355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Соболев » Какая-то станция » Текст книги (страница 1)
Какая-то станция
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:27

Текст книги "Какая-то станция"


Автор книги: Анатолий Соболев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Анатолий Соболев
Какая-то станция

В бледных северных сумерках поезд подошел к вокзалу. Перрон был пуст, И только одинокая – баскетбольного роста – бабка в мужском пиджаке продавала ягоду в кулечках.

Василий Иванович стоял в коридоре мягкого вагона и смотрел из окна на станционные постройки, выкрашенные в стандартный кирпичный цвет, на водонапорную башню, на серый, мокрый от непогоды дощатый настил платформы, на деревянные тротуарные мостки, расползающиеся от вокзала по топким хлябям, на темный ельник, на просвет блеклой воды меж приземистыми сопками и то давнее, полузабытое, отодвинутое протяженностью лет, заслоненное суетою и заботами с новой силой вошло в него, и еще тоскливее защемило сердце. Это чувство родилось и не покидало его, как только поезд пошел по Карелии.

Пожившему человеку часто вспоминается молодость, тянет его в давно минувшее, невозвратное, хочется уйти от повседневных дел и обязанностей в беспечную, свободную, голубую юность. Приглушенное эхо тех лет – сожаление об ушедшем, желание увидеть места, где был молод, где провел прекрасную, неповторимую пору, – заставило Василия Ивановича согласиться на нелегкую командировку и отправиться в дальний путь на север.

И теперь, проезжая по этим местам, он все пытался увидеть, восстановить в памяти знакомые приметы, вспомнить название ТОЙ станции, для него особо дорогой.

Выглядывая из окна, Василий Иванович силился прочитать название станции и не мог, потому что вагон проскочил вокзал и потому что очки лежали в купе, а он почему-то не решался отойти от окна, ожидая, что вот-вот поезд тронется, и он проглядит что-то совершенно необходимое, чего никак нельзя пропустить.

И Василий Иванович все смотрел и смотрел на одноэтажное, деревянное, явно сохранившееся с довоенных времен здание вокзала, на водонапорную башню, на эти будто бы знакомые очертания сопок, на тяжелый проблеск воды меж ними, и все думал, и все сомневался: может быть, это она и есть, ТА станция? Ведь он никогда не видел ее летом, ТОГДА была зима.

Тощая бабка у вагона сутуло кланялась вышедшему на перрон соседу по купе, протягивая ему кулек с ягодой, и что-то говорила с глухой хрипотцой. А Василий Иванович смотрел на ее глаза, резко высветленные на темном иконописном лице, и ему чудилось, что видел он когда-то и этот тонкий лик, и эти пронзительной светлости печальные очи северной богородицы, и этот рост, редкий для женщин, и даже черный в горошек платок, повязанный шалашиком. Василий Иванович вглядывался в лицо бабки, и ему хотелось спросить у нее что-то, но поезд неслышно тронулся и заскользил с вкрадчивой мягкостью, с холодной деликатностью сноба, желающего уйти, не привлекая внимания, не прощаясь. Поплыли мимо пожарный сарай, чахлый скверик, дежурный по станции в красной фуражке с жезлом в руке и с равнодушно-отсутствующим взглядом.

Сосед по купе мягко шел по коридорному коврику и нес кульки, стараясь не прижимать их к новой яркой пижаме. Кульки были свернуты из листков школьной тетрадки, исписанных фиолетовыми каракулями и подкрашенных рдяными пятнами давленой клюквы.

Поезд дернулся, набирая скорость, и сосед просыпал ягоду.

– Какая станция? – спросил Василий Иванович.

– Богом забытая, – поднял раздосадованные глаза сосед, весь поглощенный сохранением клюквы. – Не то Княжеская, не то Князево или еще как. Не желаете? Очень полезна для желудка. У меня, знаете, пониженная кислотность.

Василий Иванович посмотрел на бурую шею соседа, на расплывшийся торс его, поблагодарил и крикнул, высовываясь в окно:

– Какая станция?

– …я-я – донесло в ответ, и бабка, уплывая за вагон, кивала в подтверждение слов своих, мол, именно так, именно так, касатик, не сумлевайся.

