Текст книги "Какая-то станция"

Автор книги: Анатолий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Нюся, Митька…

Клава сильно трясла тетю Нюру за плечи и настойчиво твердила, строго глядя ей в глаза:

– Поплачь, поплачь, слышишь! Плачь, Нюра!

В мутном взгляде тети Нюры проскользнула какая-то осознанная мысль. Будто просыпаясь от тяжелого сна, она посмотрела на Клаву, с трудом узнала ее, уронила ей голову на грудь и закричала дико, с нестерпимой болью. Васю продрало морозом по спине. Рыдания сотрясали худое тело тети Нюры.

– Плачь, плачь, – шептала Клава и, прижимая ее голову к своей груди, гладила ее по волосам, как ребенка, и все повторяла:

– Плачь, плачь.

– Слава те, господи, слава те, господи, – мелко крестилась Назариха. – Теперя отойдет. Слезой камень выйдет. А то ведь страсть какая – зашлась, закаменела.

Клава усадила тетю Нюру на кровать, застланную лоскутным разноцветным одеялом, и сказала Васе, столбом стоящему у дверей:

– У вас спирт есть, принеси полкружки. Скажешь Семену, что я просила.

Вася с готовностью выскочил в дверь. Когда вернулся, в избе было уже полно женщин. У печки стояла Тоня, прижимая к себе маленькую Нюську, закутанную в старую шаль. Они обе только что вошли с улицы. Девочка уткнулась в ее колени и замерла. Тоня, прикусив нижнюю губу, смотрела на Васю глазами, полными слез.

Женщины поселка одна за другой тянулись к осиротевшему лому. Входили тихо, кто оставался у двери, кто около печки, кто проходил к столу. И все молчали, скорбно глядя на тетю Нюру, ничком лежавшую на кровати. Они глядели на новую вдову. Многие из них сами были вдовами, другие могли в любой день стать ими.

Клава развела в эмалированной кружке спирт водой и подняла голову тете Нюре. Тетя Нюра отрицательно замотала головой, но Клава властно приказала:

– Пей! Все выпей!

– Выпей, выпей, – дружно поддержали женщины.

Стуча зубами о край кружки, тетя Нюра сделала глоток, поперхнулась, закашлялась, бессильно отводя рукой кружку. Но Клава настояла на своем:

– До дна, до дна!

Оглушенная спиртом, тетя Нюра сразу обмякла и повалилась на кровать, протяжным стоном вобрала в себя воздух и уснула. Но и во сне ее изношенное тело продолжало содрогаться от внутренних рыданий. Женщины сидели молча, не сводя сухих, давно выплаканных глаз с тети Нюры. Натруженные работой, худые и некрасивые руки строго и устало лежали на коленях.

Вася впервые остро и ясно ощутил общее горе женщин. Он вдруг почувствовал огромность страданий всего народа. Война, которая до этого являлась ему в образе подвигов, орденов и славы, вдруг открылась ему новой и страшной стороной. Он впервые видел женщину, получившую похоронку. Он знал, слышал, читал о них, но вот так, воочию, увидел впервые, и это ударило его в самое сердце.

Пришел директор, вслед за ним вошла его жена. Директор обвел всех долгим взглядом, посмотрел на пустую кружку на столе, потянул носом.

– Это верно, это первое дело, – одобрил он. И прямиком, прихрамывая и стуча палкой, подошел к Митьке, который так и сидел, забившись в угол. Директор вытащил Митьку из угла, сел на лавку и посадил мальчонку себе на колени.

– Ну, Митрий, теперь ты за главного в доме.

– Парень сильный, – сказала Клава и грустно улыбнулась, – ни слезинки не выдавил.

– В отца пошел, – поддержала Назариха. – Тимофей-то ногу под круглую пилу подвернул, два пальца оттяпало, а он и не ойкнул. И Митрий – кремень сердцем.

– Это по-гвардейски, – одобрил директор. – Теперь он хозяин в доме, две бабы на его плечах. Управляться надо, чего он нюни будет распускать. Верно? – Директор нагнулся к понурой голове пацана.

Митька согласно кивнул, и ясные крупные слезы хлынули из его глаз. Директор крякнул, что-то хотел сказать, но горло ему сдавило, и он замотал головой, будто оглушили его, и все никак не мог произнести слово, а сам все крепче прижимал к себе Митьку.

