эбера. Много ли их? Кого они успели перетянуть на свою сторону? Они должны быть уничтожены, и как можно скорее. Прошлое многому научило. Их нужно прежде всего достаточно обезвредить. Их нужно лишить возможности не только нападать, но и защищаться. А для этого необходимо в первую очередь изменить самое судебную процедуру.

До сих пор злодеям помогали судейские извороты, адвокатские крючки. У бедняка нет возможности нанять защитника; злодей пользуется защитой, выгораживая себя. Весь современный суд – фальшивая комедия, – которая помогает мятежному тирану избегнуть наказания.

Изобличенный враг народа пользуется услугами адвоката не для защиты, а для нападения; он под видом свидетелей собирает вокруг себя всех своих сторонников и пытается превратить судилище, как это сделал Дантон, в настоящее поле боя!

Нужно вырвать оружие из рук обличенного врага! Нужно, чтобы суд карал, и карал с возможной быстротой! Изменников необходимо выявить и предать смерти, иначе революция погибла!

Мысль о реформе Революционного трибунала давно уже возникла у Робеспьера. Теперь эта мысль должна быть претворена в жизнь.

Месяц назад он составил инструкцию для Оранжской комиссии. Эта инструкция принесла плоды: без малого три с половиной сотни мятежников были ликвидированы в кратчайший срок. Теперь основную мысль оранжской инструкции он кладет в проект реформы Революционного трибунала. Так рождается на свет страшный закон 22 прериаля.

22 прериаля (10 июня) заседание Конвента проходило в торжественной обстановке. Были приглашены оба правительственных Комитета, и почти все их члены явились. С докладом о проекте нового декрета выступил Кутон. Его устами вещал Робеспьер. Его слова формулировали мысль Неподкупного. Осудив старое судебное законодательство, сохраненное в основном еще со времени деспотизма, оратор предостерег от смешения мер, принятых республикой для подавления заговоров, с обычными функциями судов, разбирающих частные преступления.

– Преступления заговорщиков, – говорил Кутон, – угрожают непосредственно существованию общества или его свободе, что одно и то же. Здесь жизнь злодеев кладется на весы с жизнью народа, и всякое промедление преступно, всякая снисходительная формальность является излишнею и составляет общественную опасность. Сроком для наказания врагов отечества должно быть лишь то время, какое нужно для того, чтобы узнать их: дело идет не столько о наказании, сколько об истреблении…

Основные положения проекта декрета, предложенного Кутоном, сводились к следующему.

Революционный трибунал подлежал реорганизации. Количество присяжных сокращалось, институт защитников полностью упразднялся. Отменялся и предварительный допрос обвиняемых; мерилом для вынесения приговоров считалась «…совесть судей, руководствующаяся любовью к отечеству». Революционный трибунал должен был судить исключительно врагов народа и мог устанавливать единственный вид наказания: смертную казнь. При этом понятие «враг народа» толковалось весьма расширительно. В эту категорию зачислялись не только люди, обличенные в государственных преступлениях, – изменники родины, роялисты, скупщики и спекулянты, искусственно вызывающие голод, и т. д., но также и распространители ложных известий и слухов, виновники порчи нравов, развратители общественной совести, то есть преступники, виновные в делах не слишком определенных, под категорию которых можно было подвести все, что было угодно лицам или организациям, использующим данный закон.

Можно себе представить, как дрогнули некоторые члены Конвента, когда Кутон читал свой доклад и проект декрета! После минутного оцепенения, охватившего всех, поднялся депутат Рюан и воскликнул:

– Я требую отсрочки голосования! Если мое предложение не будет принято, заявляю, что я застрелюсь!

Рюана поддержал Лекуантр. Барер, всегда умевший быстро приспособиться к ситуации, высказал конкретное предложение, чтобы отсрочка не превышала трех дней: этим он как бы подчеркивал, что принятие отсрочки вообще не вызывает сомнений. Билло-Варен и Колло д’Эрбуа промолчали. Но Робеспьер не собирался давать своим противникам время на размышление и подготовку к контрнаступлению. С большой горячностью он стал требовать, чтобы декрет был вотирован в этом же заседании, даже если бы его пришлось затянуть до ночи. Заключения его были приняты, и ошеломленное Собрание вотировало декрет.