И в том, как уплывала и исчезала за поворотом бабка, и в том, как поворачивал сам поезд, тоже показалось что-то знакомое, когда-то виденное, и Василий Иванович еще ненасытнее стал вглядываться в постройки, в местность, и ему мнилось, что – да, да! – он узнает эти места, и в названии было что-то знакомое, что-то созвучное, какой-то отголосок, хотя наименование ТОЙ станции он совсем не помнил. Ах, если бы была зима! Он непременно бы узнал места по зимним очертаниям, по тем приметам, что туманно хранила еще память.

Места шли болотистые, с топкой непролазью, с частыми проблесками стоячей воды. И все было как-то неопределенно, зыбко, смягчено странным бледным полусветом и зачарованно молчало, погруженное в дрему. Даже стук колес вагона, полного спящих, сытых, довольных людей, глох, будто поезд шел по мху. В далекой полоске зари, слабо проступающей над низким северным горизонтом, было что-то грустное и томительно-зовущее, как крик отлетающих журавлей.

Василий Иванович стоял в коридоре один и курил болгарскую сигарету с фильтром. У него пошаливало сердце, и дома курить ему не давали. А ТОГДА он смолил крупно нарезанную махорку, и была она сладка и вкусна, как бывает сладким и вкусным в молодые годы все.

Василий Иванович затягивался сигаретой, смотрел в линялое низкое небо, на призрачный неверный блеск северных сумерек, и поезд тихо входил в его память, в его далекую юность…

От мороза слипало в ноздрях. Затрудненное дыхание вырывалось сизым облачком. В студеной синеве ночи скорчился десяток разбросанных домиков.

Глухо, безлюдно, будто вымерло все.

Только неподалеку от состава стояла одинокая подвода. Заиндевелая кляча, запряженная в розвальни, понуро опустила голову и, казалось, безропотно околевала. Синим неживым огнем горело колечко на дуге. Столбом высился возчик в тулупе с поднятым воротником. Он молча наблюдал за париями. А они торопились выгрузить из вагона свое добро: жесткие водолазные рубахи, резиновые шланги для подачи воздуха, специальные галоши со свинцовой подошвой и медными иноками, тяжелую помпу, большие сундуки с продуктами и посудой. Поезд стоял здесь всего три минуты.

Семен Суптеля, короткий, будто подпиленный, плотный, всклень налитой силой, подгонял, покрикивал, сам хватал мешки с хлебом, хватал цепко, кидал, как матерый волк овцу, на загривок и, рысцой отбегая от вагона, сбрасывал в снег.

Леха Сухаревский, непомерно длинный и гибкий, как тальниковый прут, похохатывая, трепался, работал с ленцой и выводил этим старшину из себя.

Молчаливый жилистый Андрей ворочал под стать Семену.

Вася Чариков, зеленый водолазик, недавно прибывший из учебного аварийно-спасательного отряда, пыжился изо всех сил, но получалось у него плохо, не хватало сноровки.

– Эй, дед! – крикнул Леха возчику. – Подавай своего рысака!

Возчик переступил с ноги на ногу – заскрипел под огромными валенками снег – и просипел простуженным голосом:

– А вы кто будете?

– Ангелы. – Леха хохотнул. – Иль не признаешь?

– А мне моряков велено встренуть, – недовольно пробурчал возчик.

– Вот мы и есть моряки, – сказал Суптеля. – Тебя, батько, за водолазами прислали? С завода?

– Кто их поймет, – сипел возчик. – Велено привезть, которые озеро скрести будут.

– Вот мы и…

Голос Суптели потонул в реве паровоза. Морозный звон буферов пробежал вдоль состава. Визгливо заскрипели колеса по рельсам, и товарняк натужно сдвинулся с места.

Четверо парней и возчик молча проводили глазами медленно уплывающий поезд. И как только огоньки заднего вагона скрылись за поворотом близкой сопки, как только заглох стук колес, так сразу услышали они вьюжный посвист ветра, почувствовали, как сечет лицо сухой снежной крупой, ощутили огромное глухое пространство вокруг себя. Суптеля зябко поежился и приказал:

– Подгоняй, батько!

– Сказывали, морские будут. – В голосе возчика проступало сомнение, он недоверчиво разглядывал людей, одетых в телогрейки, в стеганые ватные штаны и валенки.

– А ты чего хотел, чтоб мы в парадном грузили? – начал сердиться Суптеля.

– Увидишь еще и ленточки и якоря, – пообещал Леха. – Завтра надраимся – все девки попадают. Много у вас тут девок?

