Текст книги "Варвары из Европы (СИ)"

Автор книги: Анатолий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

VI

Воевать с женщиной бессмысленно: победа унижает мужчину, а поражение, естественно, не красит.

Тот, кого дамы называли Гомером, лежал на паркете (всё же надо отдать должное: паркетные рейки были подогнаны одна к другой накрепко, и даже не шевельнулись, приняв тело) рядом с ^***. Рука Гомера накрыла руку ^***, и со стороны могло казаться, что мужчины лежат на спинах, взявшись за руки, и рассматривают потолок, заслоняющий им небо.

Гомер улыбался: в его памяти мгновенно всплыли строки, казалось бы, забытой напрочь статьи. Он писал: «Однако миропорядок не пожелал выкраиваться по лекалам Г ерманна. Фортуна, как бы исчезнув, вскоре капризно объявилась. Она почему–то решила примерно наказать не только «нетвёрдых» игроков–шалопаев, но и «не мота» с суровой душой. Именно провидение, в конечном счёте, заставило самоуверенного Германна «обдёрнуться» и всучило ему чёрную метку недоброжелательности – пиковую даму вместо вожделенного туза. Или это было дело случая?»

Над ним склонилось лицо прекрасной незнакомки – Натали, женщины, с которой он познакомился совсем недавно, но знал целую вечность, ибо искал её всю жизнь. И вот – нашёл.

– Зачем вы стреляли в меня? – спросил он, стараясь не обидеть её своим вопросом.

– Как зачем? Вы ведь решили действовать, как мой муж, г. ***. Вы сделали меня своей сообщницей. Вы решили действовать с позиции силы и запугать меня. Вы не оставили мне выбора. Вы же варвар. Вы – чудовище.

– С чего вы взяли? – хитро прищурился он.

– Вы хотите сказать, я не права?

Она улыбнулась – и подмигнула ему. Гомер готов был поклясться, что сделала она это с намерением и будучи в курсе всех его непростых отношений с «Пиковой дамой».

– Хорошо, давайте начистоту. У нас были бы деньги, я чувствую, что готов полюбить вас. Что помешало бы нам быть счастливыми?

– Вы знаете, именно то, о чём вы писали. Помните? «Чудовище – это слишком простая формула героя для позднего Пушкина. Иначе сказать, «чудовище» Германн заслужил не потому, что в нём совсем нет ничего человеческого, душевного, а потому, что его «расчёты» дьявольски размывали незримые, но определённые грани между добром и злом. Наш герой и справедлив, и честен, и принципиален на свой прагматический лад. Меньше всего он напоминает опереточного злодея с чёрной душой. В том–то и дело, что всё дальнейшее оказалось возможным вследствие того, что мастерский расчёт в сочетании с пылким (нездоровым?) воображением резко усложнил картину простой и грубой реальности, придав ей черты таинственной бесплотности, что позволило довершить нравственный портрет героя. Собственно, усложнение реальности означало всё то же магическое стирание отчётливых пределов между миром тем и этим, сном и явью, иррациональным бредом и расчётом. Незаметно для себя серьёзный Германн втянулся в игру, где он давно уже был de facto вне морали, продолжая мерить действия свои мерками графини, Томского, Лизаветы…»

Такие как я и такие как вы не могут быть счастливы. Мы выбрали деньги. Мы заигрались. Только варвары могут играть в жизнь.

– Но я не играл! – возопил Гомер, тщеславно возомнивший себя Одиссеем.

– Получается, что играл. Жорика ведь убил? Убил. Значит, играл.

– Но ведь он был сволочь. Взамен я хотел получить любовь и счастье. Разве это не благородные желания?

– Убьёшь сволочь – сам станешь сволочью. А любовь и счастье строятся не на крови.

– Откуда ты всё это знаешь? Ты угадываешь мои тайные мысли? Мне хочется пригласить тебя на мазурку.

– Откуда я знаю, что человек вовсе не так плох, как на себя наговаривает, но отнюдь не так хорош, как он себе воображает? – спросила «Лиза» (лиса, лиса!). – Я не могу позволить себе роскошь жить иллюзиями в надежде заколдовать и изменить реальность.

Она склонилась над теряющим сознание Г омером. Лицо её показалось до боли знакомым: это была сама омолодившаяся Пиковая дама, подмигивающая ему беспрерывно – так, словно лицо её перекосил нервный тик.

Раздался выстрел.

VII

Шутливый тон – не просто уместен, но даже наиболее адекватен для передачи исключительно серьезного философского содержания.