У Васи тоже сухая спазма перехватила горло, и глазам стало горячо от набежавшей влаги. Чувствуя, что сейчас заревет, он выскочил на мороз. За ним Тоня. Она оступилась с тропинки и вязла в сугробе возле крыльца. Вася помог ей выбраться. Она припала к его груди и все повторяла:

– Не надо, не надо было отдавать. Пускай бы не знала.

Вася стоял растерянный, боясь пошевелиться и оттого, что Тоня положила ему голову на грудь, и оттого, что совершенно не знал, как помочь тете Нюре, и Митьке, и всем женщинам. Теснило грудь, и больно было дышать от жалости и сострадания к этим еще недавно чужим, а теперь родным и близким людям. Он хватал открытым ртом морозный воздух и не замечал его стылости.

Февраль в тот год закрутил такими метелями, каких давно уже не помнили старожилы. Заводик стал работать с перебоями: бревна, годные по нормам ОТК для изготовления автоматных и винтовочных прикладов, лежали в лесу, в штабелях. Каждое утро выходила бригада женщин на расчистку снега. По узкой траншее, пробитой среди сугробов, вывозили коротыши на двух подводах.

В середине февраля разыгралась пурга – целую неделю света белого не видно было. В воскресенье раным-рано пришел к водолазам директор и сказал:

– Помогите, товарищи. Дорогу в лес совсем замело. Завод останавливается.

Он посмотрел на лежащих в постелях и нежившихся по случаю выходного дня водолазов, пригладил рыжеватый ежик на голове, вздохнул:

– Я понимаю, конечно, сегодня воскресенье. И работали вы всю неделю на совесть. Но надо! Воскресник, так сказать.

– Надо так надо, – сказал Суптеля, который уже встал и, растопив печку, кипятил чай. По воскресеньям он всегда дежурил сам.

– Ну вот, это по-нашему, по-гвардейски, – облегченно выдохнул директор и бодренько напялил шапку.

– А лопат хватит? – спросил Леха.

– Хватит, – успокоил его директор, а на лице Лехи появилась кислая мина. – На всех хватит. Ну ладно, пойду я женщин подымать. Клавдия уже ходит по дворам. Так я надеюсь. Сбор в конторе.

– Придем, – ответил Суптеля. – Чайку вот попьем.

Когда директор вышел, с постели подал голос Андрей:

– А, между прочим, в правилах водолазной службы запрещается использовать водолазов на тяжелых работах наверху.

– Между прочим, идет война, – тихо сказал Суптеля и потемнел лицом.

– А кто завтра в воду пойдет? Директор?

– Нет, твоя очередь.

– Вот то-то и оно.

– Сегодня можешь не ходить. – Суптеля резко захлопнул дверцу печи, куда подкладывал дрова. – Воскресник – дело добровольное. А вы, хлопцы, подымайтесь, чай закипает.

Вася поднялся первым. Леха, видя, что разговор кончился в пользу старшины, начал нехотя одеваться. Андрей тоже молча скинул с себя одеяло.

Морозная вьюжная темь встретила водолазов за порогом. Кое-где слабо пробивался свет окошек, будто были они за тридевять земель. Северный ветер, словно подкарауливая, внезапно налетал из-за угла, яростно толкал то в бок, то в спину, стараясь сбить с ног, то бросал в лицо сухой колючий снег, то глухо ударял в стены домов. Вздохнуть полной грудью под этими мощными ударами было невозможно, и матросы, задыхаясь и защищая лица руками, наклонив головы, цепочкой потянулись к конторе. Поселок как вымер. Только снежная кутерьма ошалело металась по улицам.

Зябко вздрагивая после тепла и стараясь пересилить вьюгу, Андрей крикнул Васе, шагавшему за ним:

– Не очень-то бабы бегут в контору. Ни одной не видать.

Но контора была битком набита женщинами.

– Силов больше нету, – надрывным голосом говорила директору женщина с бледным измученным лицом. – В кои-то веки один выходной выпал, и тот отбираешь.

– Я не неволю. – Директор прикладывал к груди руки. – Я прошу, товарищи женщины. Пришел приказ – дать к концу месяца шестьсот пятьдесят заготовок сверх плана. Если сегодня коротыши не подвезем, сорвем военный заказ. Без дороги трактор не пойдет. Дорога нужна. А после обеда будет трактор.

– Силов нету, – стояла на своем женщина.