Возчик не ответил, дернул лошаденку под уздцы и подвел ближе. Стоял, наблюдая, как парни грузили свое добро в розвальни.

– Дед, а дед, ты глухой иль задремал? – приставал Леха. – Много, спрашиваю, девок?

– Хватает, – неохотно откликнулся возчик.

– А мужиков? Говорят, мужиков – один дед остался, из которого песок сыплется. Это не ты случаем?

Возчик промолчал.

– А баб и девок, сказывали, пруд пруди, – не унимался Леха. – И по мужскому вопросу неустойка. Ты, дед, как по мужскому вопросу?

– Да отстань ты от него, чего прилип к человеку! – прикрикнул Суптеля. – Поехали, батько, трогай!

Возчик неумело понукнул лошадь и по-бабьи дернул вожжи. Кляча поднатужилась, но сдвинуть воз не смогла. Она еще несколько раз налегала грудью на упряжь, скользила подковами по заледенелому насту, но сани как приморозились – ни с места.

– А ну помогай! – приказал Суптеля и первым подналег на воз.

– Но-о, холера! – заорал Леха.

И розвальни, груженные тяжелым водолазным снаряжением, завизжали полозьями.

Двинулись от полустанка в сторону, где в лунном свете студеным огнем горело глухое снежное поле. Дорога извилисто уводила к черной зубчатой стене невысокого леса, к приземистым пологим сопкам.

На открытом месте нестерпимо обжигало ледяным ветром лоб, нос, скулы. Моряки, сгорбившись, защищая лица от ветра, гуськом шли за подводой. Над ними тягуче и сиротливо гудели провода.

Леха догнал возчика, предложил:

– Закурим, дед, погреемся. Сигаретки американские, сам Рузвельт курит. По воскресеньям.

Возчик не отказался. Леха, прикрываясь от ветра, высек огонь из «Катюши», дал прикурить.

– Ну как?

– Легкий табачок, сладкий, – глухо из стоячего воротника тулупа откликнулся возчик.

– Приедем, спирту поднесем с морозу, – хвастал Леха, а сам косил на Суптелю. Тут он работал в основном на старшину. – Пьешь, нет?

– Поднеси, увидишь, – пыхнул дымком возчик и понукнул своего одра.

Въехали в селение. Занесенные снегом избы чернели провалами окон, будто слепцы. Ледяной свет луны заливал пустынную улицу.

– Как на кладбище, – сказал Леха. – Хоть бы собака какая сбрехнула.

– Сам брешешь много! – вдруг озлился возчик.

– Ты что, дед, какая муха тебя укусила? – удивился Леха.

Подъехали к дому, в котором тускло светило окошко.

– Контора, – недовольным голосом сказал возчик. – Велено сюда доставить.

В теплой комнате в свете висячей лампы сидел мужчина в гимнастерке, с золотой нашивкой за тяжелое ранение и гвардейским значком. Сухолицый, хмурый, с красными пятнами по щекам – видать, только что ругался. Возле стола стояла чернявая худосочная женщина, тоже красная и раздраженная. Она с угрюмым любопытством глядела на вошедших.

– Здравствуйте, дорогие товарищи! – громко поздоровался мужчина и вышел из-за стола, хромая и опираясь на палку. – Я директор завода, Соложёнкин Иван Игнатьевич.

– Старшина водолазной станции Суптеля, – представился Семен.

– Очень рад, очень рад. – Директор улыбался, обходя всех и подавая крепкую жилистую руку. Он был по-военному подтянут, сух фигурой, невысок. Коротко остриженные волосы, бледное лицо и палка в руке говорили о том, что он недавно из госпиталя:

– Дарья! – директор повернулся к возчику, молча стоящему у дверей. – Отвези вещи в избу Тимофея Кинякина. Там товарищей водолазов на постой определим.

Матросы разинули рты. Леха восхищенно покрутил головой.

– А мы думали – дед! И курила, и насчет спирту…

Директор усмехнулся, Дарья вышла, водолазы не успели даже разглядеть ее толком. За ней потянулась и угрюмая женщина. Директор проводил ее недовольным взглядом и, понизив голос, сказал:

– Я вам сразу обстановку доложу на данный день. На весь поселок четыре мужика. Бухгалтер – старик, кузнец без ног, я вот, и плотник еще, тоже инвалид, недавно вернулся. Ну, сосунки еще подрастают. А так кругом бабы.