У ворот особняка стояли три кареты скорой помощи, то есть три белых микроавтобуса «Фольксваген», с разных сторон перечёркнутые кроваво–красными крестами.

– Заходите, пожалуйста, в дом, – настойчиво приглашал изрядно перепуганный охранник (он всё ждал условного знака от строгой хозяйки, но так и не дождался; а когда началась стрельба, он панически покинул пост и, благоразумно выждав несколько минут в подсобке, в соответствии с инструкцией позвонил в правоохранительные органы и вызвал «скорую»). – Там три трупа и один ещё живой. Какой–то мужчина.

– Никуда я не пойду, – хладнокровно парировал, очевидно, главный врач прибывшей бригады. Его полное лицо было в пшеничных подусниках, и флегма очень шла к его мягким чертам. – Сначала пусть осмотрит дом милиция. Моя милиция меня стережёт и бережёт от глупостей. Разве нет?

– Милиция будет с минуты на минуту, а там человек умирает, – уже гораздо спокойнее и миролюбивее сказал охранник с кобурой на боку.

– Никуда я не пойду, – продолжал тянуть своё главный. – Мне что, больше всех платят, что ли? Мне что, заплатят за нарушение инструкции?

Охранник между тем успокоился окончательно: он предупредил всех своевременно (несколько проведённых в страхе за свою жизнь минут не в счёт, это недоказуемо), он тоже выполнил ту работу, за которую ему платят, а там – как себе хотят. На то они и власти. И боссы.

Когда к Г омеру, убившему Натали из пистолета, зажатого в руке Жорика, вновь вернулось сознание, он ожидал увидеть продырявленное лицо пикантной старухи.

Но на сей раз над ним склонился усатый туз в белом халате. Врач?

«Истекает кровью», – услышал он неторопливый вердикт и прикрыл глаза. Неужели это о нём? Как можно истекать кровью и испытывать неземное блаженство?

Как всё перепутано на белом свете. Мы столько ещё о себе не знаем. Да и узнаем ли когда–нибудь правду, которую страшимся знать?

Впрочем, он нисколько не удивился бы, если бы вдруг открылось, что над ним колдует ласковый персонал с того света. Кто бы то ни был, эта говорливая толпа мешала ему дочитывать заключительные строки, которые он воспринимал то ли как завещание, то ли как напутствие. Свой же собственный текст он читал так, будто видел его впервые, и сквозь строки проступал сокровенный смысл, который он, вроде бы, в работу и не вкладывал. Уж не сошёл ли он с ума?

«А вот Германн сошёл с ума. Причём он как–то так слишком буквально, «по– немецки» сошёл с ума, так, что, будучи сумасшедшим, производит впечатление слегка просчитавшегося, обдёрнувшегося. Сошёл с ума – значит, ошибся, недоучёл, не додумал. Ошибка, сбой в механизме, подменили «туз» «дамой». Ещё чуть–чуть – и дама «сощурилась» бы самой фортуне. Вера в то, что всё могло быть иначе, нежели случилось, и есть сумасшествие. Сумасшествие Германна – это и метафора, и приговор одновременно.

Несмотря на вполне оптимистическое, «доброжелательное» «заключение» – всё вернулось на круги своя и пошло своим чередом – странная повесть, пиковое достижение пушкинской прозы, оставляет двойственное впечатление: с одной стороны, Германн закономерно сошёл с ума; а с другой стороны, причина, по которой он оказался во вполне реальной «Обуховской больнице в 17‑м нумере», – деньги, страсти и расчёт – никуда не исчезли из того мира, где нашли своё счастье Томский и Лизавета Ивановна. Женихи, «молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии», всё так же мало обращают внимания на хорошеньких и мечтательных бесприданниц, предпочитая им «наглых и холодных невест» в расчёте, конечно, на солидное приданое, на капитал (наглость, заметим, в свою очередь есть проявление расчёта: невесты также небезразличны к перспективам урвать свой куш, свой капитал, они нагло держатся именно с незавидными женихами).

Кто знает, не кружится ли среди них в мазурке новый пылкий инженер?

Вспоминаются, опять же, леденящие душу свидетельства из частной переписки.

Всё вернулось на круги своя?

Тень Германна (которого надобно увидеть как воплощённую гением Пушкина зловещую тень жизни и Человека) продолжала и продолжает витать над русской жизнью и литературой.

Вообще над жизнью и литературой».

В то время когда его быстро несли на носилках к одной из машин (всех нас, живых, к счастью, подгоняет страх смерти), Гомер мог бы увидеть пронзительно чистое голубоватое небо.

Оно было пугающе мирным.