– Надо, Глаша, – сказала Клава. Даже в латаной телогрейке, в бумазейных шароварах, заправленных в подшитые валенки, и в старой шали она выделялась среди женщин опрятностью и спокойной уверенностью. – Кто ж, кроме нас, сделает.

– Да чего вы меня уговариваете! – в сердцах ответила женщина, – Что я, не понимаю – хуже других? Силов, говорю, нету. И дома как в сарае, ребятишки без призору, стирка накопилась.

– Передышки бы хоть денек! – звонко поддержала женщину Фрося.

– А когда ты рожала, тебе передышка была? – спросила Клава.

– Чего? – оторопела Фрося.

– При родах, говорю, отдыха нету. Чем больше поднатужишься, тем быстрее. Так и тут.

– Ну, ты скажешь! – смущенно отмахнулась Фрося и покосилась на водолазов, хотела что-то сказать, но ее перебил голос диктора по радио: «Говорит Москва! Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего!»

Все повернули головы к стене, на которой висела черная бумажная тарелка репродуктора, и замерли. Диктор говорил о том, что семнадцатого февраля 2-й Украинский фронт ликвидировал окруженную Корсунь-Шевченковскую группировку противника и в результате ожесточенных боев немецко-фашистские войска потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми. Восемнадцать тысяч взято в плен, и захвачены огромные трофеи.

Вася смотрел на женщин, жадно, строго и внимательно слушавших приказ Верховного Главнокомандующего, и понимал, что все они сейчас думают о своих мужьях, сыновьях, братьях и молят бога, чтоб остались живы они там, на фронте. А диктор победным голосом перечислял фамилии генералов, чьи войска особо отличились, и что этим войскам присваивается почетное звание «Корсуньских», и что сегодня, восемнадцатого февраля сего года, в ознаменование этой победы, будет произведен салют в столице нашей Родины – Москве.

Когда смолкло радио, в глубокой тишине раздался хрипловатый от волнения голос директора:

– Теперь уж и граница близко. Поди, закончим летом войну, а?

Он обвел всех вопрошающим взглядом. Ему никто не ответил.

– Ну что ж, товарищи женщины! – весело сказал он. – Давайте на воскресник. Слыхали, как наши их? И мы тут тоже не подведем, по-гвардейски чтоб!

– Господи, хоть бы вернулся, – сказала та самая женщина, которая говорила, что «силов нету». – Хоть какой, без рук, без ног, лишь бы вернулся.

И столько было тоски и боли в ее голосе, что все невольно посмотрели на нее.

– Он где у тебя, на каком? – спросил директор.

– На 1-м Белорусском.

– Значит, это не он. Это – 2-й Украинский.

– Кузнец же вон – ничего, работает, а без ног, – продолжала, как бы сама с собой говоря, женщина. – У Марины муж в госпитале, без руки. Ну и что! Главное – живой!

– Вернутся, вернутся наши мужья, – сказала Клава. – Не всех убивают. А чтоб скорее вернулись, нам надо дорогу чистить и бревна вывозить, – твердо закончила она и первой пошла на выход. За ней жена директора и Дарья.

Надо было расчистить дорогу на открытом месте, где гулял на свободе ветер. Встали по два человека в ряд и начали. Забеленные снегом фигуры порою совсем скрывались в метели. Впереди пробивались Суптеля и Леха.

– Мы забойщики! – крикнул Леха. – Как в шахте. А вы отвальщики.

Пурга совсем озверела, рвала и метала со всех сторон. Половина работы шла впустую. Только расчищали участок дороги, как его начинало заносить. Но упорство людей было сильнее вьюги. Они шли как в атаку, как те, кто окружил Корсунь-Шевченковский котел. Вася был весь мокрый, но темпа не сбавлял, а даже, наоборот, все увереннее и ожесточенней становились его движения. И все вокруг него работали как черти. Азарт работы захватил Васю, и он старался изо всех сил. Наши на фронте побеждают, неужели они здесь не могут? Когда Васе выпадало быть «забойщиком», он чувствовал себя солдатом, поднявшимся в атаку. Яростно и весело рубил он лопатой слежавшийся снег на куски, подхватывал их и бросал. Он не обращал внимания на снежную крупу, что била ему в лицо, попадала за шиворот распахнутого от жары полушубка.

Он работал в каком-то радостном и ожесточенно-веселом запале. От него валил пар. Ему уже несколько раз предлагали смениться с «забойщиков», но он отказывался и до тех пор врубался в снежную стену, пока его не оттолкнули.