– Малина! – растворил рот Леха.

– Малина, да не очень, – не поддержал его веселья директор. – Меня вон жинка, – он кивнул вслед вышедшей угрюмой женщине, – ни на шаг не отпускает, к каждому пеньку ревнует.

Директор докладывал обстановку, а Леха все больше и больше расплывался в ухмылке, подмигивая товарищам.

– Ты не подмаргивай, – насупил рыжие брови директор. – Дело не шутейное. Вы мне задачу загадали. И фарватер чистить надо, и опять же, боюсь, война из-за вас разгорится, баталия. Тут бабы есть – оторви да брось. Та же Дарья.

– Молчала все, – с сомнением вставил слово Суптеля.

– Это она с непривычки смирённая. А так такое загнуть может, что и кобыла на ногах не устоит. И вообще, посудите сами, – директор больше обращался к Семену Суптеле, как старшему по должности и по возрасту, – мужиков всех подчистую забрали. Вопрос этот наболевший, вопрос этот, можно сказать, государственной важности.

– Поможем, – ухмыльнулся Леха.

– Бугай ты здоровый, – все так же без улыбки сказал ему директор. – Только гляди, есть у меня молодухи – рога пообломают.

– Хо! – повел бровью Леха.

– Вот тебе и «хо»! Всех одной меркой не мерь. Сказать по совести, – голос директора потеплел, – бабы-золото. Пропал бы я без них, начисто пропал бы. Чертоломят за мужиков, бревна ворочают, а ведь женская натура деликатная, учитывать надо.

Закурили. Поговорили о том, как доехали, какая работа предстоит, где жить будут. У Васи в тепле начали слипаться глаза, и он обрадовался, когда директор повел их на ночлег…

Утром Вася проснулся оттого, что в избу с улицы заскочил Леха и впустил белое облако мороза. В одной тельняшке, он крепко похлопал себя по бокам красными ручищами и объявил восторженно:

– Ну, жмет! На лету струя застывает. Какая тут работа! В такую погоду дома сидеть и спирт глушить.

– Тебе бы только спирт хлестать да зубы скалить, – сердито подал голос Суптеля, натягивая кирзовый сапог.

– Не с той ноги встал? – поинтересовался Леха.

Вася тоже выскочил на улицу.

В сизой морозной дымке он разглядел небольшой поселок. Дома прилепились к приземистой, поросшей низкорослым ельником сопке. Над крышами белыми столбами стоял дым.

За поселком простирался большой белый пустырь, на краю которого стоял крошечный заводик с трубой. Что пустырь этот застывшее озеро, Вася догадался не сразу. Фарватер, по которому летом гоняют плоты для деревообделочного заводика, и предстояло расчищать водолазам. За войну на дно озера осели горы затонувших бревен, и они мешали подгонять плоты к приемному лотку. Эти топляки надо было поднять на лед и оттащить на берег, чтобы летом цехи могли работать на полную мощность: изготовлять приклады для автоматов и винтовок. Военное командование прислало водолазов сюда, приказав до весны закончить работы по очистке фарватера.

Вася оглядел унылый пейзаж, низкое плоское небо, похожее на лист оцинкованного железа, которым прихлопнуло поселок, и на душе стало невесело.

Суптеля и Андрей после завтрака ушли в контору, к директору.

Леха надраил зубным порошком медные пуговицы шинели. V Васи таких – довоенных, шикарных – не было. У него были черные, военного образца. И бляха на ремне тоже была военного выпуска – белая, железная, а у Лехи – медная.

И на погонах Лехи были ярко отблескивающие буквы СФ, сделанные им самим из медяшки, а у Васи – казенные, намалеванные масляной краской. Совсем не тот коленкор. Леха наваксил ботинки и навел лоск бархоткой. Несмотря на лютый мороз, лихо заломил бескозырку на затылок. На новой ленточке, которую Леха берег для особых случаев, золотом горели слова: «Северный флот».

– Пойдем прошвырнемся, – предложил он Васе. – На людей посмотрим, себя покажем.

Развернув плечи, Леха вышагивал по сугробистой улице. Вася шел рядом, с интересом разглядывая поселок. Из окон за ними наблюдали. Леха подмигивал, молодецки крутил тонкий светлый ус. Женские лица в окнах светлели.