Этим, однако, дело не кончилось. К началу следующего дня многие опомнились. И вот на заседании Конвента 23 прериаля с серьезной диверсией против уже принятого декрета выступил матерый дантонист Бурдон. Его поддержал Мерлен из Тионвиля. Воспользовавшись отсутствием членов правительственных Комитетов, выступавшие намеревались добиться пересмотра декрета. Между тем начиналась битва и в Комитете общественного спасения. Впервые за все время своего существования Комитет обнаруживал явный раскол.

Среди членов Комитета полного единства не было уже давно. Так, при составлении приказа об аресте Дантона и его друзей член Комитета Робер Ленде отказался поставить свою подпись под этим исключительно важным документом. В начале флореаля произошла открытая ссора между Сен-Жюстом и Карно, причем последний в ходе взаимных обвинений бросил полунасмешливо, полузлобно слово «диктатура». Однако против Неподкупного никто еще открыто выступать не рисковал. То, что произошло утром 23 прериаля, не имело прецедентов.

В это утро солнце припекало особенно горячо. Стояла духота. Все окна Тюильрийского дворца, в том числе и окна того помещения, где совещались члены Комитета, были распахнуты настежь. По ходу разговора между коллегами возникли пререкания. Билло-Варен упрекал Робеспьера и Кутона в том, что последние перед внесением в Конвент пресловутого проекта декрета не известили других членов Комитета и не обсудили проект с ними совместно, как поступали обычно. Робеспьер возразил, что до сих пор все делалось в Комитете по взаимному доверию, и так как декрет хорош, а сверх того уже и принят, то нечего ломать копья. Билло, запротестовал и повысил голос. Робеспьер с недоумением взглянул на него и, отвечая, закричал еще громче.

– Я ни в ком не вижу поддержки! – возмущался он. – Я окутан заговорами. Я знаю, что в Конвенте есть партия, желающая погубить меня, а ты, – он обращался к Билло, – ты защищаешь ее лидеров.

– Значит, – возразил Билло, – ты хочешь отправить на гильотину весь Национальный Конвент.

Эти слова привели Робеспьера в ярость, и его высокий голос стал еще более пронзительным.

– Вы все здесь свидетели, – крикнул он, – что я не говорил, будто бы хочу гильотинировать Национальный Конвент!

Смущенные члены Комитета промолчали. Барер ехидно улыбнулся.

– Теперь я тебя знаю… – продолжал Робеспьер, (пристально глядя на Билло.

– Я тоже, – прервал его Билло, – я тоже знаю теперь, что ты… контрреволюционер!

Неподкупный был настолько поражен и взволнован, что не выдержал. Лицо его стало конвульсивно вздрагивать, он впился пальцами в сукно обивки стола и зарыдал.

В это время в комнату вбежал один из служащих Комитета.

– Граждане, – крикнул он, – вы настолько забылись, что сделали тайну своих совещаний достоянием толпы! Взгляните!

Барер посмотрел в раскрытое окно и не без удовольствия убедился, что большая толпа людей собралась на террасе Тюильри и внимательно прислушивается к тому, что происходит. Окна тотчас же захлопнули, но все уже было сказано. Неподкупный плакал. Остальные, пораженные подобным оборотом дела, молча смотрели друг на друга. Плотина была прорвана. Робеспьер понял, что его и его группу в Комитете окружают враги.

Итак, не только партия в Конвенте, не только большая часть членов Комитета общественной безопасности были его врагами. Он не верил в полное единство своего Комитета, но никогда не подозревал до сих пор, что может произойти такое. Оказывается, и здесь почва заколебалась. На что же решиться? Отступить? Нет, отступление при таких обстоятельствах равносильно гибели. И, видя это, Робеспьер бросается с яростью вперед. Его ближайший соратник Кутон – Сен-Жюста в то время не было в Париже – поддерживает его.

24 прериаля в Конвенте первым выступает опять Кутон. Он клеймит позором вероломных и трусливых клеветников, которые в их отсутствие пытались опорочить и сорвать уже принятый декрет. Его речь вызывает аплодисменты. Перетрусивший Бурдон начинает оправдываться и лепечет в смущении, что он уважает Куток а, уважает Комитет, уважает непоколебимую Гору, которая спасла свободу. Но его властно обрывает Робеспьер, заявляющий под аплодисменты депутатов, что Комитет нельзя отделять от Горы, что Конвент, Гора, Комитет – это одно и то же.