– Черт бешеный, загонишь себя! – крикнул с веселой озверелостью Леха.

Сердце от напряжения колотилось где-то в горле, ноги дрожали, но руки были легкими и сильными и просили работы. Вася стоял и улыбался. Они видел вокруг веселых и азартных людей. Ого, выше человеческого роста пробили они в этих сугробах траншею. А рассвет еще не наступил, еще было рано.

Пурга ослабла.

Ярко горел костер на расчищенной дороге. Столб пламени с гудением высоко поднимался в темное небо, и по синему снегу бежали розовые блики… У костра чернели фигуры, высвечивая красными лицами.

– Иди, погрейся! – крикнул кто-то, кажется, Фрося, и Вася пошел к костру, улыбаясь от переполнявших его чувств. «Как на фронте, – мелькнула мысль, – один за всех и все за одного».

Перекурив и отогрев пальцы, Вася снова кинулся как врукопашную, снова яростно и победно врубался в снег и удивился, когда дорога вошла в лес.

– Все, что ль? – недоуменно спросил он.

– Не наработался? – откликнулся Андрей. – Ломись вон на сопку.

В лесу было тихо, ветер сюда не доставал – прикрывала сопка. И только теперь Вася заметил, что наступает рассвет.

Необдутые снега лежали как синий сахар, в иголочном куржаке цепенели деревья, верхушки их слабо проступали на синем утреннем небе. Все кругом было сине, призрачно, заколдованно. Неясной, расплывчатой громадой чернела впереди глубина леса, а позади светились два-три поселочных огонька.

И тишина как во сне.

Будто и не было пурги. Казалось, пошевелись, тронь эту тишину – и рассыплется, исчезнет синяя зимняя сказка.

Вася, стоя перед этой вдруг увиденной красотой холодного утра, почувствовал, как задрожало в нем что-то от восторга и любви ко всему, что окружало его сейчас: и к этому заколдованному лесу, и к раннему небу, и к этим синим снегам, и к людям, что были рядом.

Чтобы добраться до штабелей, понадобился еще час. Наконец, разгребли дорогу к ним и пошли к костру ждать трактор. Но вместо него появился директор с двумя подводами.

– Родные мои, трактора не будет. – Он с трудом вылез из розвальней. – Звонили из района. Так что будем вывозить на лошадях. И грузить самим.

– От такой работы у мужика кила вылезет, не то что у нас, – заявила Фрося.

– Война кончится – всех в санаторий отправлю, на юг, там вправят, – пообещал директор. – А сейчас поднатужиться надо, бабоньки.

Жена директора первой пошла к ближнему штабелю. Директор проводил ее взглядом.

– Подгоняйте, – махнул он возчикам. Дарья тронула своего одра, за ней тетя Нюра.

– Давай, давай, Даша! – уже кричала Фрося со штабеля. – Шевелись!

– Тетя Нюра, давай к нам! – горлопанил Леха с верхушки другого штабеля. – Мы твой воз по-стахановски, в момент нагрузим!

Странная была погода. Рано утром вьюга завывала, когда стало светать, утихла, а среди дня вдруг наполз откуда-то туман. Лес все больше и больше покрывался куржаком и как бы размазывался в белом облаке. Заиндевелые лошадки стояли будто призрачные, туманно вырисовываясь в молочной мгле. В пяти шагах уже ничего не было видно. Брови и ресницы заиндевели, одежда покрылась снежным бусом, и все стали похожи на сказочных лесных людей.

– Помогите! – раздался крик Дарьи.

Вася, который в это время с Лехой и Клавой сталкивал очередное бревно со штабеля, увидел, что воз Дарьи, уже нагруженный, опрокинулся и увяз в снегу. Лошадь лежала в сугробе на боку.

– Но-о, милая, но-о! – просила Дарья кобылу. – Ну, поднатужься, поднатужься! Хлебушка дам, как домой придем.

Суптеля, Андрей и женщины окружили воз и под команду старшины поставили его на полозья. Но сама лошадь никак не могла подняться.

– Ну-у, да ну же! – тянул ее за узду Андрей.

Лошаденка собирала последние силы, дрожала от напряжения, но оставалась на месте. Андрей вдруг ударил ее по храпу валенком.

– Вставай ты, скотина безрогая!

Лошадь сделала отчаянную попытку подняться, забила ногами, но только еще глубже ушла в рыхлый, перемолотый снег. Андрей занес было еще раз ногу, как к нему подскочила Фрося.