У колодца стояла водовозка. Женщина доставала бадьей воду и переливала в обмерзлую кадушку на санях. Заметив моряков, она с преувеличенным усердием занялась своим делом.

– Помочь, красотка? – подскочил Леха.

– Доброхот какой, – не оборачиваясь, простуженным голосом ответила женщина.

Леха пропел:

 
Помню, я еще молодушкой была…
 

И тут же, вроде невзначай, полуобнял женщину.

– Но-о, рукастый! Обобью, калекой станешь. – Женщина повернулась, и матросы с удивлением признали в ней вчерашнего возчика, Дарью.

– Ты колдунья, что ль? – восторженно спросил Леха. – То дедом, то молодухой обернешься.

– Топай, топай! – Дарья свела тонкие дуги бровей, и щеки ее зарделись.

– Ты всегда такая?

– Какая?

– Будто… плохо погладили тебя.

– Ты иди, а то я тебя поглажу вон черпаком. – Она кивнула на прислоненный к бочке, обледеневший черпак с длинной ручкой. – Заигрывай, которые помоложе.

– А тебе сто лет? – Леха уже вертел ворот колодца и ощерялся. Зубам тесно было у него во рту, два белых блестящих клыка выпирали из верхнего ряда, и от этого улыбка получалась разбойной.

– Накинь еще десяток, – в сердцах говорила Дарья и никак не могла оттеснить Леху от колодца. – Выхолостить тебя, жеребчик, поменьше б взбрыкивал.

– Ого! – оторопел Леха. – Сказанула! Чего рычишь? С похмелья, что ль?

– А ты мне подносил? – Дарья зыркнула глазищами.

– О-о, высветила фарами, как «студебеккер»!

Вася тоже обратил внимание, что глаза Дарьи пронзительной голубизны и ярко выделяются на смугловатом чернобровом лице.

– Ладно, давай закурим трубку мира, – переменил пластинку Леха. – «Кэмел».

– Чего? – не поняла Дарья.

– «Кэмел», говорю. Сигаретки – люкс. Для капитанов дальнего плавания и для водолазов, как мы. – Леха приосанился. – В Америке по заказу делают.

– Давай, – сменила гнев на милость Дарья. – Вчерашние, что ль?

– Ага.

Дарья затянулась, пустила дым через нос, помягче взглянула на парней.

– Нежная сигарета. А мы тут все махорку смолим. Выменяешь у солдат с поезда – и все. Папиросок взять негде.

– Да-а, – Леха оглядел бесприютный пейзаж. – Выбрал бог местечко уронить вас, до белого свету не досвищешься.

– Хаять-то вы все горазды.

Дарья насупилась и до самой конторы шла молча сбочь водовозки.

В конторе парни узнали, что подводные работы начнутся завтра, а пока надо было приготовиться к ним: проверить водолазное снаряжение, собрать помпу и промыть воздушные шланги, вырубить две майны на озере: одну для спуска водолазов, другую для поднятия бревен из воды.

Суптеля оглядел Леху с Васей и приказал:

– А ну, марш переодеваться! Вырядились, как на парад! Павлины!

Когда Вася и Леха вернулись, в конторе, кроме директора, который разговаривал по телефону, никого не было.

– У меня бревна лежат в лесу, а вывозить не на чем! – кричал он в трубку. – А? А так – не на чем! У меня всего две подводы, две клячи – им ноги переставлять надо. И возчики бабы. Алё! Алё, слышите! Грузчики, говорю, бабы. А дорогу перемело, так что гоните трактор.

Он еще долго ругался с кем-то по телефону, грозил сообщить в город какому-то Толоконникову, говорил, что если трактор не пришлют, то сорвут ему месячный план и что он не может на бабах возить бревна из лесу, и не он оставил бревна в снегу.

– Я тут без году неделя директорствую! А до этого воевал да в госпитале лежал, а не как некоторые, которые на броне сидят!

Под конец директор выругался и бросил трубку. Разгневанно глянул на Васю с Лехой и срывающимся голосом сказал:

– На фронте бы такого интенданта… Сразу видать – тыловая крыса. Костылем бы ему по жирной шее, гаду!

Нервно вздрагивающими пальцами, просыпая табак, сворачивал цигарку, продолжая грозить кому-то:

– Ну погоди! Я до тебя доберусь, ты у меня запляшешь! Я до самого верху дойду!