– Было бы оскорблением отечеству, – прибавил Робеспьер, – допускать, чтобы несколько интриганов, более других презренные потому, что они более их лицемерны, старались увлечь часть Горы и сделаться главарями партии.

Бурдон, в свою очередь, перебивает Робеспьера.

– Я требую, – кричит он, – чтобы было доказано то, что здесь говорят! Сейчас было довольно ясно сказано, что я злодей.

Ответ Неподкупного был краток и ужасен:

– Я не назвал имени Бурдона. Горе тому, кто сам называет себя!

Бурдон хотел возразить, но волнение его было столь велико, что он захлебнулся в собственных словах и упал на скамейку. Его сковал такой ужас, что друзья думали, не лишился ли он рассудка. Во всяком случае, после этого инцидента он месяц пролежал в постели, и врачи опасались за его жизнь. Не лучшим казалось и положение его единомышленников. Мерлен благоразумно набрал в рот воды, а Тальен, которому также досталось от Робеспьера, поспешил написать последнему слезливое письмо, в котором в льстивых и заискивающих выражениях просил пощады.

Как будто бы в Конвенте решимостью Робеспьера и Кутона была одержана полная победа. Вопрос о снятии нового декрета сам оказался снятым. Неподкупному аплодировали все: и друзья, и враги, и трусливое, безгласное «болото». Однако не было ли все это еще одной иллюзией?

Законопроект, выставленный 22 прериаля, стал законом. Неподкупный торжествовал. Но понимал ли он в полной мере то, что творил? Безжалостно преследуемый врагами, чувствующий, что под ним колышется почва, но уверенный в своей правоте, он, сам не сознавая того, постепенно начинал отождествлять себя с делом, которому служил и во имя которого боролся. Но с тех пор как Робеспьер отождествил себя с революцией, террор должен был мало-помалу сделаться для него исключительно средством самозащиты, самосохранения. Закон 22 прериаля, по существу, и был в первую очередь актом подобной самозащиты. Само собой разумеется, что такая постановка вопроса была чревата последствиями, крайне далекими от того, о чем мечтал Неподкупный когда-то. Но, кроме того, все страшно осложнялось еще и следующими обстоятельствами.

Прериальский закон мог бы, конечно, на какое-то время сделаться сокрушительной силой в руках робеспьеровского правительства, если бы это правительство было единым. Но вся беда заключалась в том, что к моменту принятия закона единства уже не существовало. Мало того, при сложившейся ситуации большинство в правительственных Комитетах оказалось не на стороне Робеспьера. В его руках еще оставалась могучая сила: он был кумиром Якобинского клуба, перед ним трепетал Конвент. Но вся трагедия его положения состояла в том, что он терял власть в единственной инстанции, посредством которой рассчитывал пустить в действие свой страшный закон: в Комитете общественного спасения. Прежде нежели в пылу борьбы он понял это, шаг был уже сделан. И что же он мог теперь предпринять? Получалось так, что, выковывая для себя грозное оружие, он незаметно сам попадал в собственную ловушку и вскоре увидел это оружие обращенным против себя. В этом враги его разобрались быстрее, чем он. Выходя из зала заседаний, член Комитета Робер Ленде сказал коварному Бадье:

– Неподкупный в наших руках. Он сам роет себе могилу.

Это была правда. Всегда такой предусмотрительный, осторожный и мудрый, Робеспьер вдруг сорвался, сорвался не по своей, впрочем, вине, а в силу порядка вещей, изменить который он был не властен. Обстоятельства захлестывали его.

Он шел долгой дорогой. Сначала она была прямой как стрела, потом стала петлять, а теперь ее контуры все более и более исчезали в зарослях бурьяна. Это была дорога никуда. И он не мог не чувствовать этого.

Глава 9
Дорога никуда

Что же произошло, однако? Почему все так быстро переменилось? Еще вчера самый авторитетный член правительства, общепризнанный вождь якобинской диктатуры, сегодня Неподкупный вдруг оказался третируемым самозванцем, ненавистным тираном, чуть ли не контрреволюционером? Откуда взялся этот легион врагов? Почему Комитеты, даже Комитет общественного спасения, его «министерство», вдруг отступились от него? Внезапность была кажущейся. Робеспьер знал далеко не все, кое о чем он только догадывался, многое ему было неизвестно. К тому времени, когда он все понял, ничего изменить уже было нельзя. Концы рокового клубка терялись в прошедшем и будущем. Прошлое безвозвратно ушло, над грядущим он не был властен, хотя и предвидел его.