– Не смей бить животину, не смей! – с бешенством заорала она и толкнула Андрея в грудь. Он чуть не упал, отступил на два шага. – Тебя бы самого так! По морде! По красной! – наседала на него разъяренная Фрося.

Заметив, как глядит на эту сцену Клава, Вася почему-то подумал, что не только из-за лошади напала Фрося на Андрея.

– Привык руки распускать! – все еще не остыла она. – А ну вали отсюда!

Андрей растерянно отступил, проворчав:

– Лечиться надо, ненормальная.

Суптеля и Дарья распрягли лошадь и помогли ей встать. Она сапко дышала, тяжело опустив голову к дрожащим коленям. В груди у нее что-то клокотало и хрипело. Пар валил из ноздрей, ресницы и волоски на храпе обледенели.

– Запрягай не запрягай – не потянет она. – Дарья погладила лошадь по морде.

Клава слезла со штабеля, подошла к возу и сказала:

– Давай скинем малость и сами повезем.

– Да ты что! – воскликнула Фрося. – Животы надорвем, рожать не будем.

– Ну ты-то с этим уже справилась, – сказала Клава и первой взялась за бревно.

Скинули половину.

– А ну, бабоньки, впрягайся! – сказала Клава.

Женщины, как муравьи, впились в оглобли и стали дергать вразнобой.

– Стойте! – заорал Леха. – Под команду надо. Андрей, ты самый сильный, давай за коренника, а мы пристяжными.

Андрей молча встал в оглобли. С одного бока взялись Суптеля и Леха, с другого – Дарья, Вася и Клава. Остальные тоже вцепились сзади и с боков воза.

– На полубаке, слушай мою команду! – заорал Леха – Раз-два, взяли!

Все поднатужились и сдвинули воз с места. Дальше дело пошло легче.

– Идет, идет, иде-ет! – не закрывал рта Леха. – Эх, мои дорогие – золотые, родненькие! Как работу кончим, берите меня, кто хочет. Терзайте. Не жалко. Меня много, на всех хватит.

Дарья глянула на него, и Леха прикусил язык. И что совсем уж было непохоже на него – извинительно улыбнулся.

За возом неверной походкой шла лошадь и тоскливо смотрела на людей.

Работали до темноты.

Домой Вася еле дошел. Не поужинав, уснул мертвым сном.

Во сне его били. Он пытался бежать, но ноги в свинцовых галошах не двигались, и его били смертным боем. Он все же вырвался от злодеев и побежал-полетел. Летел вверх, ударяясь о торчащие со всех сторон бревна, и знал, что сейчас ударится об лед иллюминатором – и тогда крышка, деревянный бушлат. Вася закричал и проснулся. Облегченно вздохнул, пошевелился и застонал. Мучительно ныла, мозжила каждая косточка тела. Боль, будто жилы вытягивают. Спину и шею ломило – не разогнуть.

– Ну как? – усмехнулся Суптеля. Старшина сидел на табуретке с бледным лицом, а Леха перебинтовывал ему ногу выше колена.

– Ничего, – ответил Вася и с трудом, стараясь не показывать вида, что больно, сел на кровати.

– Ну-ну, – понимающе кивнул Суптеля и поморщился. – А у меня рана открылась.

– Не надо было впрягаться, – проворчал Леха. – Без тебя бы управились.

– Это верно. Только как бы я тебе в глаза после этого смотрел. Боюсь, что негож я теперь для водолазной работы.

– Куда с такой раной, – сказал Леха, закончив перевязку. – Тебе к фельдшерице надо сходить, у нее там всякие примочки есть.

– Схожу.

Леха поднялся, охнул, схватился за спину.

– Ну науродовались мы вчера, будь здоровчик! Как это бабы терпят! Двужильные они, что ли?

– Трех, – сказал Суптеля.

– Точно, – согласился Леха.

– Сегодня станцию будем приводить в порядок, – объявил Суптеля, закуривая. – Помпу переберем, шланги промоем, потом в баню пойдем. Директор вчера сказал, что баня будет работать.

– Вот это добро! – обрадовался Леха. – Вчера наповал ухайдакались, попариться надо.

После недельной вьюги стоял тихий безветренный день. Матовый снег озера, молчаливый лес, даль низкого горизонта сливались с белесым небом, поглощали звуки, и казалось, все было погружено в спячку, в белый зимний покой.