Несколько раз глубоко затянулся дымом, малость остыл, красные пятна на щеках схлынули, и уже спокойным, но все еще ломающимся от напряжения голосом сказал:

– На озере ваши, пойдемте!

Мимо заводика вышли к озеру, где женщины под началом Суптели рубили майны.

Заснеженный лед цвел полушалками с кистями, пестрыми платками, плюшевыми жакетками, и в морозном воздухе слышался запах нафталина – посельчанки все как одна принарядились в обновки и береженое в сундуках.

Директор при виде такой картины только крякнул и многозначительно поглядел на Суптелю. Постоял, молча, покачал головой и пошел обратно, хмурый и еще сильнее припадая на раненую ногу.

Суптеля орудовал ломом за троих, намечая размеры прорубей. Лед под его ударами со звоном кололся крупными зеленовато-прозрачными кусками.

– Силушка-то играет, – задорно улыбнулась плотная деваха в плюшевом жакете и ярком, тонком, несмотря на мороз, платке. Разноцветные глаза ее – один голубой, другой серый – любовно окидывали налитую силой фигуру Суптели.

– А ничего! – поддакнул Суптеля. – Я, тетя, нигде не плошаю.

И так ахнул ломом, что отвалил целую глыбу.

– Себе бы племянничка такого, – продолжала играть тонкой улыбкой разноглазая.

– Бери. Я сирота.

– Знаем мы вас, сирот казанских. – Деваха что-то сказанула своим подружкам, они прыснули, зажимая рты. Суптеля смущенно крякнул и стал усиленно колоть лед.

Но эта бойкая разноглазая деваха продолжала задиристо и весело наседать на старшину до тех пор, пока он позорно не отступил и не ушел на другую майну, под предлогом подровнять ее края.

– Вы нас не забывайте, пишите письма, адресочек вам дам! – крикнула она вслед и опять что-то сказала подружкам. Они покатились со смеху.

– Перестань, Фрося, что ты разошлась, – остановила ее чернобровая статная молодица.

– Эх, Клава, – задорно откликнулась разноглазая. – Хоть час, да вскачь!

– Смотри, опять с телеги упадешь, – предупредила Клава, и Вася почувствовал в этих словах тайный намек.

Водолазы уже приметили эту спокойную, красивую и молчаливую посельчанку, заметили, что молодухи, зубоскаля и перекидываясь недосказанными шутками с матросами, нет-нет да и взглянут в ее сторону, будто испрашивая у нее разрешения на дальнейшую словесную игру. В этой женщине было что-то такое, что заставляло обращать на нее внимание.

Рядом с Васей молча колол лед Андрей, изредка бросая испытующие взгляды на Клаву. Андрей был мал ростом, неказист лицом, длиннорук и молчалив до удивления, но силу имел необыкновенную: мог полное ведро нести одним мизинцем. Вася попробовал было поднять и чуть без пальца не остался. И сейчас, тюкая ломом, он страшно завидовал Андрею, который одним махом отваливал глыбы льда.

Леха больше трепался, чем работал, сыпал шутками-прибаутками, отбиваясь от женщин за всех водолазов, посвистывал, бегал от одной майны к другой, пока Суптеля не прогнал его в сарай, где лежало водолазное снаряжение, приказав заклеить порванную водолазную рубаху.

Хотя рубить лед не очень легкая работа для женщин, но было видно, что она им в охотку и работают они, играючи, с шутками, весело, будто знают кое-что и потяжелее, а это так просто, баловство.

К полудню обе майны вырубили и очистили от крошек льда. Квадратные большие проруби чернели стылой тяжелой водой. Внезапно выглянуло солнышко, засверкал снег, ослепительно вспыхнул, переливаясь, колотый лед, и еще ярче заиграли бабьи наряды. Женщины от работы разогрелись, похорошели, поправляя сбившиеся платки и полушалки, бросали веселые взгляды на матросов, о чем-то переговаривались, приглушенно смеялись. Вася краснел. Он всегда краснел, когда слышал девичий смех. Ему почему-то казалось, что смеются над ним.

Потом в сарае, что стоял на берегу озера и был отведен под водолазную станцию, Суптеля и Андрей собирали помпу, Вася делал новые пеньковые плетенки для водолазных галош, а Леха колдовал над шлангами. Женщины, зайдя погреться, с интересом наблюдали за матросами.