В основе нового заговора находились те же движущие силы, которые некогда создали фракцию умеренных. Дантон погиб на эшафоте, но дантонизм остался: его невозможно было ликвидировать до тех пор, пока не были бы уничтожены условия, порождавшие новую буржуазию. А уничтожение этих условий оказалось не по плечу робеспьеристам. Новая буржуазия, сложившаяся в ходе революции, чувствовала себя хозяином страны. Феодализм был ликвидирован, абсолютная монархия пала, старая регламентация, сковывавшая промышленность и торговлю, ушла в безвозвратное прошлое; за годы революции львиная доля недвижимого имущества прежних привилегированных перешла в руки той же буржуазии. Чего же еще? Казалось, теперь бы только жить да приумножать богатства! Но вся беда «нуворишей» как раз и заключалась в том, что жить спокойно они не могли! Никто из «хозяев страны» не знал наверняка: будет ли он завтра преуспевать или ему отрубят голову? По мере того как новая буржуазия росла и крепла, революционное правительство и режим террора становились ей все более ненавистны. С ними было можно еще до какой-то степени считаться, пока существовала угроза внешнего удушения. Но эта угроза давно миновала! Зачем же терпеть постоянный страх? Во имя чего слушать бредовую болтовню худосочного Робеспьера и его друзей? К черту их всех, к черту революционное правительство с его террором, максимумом, вантозскими декретами и прочими милыми вещами!

Эро де Сешель.

Сиейс.

Арест Робеспьера в здании ратуши в ночь на 28 июля 1794 года.

Но от мыслей и слов до дела еще далеко. Первыми поднялись Дантон и его ближайшее окружение. Дантон действовал хитро, с оглядкой, с вывертами и реверансами; он никогда не выдавал своих мыслей, он прятался за спину других, он пытался лебезить перед Неподкупным. Все это не помогло. Трибун «нуворишей» был разоблачен и погиб. За ним потянулся кровавый хвост.

Тогда новые собственники поняли, что их час еще не настал. Нет, сокрушить революционное правительство, правительство, созданное народом и опирающееся на народ, не так-то просто! Прежде чем получишь головы Робеспьера и Сен-Жюста, потеряешь свои! И смущенные, перетрусившие «хозяева страны» на время замолкли и стихли. Казалось, они успокоились и примирились с новым порядком вещей. Казалось, они искренне аплодируют Робеспьеру и поддерживают все его предложения. Но так только казалось.

В середине жерминаля был завершен разгром дантонистов, а уже в первые дни флореаля начал складываться новый заговор. Он развивался в глубокой тайне. Его зачинатели действовали еще хитрее и тоньше, чем их предшественник – покойный Дантон. Прежде чем Неподкупный догадался о их планах, они успели зайти далеко. Но кто же были они?

На главную роль среди заговорщиков претендовал бессовестный лицемер, хищный вымогатель и сластолюбец Тальен. Сын метрдотеля маркиза Берси, он начал свою карьеру учеником нотариуса, затем работал в типографии. Склонный к театральному жесту, Тальен щеголял революционными фразами, которые проложили ему дорогу в Якобинский клуб и Конвент. Но полностью раскрыть свою «богатую натуру» Тальен смог после того, как был назначен посланцем Конвента в Бордо. Здесь, продолжая маскироваться левыми жестом и фразой, он начал широко использовать террор в целях сведения личных счетов и собственного обогащения. Пленившись дочерью испанского банкира, красавицей Терезой Кабаррюс, Тальен женился на ней и через нее связался с бордоскими негоциантами – целым рядом темных дельцов, – совместно с которыми он проводил планомерное ограбление города. Под видом реквизиций этот лихоимец захватывал в голодающем Бордо не только запасы продовольствия и тонкие вина, которыми в изобилии услаждал своих друзей, но также драгоценности, золото и серебро, конфискованные у «бывших». Вместе с окружавшими его хищниками он сумел присвоить огромную сумму общественных денег в один миллион триста двадцать пять тысяч франков.

Действуя подобными методами, Тальен в сравнительно короткий срок оказался в состоянии сколотить богатства, позволившие ему впоследствии приобрести обширные поместья в Нормандии, дававшие до пятнадцати тысяч ливров годового дохода. Вполне понятно, что этот спекулянт и делец, безумно жаждавший власти, глубоко ненавидел и страшно боялся обличавшего его Робеспьера. Боялся и скрывал свой ужас под маской лжи и лести.

Достойным приятелем и помощником Тальена был Фрерон, однокашник Робеспьера по коллежу Людовика Великого, некогда друживший с Камиллом Демуленом. Посланный в Марсель, этот вымогатель и лихоимец установил там вместе со своим коллегой Баррасом столь жестокий террор, что, казалось, мог соперничать с Колло д’Эрбуа или Карье.

Этот террор проводился исключительно в целях личного обогащения. При этом марсельские «охранители порядка», точно так же как и Тальен, не чуждались взяток и прямого воровства.

Когда Фрерону и Баррасу после их отозвания из Марселя было предложено внести в государственное казначейство подотчетные восемьсот тысяч франков, мошенники вместо этого подали докладную записку о том, как… их экипаж опрокинулся в канаву (!!). Нет ничего удивительного, что подобные деятели боялись и ненавидели революционное правительство в целом, а всего более боялись и ненавидели того человека, который, являясь фактическим главой правительства, именовался Неподкупным.

Ближайшее окружение Тальена, Фрерона и Барраса составляли такие же дельцы, подобные же двуликие политики. Это были грубый Бурдон (из Уазы), беспощадный и предприимчивый Мерлен (из Тионвиля), коварный Лежандр, крупный спекулянт бывший маркиз Ровер, вероломный Лекуантр и другие. Характерной чертой большинства этих деятелей было умение приспособиться к моменту и максимально использовать его для себя. Так, будучи, по существу, типичными правыми по своим взглядам и целям – это все они блестяще доказали сразу же после термидорианского переворота, – пока что, следуя «моде», они рядились в одежды левых и, восхваляя террор, занимались тем, что всячески дискредитировали этот террор, равно как и весь революционно-демократический режим в целом. Подобная мимикрия в дальнейшем помогла группе Тальена сблизиться с левыми группировками правительства, Конвента и Якобинского клуба.

Итак, до поры до времени первые заговорщики, пока что еще не очень многочисленные, робкие и неуверенные, прикрывавшиеся защитным цветом, творили свое дело под покровом тайны. Они в основном присматривались и принюхивались, отыскивали сочувствующих в Конвенте и уповали на будущее. И вдруг их объяла злобная радость: они почуяли раскол, начинавшийся внутри самого правительства.

Революционное правительство по идее было двуединым: составляющие его два Комитета обладали в принципе одинаковой властью и по всем важным вопросам должны были выносить совместные решения. Однако с течением времени это равенство стало все более и более нарушаться в пользу Комитета общественного спасения. Робеспьер, фактически возглавлявший этот Комитет, прилагал максимум усилий к тому, чтобы сконцентрировать всю полноту власти в его руках. Особенно значительные шаги в этом плане были предприняты в период жерминальских процессов. При разборе дела Ост-Индской компании основной докладчик по этому делу, член Комитета общественной безопасности Амар построил все обвинение таким образом, что основное, политическое значение его оказалось совершенно затушеванным. Робеспьер при поддержке Билло-Варена не замедлил тотчас же указать на это, и указать в достаточной мере резко, что вызвало чувство мстительной злобы со стороны Амара. Обвиняя Амара, Неподкупный проявил большое недоверие к Комитету общественной безопасности в целом. С той поры доклады по всем важным вопросам Комитет общественного спасения взял полностью в свои руки, причем доклады эти, как правило, делали Робеспьер, Сен-Жюст или Кутон. 27 жерминаля (16 апреля) по докладу Сен-Жюста Конвент принял весьма важный декрет о создании при Комитете общественного спасения Бюро общей полиции, во главе которого оказался поставленным сам докладчик, причем в случае его отсутствия его должны были замещать Робеспьер и Кутон. Теперь Комитет общественного спасения не только взял явный перевес над Комитетом общественной безопасности, но и получил возможность эффективно контролировать всю сферу его деятельности. Это вызвало возмущение со стороны большинства членов ущемленного Комитета. Амар, Бадье и другие стали жаловаться на триумвират, заявляя, что новые порядки связывают их по рукам и ногам, мешают деятельности их агентов, полиции и т. д. Так как у этих лиц и ранее были значительные разногласия с Робеспьером по ряду социальных и идеологических вопросов, то теперь они стали относиться к триумвирату с плохо скрываемой ненавистью. Только два члена Комитета общественной безопасности – Леба и Давид – оставались верными сторонниками Максимилиана, но они оказались в явном меньшинстве.

Но все это еще представляло полбеды. Если бы Комитет общественного спасения оставался единым, то, разумеется, злоба Бадье, Амара или Булана была бы ему не страшна. Однако к этому времени все явственнее стали обнаруживаться весьма существенные разногласия и внутри главного правительственного Комитета. Из одиннадцати его членов Робеспьер пользовался безусловной поддержкой лишь со стороны Сен-Жюста и Кутона. Два члена Комитета – Билло-Варен и Колло д’Эрбуа – принадлежали к «левым» двое – Карно и Приер (из Кот-д’Ор) – занимали совершенно обособленную позицию, определенно враждебную по отношению к робеспьеристам, Робер Ленде благоволил к умеренным, Барер явно интриговал против Неподкупного, наконец двое оставшихся – Жанбон-Сент-Андре и Приер (из Марны) – не принимали активного участия в делах правительства, находясь в постоянных командировках.

Билло-Варен и в особенности Колло д’Эрбуа в прошлом были связаны с эбертизмом, и хотя они отреклись от Эбера, а Колло даже содействовал падению этой фракции, тем не менее старые взгляды обоих деятелей внутренне не претерпели больших изменений. Они сотрудничали с Робеспьером, но многим оставались недовольны. Им определенно не нравились те послабления в системе максимума, которые были сделаны в пользу буржуазии. Их возмущала религиозная политика Робеспьера, в которой они не видели ничего, кроме ханжества и лицемерия. Наконец их сильно беспокоила возраставшая популярность Неподкупного, казавшаяся им особенно подозрительной благодаря некоторым индивидуальным чертам вождя якобинцев.

Робеспьер, всегда отличавшийся глубокой искренностью, не щадил самолюбия своих коллег. Упреки и наставления срывались с его уст значительно чаще, чем похвалы и комплименты. Строгий по отношению к себе, он был не менее строг и по отношению к другим. Обманутый прежними друзьями, он не легко сходился с новыми и к большинству своих товарищей по Комитету относился с холодной сдержанностью, которая была им непонятна и неприятна. Если к этому добавить, что Робеспьер оставлял лично для себя или своих ближайших соратников доклады по наиболее важным вопросам, что он, мотивируя свои мысли и выводы, часто и много говорил о себе, что некоторые свои предложения он ставил прямо в Конвенте, не обсудив их предварительно с членами Комитета, то станет ясно, почему Колло д’Эрбуа, Билло-Варен и близкие к ним деятели с течением времени начали относиться к Максимилиану с крайним предубеждением и недоверием. Особенно это недоверие было сильным у Билло-Варена, нетерпимо относившегося к чрезмерной популярности отдельных лиц и к индивидуальным авторитетам. Прислушиваясь к сигналам из Комитета общественной безопасности, также к нашептываниям лукавого карьериста Барера, Билло все более верил басням о подготовлявшейся «тирании» и «диктатуре». И вот в своем выступлении начала флореаля он, не называя имени, сделал первый выпад против популярного вождя правительства. «Всякий народ, ревнивый к своей свободе, – сказал Билло, – должен держаться настороже даже против добродетелей тех людей, которые занимают высокие места». Всем было ясно, в чей огород брошен камень. Билло пошел дальше. Он начал распространяться о тиранах древности, подпуская, между прочим, намеки, которым заговорщики аплодировали от глубины души. «Лукавый Перикл, – вещал оратор, – употреблял народные цвета, чтобы прикрыть те оковы, которые он ковал для афинян. По его словам, прежде чем взойти на трибуну, он внушал самому себе: «Помни, что ты будешь говорить свободным людям». И тот же Перикл, добившись абсолютной власти, сделался самым кровожадным деспотом». Робеспьер притворился глухим, дабы не растравлять ран. Он еще не хотел верить неизбежности полного разрыва. Но другие не страдали глухотой. Подобные высказывания Билло весьма импонировали надменному Карно, и хотя он был далек от левых позиций, на данной почве оба члена Комитета нашли общий язык. «Горе республике, – писал Карно в одном из своих очередных докладов, – для которой достоинство и даже добродетели какого-нибудь человека сделались необходимыми!»