Это был один из тех теплых редких дней, какими природа вдруг одаривает среди зимы, напоминая о далекой еще весне.

С горки каталась на санках ватага поселковых ребятишек, довольных, что можно вдоволь набегаться и наиграться после вьюги, и даже лошадь, всю зиму проходившая опустив голову, сейчас шла, чутко прядая ушами и шумно раздувая ноздри, чуя в теплом воздухе с юга отдаленное напоминание о солнце, о весеннем раздолье и молодой зеленой траве. Сани легко скользили по волглому снегу. За санями шли Дарья с Клавой, позади женщин – Вася. Они везли из кузницы помпу, к которой безногий кузнец приклепал штуцер для соединения шланга с помпой и сварил кузнечной сваркой лопнувший на морозе маховик. Андрей, погрузив помпу на сани, сразу же поспешил зачем-то в контору, а Вася, Дарья и догнавшая их по дороге Клава шли теперь за санями.

Вася оглядывал занесенные снегом избы, черную железную трубу заводика, заозерную даль и уже не испытывал того тягостного чувства, какое охватило его, когда он впервые увидел этот поселок. Все уже было знакомым, привычным для глаза и милым сердцу. Он знал жителей поселка, и его знали, со всеми здоровался, и с ним тоже. Знал, что Тоня, как и он, ждет наступления вечера, чтобы снова стоять у крыльца, и от этого на душе было радостно и тревожно.

– Гляди, Клава, русак, – вдруг услышал Вася веселый голос Дарьи и тотчас увидел возле высокого пня со снежной шапкой набекрень белого зайца. Раскосо и безбоязненно поглядев на людей и пошевелив длинными стоячими ушами, русак неторопливо поскакал в лес, смешно вскидывая короткохвостый зад и проваливаясь в сугробы. И все они: Дарья, Клава и Вася – заулыбались.

Клава вздохнула вдруг и сказала:

– Мы с Алешей в последнюю зиму перед войной к свекрови ездили. Алеша ружье взял. И вот едем в санях по лесу, вдруг такой же русак на дорогу выскочил и сел. Алеша с одного раза попал. Последний раз тогда поохотился. А из шкурки сшил мне рукавички. Так и лежат теперь, зарок дала – не надевать, покуда не вернется…

Долго шли молча, слышно было только, как негромко шуршали полозья по неукатанной дороге.

– Ты прости меня, Клава, – нарушила затянувшееся молчанье Дарья. – Я все спросить хочу: как у тебя с Семеном?

– Сама не знаю, – вздохнула Клава и, помолчав, сказала:

– Боюсь я этого, а сердцу не прикажешь. Тянет – и все.

– Ну и дай-то бог, Клава. Человек он серьезный, надежный.

– Не знаю, что и делать, – доверительно созналась Клава. – Ума не приложу. Ты лучше скажи, как у тебя?

– Вот посоветоваться хочу, – задумчиво ответила Дарья.

– Чего ж тебе советоваться. Коль полюбила, люби. Ждать тебе некого, а о том хлюсте чего тебе думать.

– Я и не думаю, но ведь Юрка у меня.

– Коль полюбит, то ребенок не помеха. Парень он хороший, на вид только пустой.

– Хороший, – протяжно согласилась Дарья, и Вася, к удивлению своему, обнаружил, что голос у Дарьи певуч и мягок, исчезла постоянная хрипотца заядлого курильщика, да и не курит вроде бы она в последнее время.

– Забывать Алешу стала, – вдруг сказала Клава. – Как сквозь туман вижу. Силюсь, силюсь вспомнить – и никак. А родинку помню. Родинка у него на плече. Махонькая такая…

– Чего уж теперь, – сказала Дарья.

– Так… помню…

Женщины замолчали. Въехали в поселок.

– Ну, пошла я, – грустно сказала Клава и свернула в контору.

Вася с Дарьей привезли помпу в сарай. Водолазы сгрузили ее с саней и затащили в тепло. Суптеля, осмотрев помпу, остался доволен кузнечной работой, похвалил, а Вася вспомнил молодого еще, но уже с бородой кузнеца, вспомнил, как кузнец, сидя на высоком сиденье, цепкими и сильными руками поднимал кувалду и опускал ее на раскаленный в горне кусок железа и как плющился этот кусок на наковальне. Вспомнил мальчишку, подручного кузнеца, с маленьким молоточком в руках, и как дружно и складно шла у них работа, и как подмигивал кузнец Дарье и кидал шутки, и как Дарья отвечала ему, и было видно, что они добрые знакомые и уважают друг друга.

К вечеру снова заметелило. Вася и Андрей шли по узкой, занесенной снегом тропинке, поминутно проваливаясь в сугробы. Когда вышли на открытое место, к озеру, в лицо свирепо ударил гуляющий на свободе ветер. Согнувшись в три погибели, проклиная погоду, торопились быстрее дойти до сарая, где раскаленная железная печка.

Внезапно Андрей остановился, Вася налетел на него сзади. Андрей внимательно глядел на открытый пустырь, туда, где были майны на озере.

– Что это там? – недоуменно спросил он.

Вася тоже увидел, что возле майны чернеет какая-то маленькая фигурка. Ни Суптеля, ни Леха там быть не могли – делать нечего. Они чинили в сарае водолазные рубахи и перебирали помпу.

– Пойдем посмотрим. – Андрей направился к майнам. Вася за ним.

Они остолбенели, когда увидели, что это Митька, сын тети Нюры.

– Ты чего тут делаешь? – спросил Андрей.

Митька сопел, прятал лицо в большой материнский платок, поверх которого была напялена шапка, и молчал.

И тут матросы увидели, что в майну опущены два самодельных удилища.

– Ты что, рыбачишь? – спросил Вася.

Митька кивнул, еще больше съеживаясь в материнской телогрейке.

– И ловится?

– Не-е, – разочарованно протянул Митька.

Андрей и Вася поглядели на лески. Одна была из черной обледенелой нитки и плавала на поверхности, другая – из бечевки.

– На что рыбачишь? – спросил Андрей.

– Кушать.

– Я не про то. На что ловишь – на хлеб, на муху?

Митька молчал. Видно было, что этот вопрос для него темный лес.

Андрей выдернул первую удочку. На нитке болтался большой самодельный крючок из толстой проволоки, без наживки и слабо загнутый. Вася выдернул вторую леску. На бечевке совсем не было никакого крючка.

Матросы смотрели на посиневшего мальчишку, на его худую одежонку, на эти самодельные рыболовные снасти, и вдруг Андрей, распахнув свой полушубок, схватил Митьку в беремя, прижал к себе и рысью побежал к сараю.

Через несколько минут Митька сидел перед раскрытой дверцей жарко пылающей «буржуйки», в полушубке старшины и прихлебывал из кружки кипяток. Суптеля, присев на корточки, растирал ему спиртом пальцы на ногах и руках. Леха стоял рядом и говорил:

– Тебе, кореш, вовнутрь принять надо, граммов так двадцать пять. Это было бы дело. А то дядя Сема кипяточком тебя потчует – не тот коленкор.

– Погоди ты, – отмахнулся Суптеля от Лехи. – Как же это ты, хлопец? Ты ж замерзнуть мог, если бы не дядя Андрей. Ты чего хотел поймать?

– Трешку.

– Трёшку! – округлил глаза Леха. – Какую трёшку в майне?

– Треску, а не трёшку, – сказал Вася. – Он же букву «с» не выговаривает.

– Да она же здесь не ловится, Митька, – сказал Леха. – Тут никакой рыбы нету – озеро гнилое. И на удочку треску не поймаешь, а без крючка и подавно.

– А дядя Шема говорил – ловитшя, – стоял на своем Митька и глядел на старшину.

– Чудак-человек! – улыбнулся Суптеля. – Я тебе про Баренцево море говорил, там треску на кораблях ловят, сетями. Корабли большие, больше этого сарая. А ты на пустую нитку хочешь поймать.

– Соображать, Митька, надо, – сказал Леха. – Ты уже большой. Вон, ноги какие отросли. Вырастешь – сорок шестой растоптанный носить будешь. Пришел бы к нам, сказал бы, так и так, мол, рыба нужна. Мы бы тебе отвалили целую, у нас еще есть в запасе, а дома сказал бы – поймал.

– Учи, учи врать, – недовольно буркнул Андрей. – Пацан же за правду все принимает. Замерз бы – вот была бы треска.

Вася подумал, что ведь Митька отправился на рыбалку после того, как на днях Суптеля рассказал о том, как до войны ловил в Баренцевом море треску, когда работал в траловом флоте и какие были уловы, какие рыбины попадались – целую артель одной накормить можно. Засело Митьке это в голове, и отправился он на озеро промышлять, чтобы накормить семью и на зиму запастись.

– Ну, шабашим, – сказал Суптеля, – в баню надо успеть.

– Валяйте, я сейчас, – сказал Леха. – Вот доклею рубаху.

Все уже сидели за столом и только хотели приняться за еду, как ввалился Леха и с порога заорал:

– Эй-ей, без меня!

Он бросил обледенелый и начисто исхлестанный веник под порог, быстренько стал раздеваться.

– Неужто сам весь измочалил? – удивился Суптеля, зная, что в баню Леха позаимствовал у тети Нюры совершенно свеженький веник.

– Ну а кто ж! – самодовольно ответил Леха, румяный, распаренный, с заиндевелыми ресницами и усами, – молодец, любо поглядеть.

– А может, бабочки вернулись, помогли, – намекнул директор. – Весь поселок гудит.

– Весь?! – радостно удивился Леха.

– А ты думал! – усмехнулся директор. – Сарафанная почта – она быстрее полковой рации.

– Пускай, – беззаботно сказал Леха, подходя к столу и потирая руки. На столе лежала фляжка со спиртом. – Зато я какие картинки видел! – Леха расцвел. – Тонька – тонюсенькая такая, просвечивает аж вся! – а туте вот сыроежки-груздочки пробиваются. Прикрылась, как взрослая, крест-накрест руками и глазки на меня выставила, будто я ее съем.

Леха кинул взгляд на Васю, так просто кинул, а Вася покраснел до самых корней волос, а чего покраснел, и сам не знал.

– А у Фроськи!.. – Леха закатил глаза от восторга. – Как булки сдобные. Розовые. И вообще формы! Что тут, что тут!

Леха показал, где именно.

– Это они тебя веником? – подковырнул хмурый Андрей, как только Леха начал расписывать Фросю.

– Нет, Дарья. Налетела, как фашист, из парилки выскочила.

А случилось с ним вот что.

Остался он доклеивать свою водолазную рубаху в сарае, а Суптеля, Вася, Андрей и Митька пошли домой. По дороге им сказали, что готова баня. На весь поселок она была одна. Сначала мылась мужская часть населения, самая немногочисленная, а без матросов вообще раз-два, и обчелся, а потом женская.

Когда Леха пришел домой, он понял, что все ушли в баню. Он побежал туда, не ведая, что уже опоздал. По разбросанной одежде в холодном предбаннике трудно было определить, кто моется. На лавках лежали телогрейки, стеганые ватные штаны, шапки, кирзовые сапоги и валенки. Все это носили в войну и мужчины и женщины. Поеживаясь от холода и радостно вздрагивая от предчувствия блаженного тепла парилки, с новым веничком под мышкой Леха вломился в мойку. Радостно игогокнув от охватившего тепла и пара, он на полусогнутых проехал по скользкому полу в самую середину моющихся. Поначалу он не понял, что к чему, и только истошный девичий визг заставил его оторопеть. И тут, будто пелена спала – ему в глаза брызнуло бело-розовым молодым телом, и у Лехи аж сердце зашлось от восторга. Обалдевший, стоял он в самой гуще молодух и, прикрываясь веничком, озирался. Сколько бы это продолжалось, неизвестно. Но когда Фрося отчаянно-смело пошла на него крепкой грудью (на которую Леха было засмотрелся) и окатила его полным ушатом ледяной воды, Леха начал планомерное отступление на прежние позиции. Но надо отдать справедливость, отступал он с достоинством, не спеша. И лишь только когда на шум из парилки выскочила Дарья и начала крестить его горячим веником, Лехе пришлось увеличить темп отступления, и вылетел он из мойки, как снаряд из пушки. Вслед ему несся хохот и шутейный бабий крик. Но Леха не был бы Лехой, если бы и сам не хохотал и если бы еще раз не попытался взглянуть хоть вполглазика на это женское великолепие. Он снова сунулся в мойку и тут же получил увесистый удар веником по физиономии – пришлось ретироваться окончательно. Но, несмотря на поспешность отступления, Леха все же смекнул, что Дарья, пожалуй, не так уж бы яростно обивала об него веник, не стой рядом с ним во всей красе бедовая Фроська. Когда Леха это понял, то самодовольная улыбка появилась на его лице. Продолжая ухмыляться, Леха напялил на себя одежду и выскочил на улицу.