Леха подставил к одному концу шланга ведро и велел Фросе – той самой, разноглазой, которая заигрывала со старшиной, – держать шланг над ведром, а сам начал кружкой наливать с другого конца спирт.

– Можно было бы и кипяточком промыть, а потом чуток спиртику капнуть, – как бы между прочим сказал Леха. – И дезинфекция – будь здоров.

– Ты эти штучки брось, – сразу же оборвал его Суптеля.

– Нет злее служак, чем хохлы, – шепнул Леха стоящему рядом Васе. – Жалко ему, что ли!

Вася тоже знал, что промыть шланги можно и одним кипятком, а потом пропустить немного спирту, и никакая комиссия не докажет, что шланги промыты не спиртом. Именно на это и намекал Леха, любитель выпить.

Когда Суптеля и Клава ушли в контору, Леха схватил ведро, в котором набралась горячая вода, смешанная со спиртом, и пропустил эту мутную смесь через марлю, откуда-то взявшуюся у него. Так он процедил несколько раз, и в ведре, наконец, осталась довольно чистая жидкость, резко пахнущая резиной и спиртом. Зачерпнув кружку, Леха подмигнул женщинам:

– Причастимся, бабоньки! Нет ли у кого закуси?

Нашлась корочка хлеба. Леха опрокинул кружку в рот, замотал головой, глубоко выдохнул горячей резиной и понюхал корочку. Андрей тоже выпил. Поднесли женщинам, они не стали ломаться, составили компанию.

Через некоторое время в сарае стало шумно. Женщины поснимали шали и платки и все оказались молодыми и привлекательными. Глаза их блестели, языки развязались, они стали наперебой интересоваться: надолго ли прибыли морячки, по скольку им лет, женаты ли? Леха разговаривал одновременно со всеми, а Вася молчал и, когда к нему обращались, вспыхивал. Андрей же, всегда молчаливый, теперь оживился и занялся своею соседкой Фросей. Вася никак не мог надивиться на ее разные глаза – голубой и серый. Такого он еще не видывал за свои семнадцать лет.

Андрей со значительным выражением лица говорил Фросе:

– От водочки развязка в нервной системе происходит. Человек, он ведь царь зверей и вообще.

Фрося во все свои разноцветные глаза глядела на Андрея.

Вася не пил, он вообще еще ни разу не пробовал спиртного, даже когда уходил на войну. И теперь всю свою водолазную норму водки отдавал товарищам или выменивал у них же на сладкое.

Сейчас, среди общего веселья, он старался делать вид, что очень занят изготовлением новых плетенок для водолазных галош.

А женщины уже пели о том, как вставали они ранешенько и умывалися белешенько и, как цвела малинка-калинка в саду. Когда приняли еще по глотку, старательно заголосили «Шумел камыш, деревья гнулись…». Леха, закрыв глаза, самозабвенно дирижировал длинными ручищами и сам гнулся, как камыш под ветром.

Вернувшийся из конторы Суптеля остолбенел в дверях.

– Семен! – воскликнул Леха, будто не видел старшину сто лет, и поднес ему, расплескивая, полную кружку. – Кореш мой дорогой, хряпни! Народ тут, бабоньки эти, милашки мои – золото! Правду директор гутарил, куда мы без женского полу!..

Леху качнуло прямо на старшину. Суптеля поймал его, утвердил на ногах и сквозь зубы процедил:

– Ну, Сухаревский! Вернемся в Мурманск, сидеть тебе на «губе»!

Леха радостно кивал, соглашаясь, сидеть так сидеть.

Суптеля разогнал всех. Леху и Андрея отправил спать – оба лыка не вязали. Васю же старшина оставил чинить водолазную рубаху. Приказал еще проверить легководолазный скафандр, прихваченный с собою на всякий случай.

Вася остался один. Клеил рубаху, подкидывал чурочки в железную «буржуйку», стоящую посреди сарая для обогрева, и думал о том, как ему не повезло. Он так хотел воевать. Так стремился на фронт, мечтал стать танкистом, ходить в атаки, бить фашистов! Сколько раз со своими дружками-старшеклассниками обивал он порог горвоенкомата – не помогло: не хватало лет до призыва. Наконец упросил – именно он, один. Других не взяли. И вместо фронта попал в водолазную школу. Потихоньку плакал от обиды. Прослужил три месяца в водолазной школе и, когда поехал сюда, на Север, радовался, что наконец-то попадет в действующий флот. По его, два дня продержав в Мурманске, загнали сюда, в эту дыру. Глухой, заброшенный поселок, в сотнях километров от фронта. Хорошо им! Суптеля уже воевал, имеет ранение. После госпиталя на фронт его не пустили, отправили сюда – водолаз он первоклассный. Поехал старшина с неохотой. И Андрей поплавал по морю, дважды тонул на подбитых кораблях. А Леха хотя и провел всю войну в прифронтовом Мурманске, но тоже хлебнул и бомбежек, и всего прочего. Контузию имеет. Один он, Вася, еще ни разу не слышал, как стреляет автомат. Домой писать не о чем, в класс, в школу и подавно! Со стыда сгореть можно! Там все думают, что он воюет, а он вот сидит возле «буржуйки» в сарае и чинит водолазную рубаху: дамистик, тифтик, клей, шелковистая резина – хлоп! – заплата готова. Посушили. Воюем, братцы, воюем!..

В сумерках, закончив работу, Вася шел по поселку домой.

– Эй, матросик! – вдруг услышал он из одного двора. – Зайди, помоги!

Вася увидел Фросю, стоявшую возле толстого чурбака, и рядом с ней девчонку, смуглую, голенастую, в растоптанных валенках. Она дичилась, опустив длинные ресницы. Фрося же, улыбаясь, протягивала ему топор.

– Помоги наколоть дров.

– Можно, – сказал Вася и не узнал своего голоса.

Он вошел во двор, взял топор и ахнул по еловому чурбаку. Топор отскочил, как от железа, и в руках отдалось, заныло. Вася сконфузился. Не глядя на девушек, подсобрал силенок и снова ахнул по чурбаку. И опять топор резиново отскочил и чуть не задел по коленке. Вася готов был провалиться сквозь землю. Особенно неловко было перед этой вот молчаливой девчонкой в старых валенках. Стоит в сторонке, настороженно взглядывает на него исподлобья.

– Брось, – усмехнулась Фрося. – Мы сами.

– Чего звали тогда? – охрипшим от смущения голосом спросил Вася.

– А посмотреть на живого матросика. Вот она не видала еще, – кивнула Фрося на девчонку и долгим выразительным взглядом посмотрела на Васю, и Вася увидел, как в ее больших и дерзких глазах то суживаются, то расширяются черные зрачки. Как у кошки, когда она собирается прыгнуть на добычу.

– Топор тупой, – оправдывался Вася.

– Это не топор, это колун, – пояснила Фрося. – И колешь ты неправильно. Надо чуть наискосок ударять, чтоб колун по волокнам шел, а ты садишь изо всех сил прямо, вот и отскакивает. Сил-то, видать, много, да расходовать не знаешь куда.

Она погасила улыбку, а Васю кинуло в краску. Он уловил какой-то потаенный смысл этих слов.

– Ой-иньки! – всплеснула руками Фрося. – Жаром-то как полохнул, что красна девица.

Вася совсем растерялся и, не зная, как поддержать свое достоинство, полез в карман телогрейки за табаком, но, не найдя там ничего, сказал, что ему надо идти домой, что его ждут. Он поспешно распрощался с девушками (чернявая так и не подняла глаз) и быстро улепетнул со двора.

– А дорожку-то не забывай! – крикнула вслед Фрося. – Всегда будем рады.

И засмеялась так, что Васю подхлестнуло, и он прибавил шагу.

Дома он застал такую картину.

Четверо пацанов лет шести-семи сидели за столом уплетали за обе щеки хлеб с сахаром. Суптеля в одной тельняшке сидел, как добрый отец семейства, за столом и улыбался.

Умяв по куску белого хлеба, которого они, наверное, не видели всю войну и который был положен водолазам по норме питания, пацанята замерли, уставив глазенки на старшину. Суптеля выдал им по ложке сгущенного молока. Пацанята делали губы трубочкой и сосали молоко с ложечки осторожно, с интересом и недоумением. Жмурились от удовольствия и с чумазых мордашек не сходили удивленные и растерянные улыбки. Видать, они никогда не пробовали и не знали, что это такое – сгущенное молоко.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю