Текст книги "Наши в ТАССе"

Автор книги: Анатолий Санжаровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Вот пойду на пенсию. Займусь.

– Сейчас хорошо. Потолки высокие. А то были… Переодеваюсь – обязательно огрею люстру рукой. А вам лестницу сделать надо. Вы ж с неё не упадёте. Вы ж не алкоголик, как установлено.

– Установлено и подписано! – мрачно хохотнул Медведев.

В марте он поедет в Лейпциг на весеннюю ярмарку. Собирает все бумаги. Его подозревали в алкоголизме. Сейчас подозрение снято.

Заговорили о высоких чиновниках.

– Я с одним учился в ВПШ,[46]46
  ВПШ – высшая партийная школа.


[Закрыть] – хмыкнул Медведев. – Он на экзаменах трёсся больше меня. Шпаргалки везде совал. Сейчас секретарь ЦК профсоюза металлургов. На активе увидел меня, рванул вбок. Испугался. Будто я у него пятёрку попрошу. Это говорит об отсталости, недалёкости ума. Уходя вверх, умные признают прежних друзей…

От приоткрытого окна несёт свежаком.

Татьяна передёргивается:

– Ну и ветрище у нас у университета. Вчера ветром на пустыре меня сдуло. Грохнулась! Думала, лбом землю проломлю. Загудела земля…

– Не голова?

– Не разобрала.

Сидеть слушать утренний пустой перебрёх грустно и я подхожу к Медведеву.

– Александр Иванович, заметки есть посмотреть?

– Сейчас.

Он важно перебирает ворох бумаг. Не спеша. Обстоятельно. А ты стоишь ждёшь. Как милостыньку. Ему это доставляет наслаждение, потому он не торопится. Не тороплюсь и я.

Я поторчал пенёчком минуты две, взял с его стола газету и пошёл на своё место писать дневник.

Ему не нравится, что я занимаюсь чем-то своим.

Если б я сидел без дела, а это угнетает всякого, он бы наслаждался втихомолку – неврастеник в себе! – он бы и не давал работы. А тут этот архарка чего-то своё исподтишка карябает. Надо отвлечь от безобразия! Загрузить!

– Анатолий, – подносит он мне заметку. Я встаю навстречу. – Сделай эту. «Удачный эксперимент».

С заметкой я выхожу в коридор и бреду в его глухой конец. К четырём телефонным будкам.

Хоть у нас на каждом столе стоит по параллельному телефону, звонить из редакции нежелательно, если разговор предстоит обстоятельный.

Ответить на звонок – пожалуйста. Но если предстоит длинный разговор, а тем более, когда надо переговорить по личным делам – пожалуйте в коридор. Там вы никому не будете мешать.

Я консультируюсь в рыбном министерстве.

– Есть здесь что-то новое?

– Абсолютно ничего! Сельдь ловят разноглубинными тралами уже лет десять. Какой же это эксперимент? Что ж тут нового?

Заметку я забраковал и вернул Медведеву.

– Погода с ума сошла, – жалуется Татьяна. – В Алма-Ате тридцать два мороза!

– Сильно за Алма-Ату не переживай, – успокаивает её Александр Иванович. – Надо бы узнать в министерстве речного флота о дне актива.

– Ха! – восклицает Татьяна. – Я могу позвонить начальнику мореплавания Грузинову. Я познакомилась с ним в Архангельске, когда он, Грузинов, был капитаном, а мне было всего-то двадцать два сладких годочка. Только кончила журфак. За критику на вступительном экзамене советских романов меня, медалистку, чуть не приняли в МГУ. Ой… Ну… Было… От «Труда» поехала в первую командировку в Архангельск. Весна. Начиналась навигация. Приходило первое судно. Слетелась куча столичных корреспондентов. Все мужики. Одна я баба. Боялась напутать в материале. Помнила поговорку «Вечёрка» и «Труд» всё переврут. Как-то… Не пойму… Провалилась я в прорубь и проболела в Архангельске две недели. Капитан этого первого судна Грузинов поил меня ямайским ромом. Приятный, не пахнет духами. Теперь Грузинов в министерстве. Так что я ему позвоню. А вы, извините, на планёрку не опоздаете?

Медведев смотрит на настенные часы и хорохорится:

– Ещё три минуты до боя Богов на Олимпе.

Олимпом у нас называют планёрку заведующих редакциями у Колесова.

Звонит местный телефон.

Трубку взяла Татьяна:

– Его нет. Он давно ушёл!

И кивает Медведеву:

– Вас вызывает Таймыр!

– Я понял. Я давно уже там!

Медведев кладёт ей и мне по заметке:

– Ну, я пошёл, – говорит он так, будто вплавь отправляется пересечь океан.

Татьяна постучала ногтем по заметке:

– Что за новостюху подвалил мне товарищ Медведёв? – и поворачивается к входившему Новикову: – А ты где пропадал, тов. Новико́в?

– По очень важному делу.

– И у меня не менее важное. Пойду-ка стрельну папироску.

Странное дельце. В нашей комнате не курит ни один мужчина. Зато курят одни женщины. Хорева с Аккуратовой. Курит даже заходящая к Владимиру Ильичу законная супружница Лидочка, редактриса из отдела культуры.

Татьяна накурилась. Ждёт Медведева, чтоб отпроситься на кофе.

Питьё кофе, обед – очень важные и ответственные мероприятия. О них начинают говорить с утра. С десяти часов прилежно ждут открытия буфета и столовой и говорят о них с таким вожделением, что, кажется, они сюда приходят не работать, а только попить кофе и отобедать.

Без медведевского согласия Татьяна не решается двинуться в буфет. Преданно ждёт начальника.

По радио – здание радиофицировано – объявили об общем собрании в конференц-зале по случаю выдвижения кандидатов.

Кончилось собрание, а Медведева, как и пушкинского Германа, всё нет.

– Сколько они там заседать будут? – ворчит Татьяна. – Офонарели, что ли? Пойду-ка я трахну с горя кофейку!

И она решительно уходит.

А Медведев вернулся только через полтора часа.

– Что так долго? – с вызовом выкрикивает ему навстречу Татьяна.

– Медленно работаем. Побыстрей надо шевелиться.

– А чем мы виноваты? – вскидывает руку Ия. – Мы выдаём нормально…

Медведев бухтит под нос:

– Заколебал всех этот принцип новой метлы…

Это камешек в огород Колесова. Не нравятся Медведеву навязываемые новшества «новой метлы». Не нравятся, но говорит Медведев о них чуть ли не шёпотом.

Медведев быстро надевает бледно-коричневое пальто, шапку-ушанку:

– Володь! Я поеду на площадь Борьбы в седьмой диспансер. За справкой.

– Между прочим, там проверяют шофёров, – говорит часто болеющий дедушка Кошельков с выпуска Б. – Я рядом там живу.

И он переводит взгляд на окно, расписанное морозом.

– Любуетесь зимним пейзажем? – улыбается ему Ия.

– Я на больничном. Пришёл погреться. А то дома холодно…

Выходя, Медведев начальственно, с подкриком советует:

– Работать! Работать надо!

Держащий нос по ветру Бузулук уставился на Новикова:

– Слушай, Володь! Ты наравне с Медведевым протираешь штаны. Почему вы не даёте ходу старшим редакторам Аккуратовой и Сану? Два дня в неделю надо давать им возможность бывать на объектах. Пусть пашут. Пусть показывают нам, как надо писать. Переймите опыт соседней, крестьянской редакции. У Бори Бажанова нет зама. Боря держит на месте лишь одного редактора, он перелопачивает всю шизофрению телетайпного потока. А второй редактор у Бори бегает по объектам и делает конфетки. Разве у нас так нельзя?

Обо всём этом Колесов только что твердил на планёрке. Бузулук обеими лапками за:

– Ну чего мы стадом сидим на корреспондентском самотёке? Один-двое спокойно справятся!

– Ну, лектор, проквакал – брысь с трибуны! – машет Татьяна на Олега. – Меня больше беспокоит, чего такой злюкой сидит Лобанов. Игорь, ты чего такой злой? У меня зуба нет, желудок пустой, и я не такая злая, как ты.

– А как не злиться? – ворчит Игорь. – Только что Медведь угробил мою тему об оснащённости геологов. Говорит: нет повода. А что ты, говорит, нового скажешь? Будет День геолога, тогда и дашь свою статью. Я говорю: «Напишет статью член коллегии министерства геологии» – «Он скучно напишет». – «Я за него напишу. Он подпишет».

Татьяна выставляет свой довод:

– Ты сделай статью. А потом и говори.

Я впихнулся в разговор:

– Чужую беду пальцем разведу, а свою и пятернёй не растащу… Игорь не день и не два вынашивал свою тему. И без согласия бугра пиши? Глупо. Не до каждого всё сразу доходит. В минуту всё не укладывается в Медведе.

– В его голове ничего не укладывается! – говорит Татьяна. – Плюй на всё. Спокойно делай. Выдашь через редакцию науки или Бориса Прохоровича. Злой… Тебе тоже надо в психдиспансер. Иди догони тов. Медведёва и топайте вместе!

Да… Стоит начальнику отлучиться в психарню – начинается крутая критика. Не глядят на то, что Медведев вытиран (ветеран) ТАССа.

Татьяна и Игорь уходят в столовую.

Звонит Калистратов:

– Гоните Бузулука на выпуск. Волосы будем выдирать!

Пять минут назад Бузулук сиял. Сейчас он мрачен. Наполеон побит!

– Этот Калистрат-кастрат… – опало шепчет Олег. – Я ему сколько надиктовал. А он дал только десятую часть. Посчитаемся мы с Севушкой… Ничего… Обкашляем это дельце в свете бутылки…

Бузулук бежит на калистратовский эшафот. Приглашён срочно!

Входят Татьяна с Игорем.

– Вот, – отдаёт она мелочь Игорю, – получи. Ты ж меня кофе поил… А теперь… – Она берёт со своего стола какой-то листок, треплет им. – Где этот Бузулучина. Я без него соскучилась. Материал есть, Бузулука нет. Гм…

Она подходит к Новикову:

– Володь, а Володь! Дай таблицу умножения с твоей тетрадки. А то я забываю, сколько будет пятью пять. Положу себе на стол под стекло…

Татьяна ликующе суёт мне под нос таблицу:

– Глянь, что у меня есть. Таблица!

Отредактированную заметку я несу в машбюро.

Тамара, жена Медведева, мне говорит:

– Сколько вы носите заметок! Вороха! От вас к нам надо проложить трубу. Положил, дунул – заметка у нас! А раньше была труба имени Вишневского. Был такой заместитель генерального директора. По трубе материалы летели с выпуска на четвёртом этаже на первый этаж, где стояли телетайпы. Трубу убрали. Сейчас заметки курьеры носят.

Потягиваясь, Татьяна спрашивает:

– Ребя! Где достать шестьдесят рублей?

Бузулук выворачивает карманы:

– Я сейчас пустотелый.

Свой вопрос Татьяна бросает и входившему Беляеву.

Он расшибленно разносит руки в стороны:

– Какие деньги у гулёны? Первый же день на работе после отпуска.

– Нет денег. Так зато как вы загорели!

– Ну да. На лыжах ходил. Подгорел.

– И ещё вас интересно постригли.

Беляев осмотрелся и душевно выговорился Татьяне:

– Стригла меня старая клизма в доме отдыха. Стригла не глядя. Говорю ей: «Вы хоть посмотрите». – «Я чувствую». Начувствовала… Ребята! Всех велено свистать наверх. В конференц-зал. Будем всем собором выдвигать кандидатов в депутаты райсовета. От вашей комнаты будет выступать ваш товарищ Новиков.

Через пять минут Новиков заунывно пробубнил с трибуны:

– Я предлагаю выдвинуть Пименова Василия Сергеевича. Вы все его знаете. Он секретарь парткома ТАССа. Честный в работе. Неплохой семьянин.

По залу пробежался в разминке ехидный смешок.

Поддержал кандидатуру ещё живой обозреватель Романов. Говорил с места. Из рядов:

– Я хорошо знаю Пименова. И он меня знает. Вместе бултыхаемся в ТАССе двадцать лет.

Потом молодой патлатик выдвинул какого-то Лёшу.

Шум из рядов:

– Лёша! Покажись народу! Какой ты, наш избранничек?

К подножию сцены, к микрофону направляется Лёша.

Он ещё не взял в руку микрофон, а из зала уже кричат:

– Ничего малый. Стройный. Не горбится. Пройдёт!

– Молодой. Холост ли?

– Четвёртый раз женат.

– Не мучайте. Отпустите человека. И так видно. Отличный!

Потом выбирали народных заседателей. Список был готов. То и дело поднимали и опускали руки.

Устал я и с тоски чуть не заснул.

Собрание скоро закончилось, мы спустились к себе.

Тут как раз вернулся из бегов Медведев. Смотрит затравленным волком.

Володя интересуется:

– Александр Иванович! Как дела с психдиспансером?

Медведев на срыве:

– Это ж идиотизм высшей марки! Такое может быть только у нас!

Тамара, жена Медведева, оказавшаяся в комнате, снисходительно улыбается:

– Слова-то какие! Всё иносранные!

Медведев знай распаляется:

– И-искал, и-искал этот диспансер! За четыре часа еле нашёл! Очередь к врачу – двадцать человек! В час – одного! Завтра с утра пойду.

Володя сочувственно кивает головой:

– Да, Александр Иванович! В щепетильную ситуацию вас затёрло. Артёмову, когда он ездил в ГДР, просто списали с карточки, что не псих. И не бегал к врачу.

– Мою карточку не нашли.

– У вас же отличная характеристика РК КПСС, что вы нормальный, не пьяница. А если врачи дадут обратное заключение?

Звонят с выпуска А, спрашивают, есть ли события на завтра.[47]47
  С выпуска вечером обзванивают все редакции и спрашивают о событиях на завтра. На следующее утро во все газеты страны уходит проспект, в котором даётся перечень событий на текущий день.


[Закрыть]

Медведев сердито отрубил:

– Нет ничего. Не хотим вас загружать.

Поговорил Медведев с выпуском – звонит череповецкий корреспондент Тихомиров:

– Пускаете домну? – переспрашивает Медведев. – Хор-рошо! Давайте в приподнятом настроении. Говорите, будет митинг? Это повод. Чтоб мы не были голыми фиксаторами факта, назвать фамилии задувщиков печи. Напишите как-то понеобычней. А то корреспонденты не очень-то думают. Благовещенская заметка похожа на читинскую. Штамп, тупость, глупость в информациях.

Заглянул Ахметов. Вчера он написал для Медведева заметку. Дали многие газеты. Ахметов сияет:

– Александр Иванович! Всё пашете!?

– Да, мы вечно пашем. Это у вас одни симпозиумы.

Как всегда, ровно в четыре пятнадцать жена принесла Медведеву яблоко, завернутое в газету. Положила в верхний ящичек стола.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль Медведев начинает есть яблоко. Его хруп служит сигналом, что трудовой день окончен. В рабочее время он не может есть яблоко и одновременно читать поступающую информацию. Он должен sosредоточить всё внимание исключительно на информации и ни в коем случае не переключать его на яблоко. Он же председатель народного контроля по сектору «Как используем рабочее время?»

Сегодня я вёл книгу записей информации, полученной редакцией. Пришло 25 заметок. Семнадцать забраковали. Брак я несу в секретариат, кладу в папку «Текущий отсев».

Подобьём игого. За день восемь лбов выдали лишь восемь заметок. По штуке на нос. Не густо– с. Да если ещё учесть, что писали эти заметки на местах не любители, а профессиональные журналюги, становится совсем не по себе. В безделье протираем трусики и штанишки.

Вот какой компот выскакивает.

Под медведевское хрумканье с чувством свято исполненного долга я тоскливо собираю свои тряпочки и в обрат, домой.

По пути взял хлеба, сметаны и на электричку.

На платформе столпотворение.

Идёт посадка.

К какому вагону ни подлечу – не вжаться даже бочком.

Добежал до первого вагона – не войти.

Бабка канючит с платформы:

– Детки… Вы ж пожмитесь… Молодые…

Хмельной мужик:

– Граждане! Подвиньтесь на полчеловечка. Пускай милиционер войдёт.

Створки сохлопнулись. Из щели между ними торчит рука милицейская и пол-лычки.

Двери открылись. К первому вагону снова вальнулась толпа. Волосатый мужик просит машинисточку:

– Пусти к себе, любушка ах и голубушка ух!

– Пусти одного… Всё стадо тут будет!

Поезд тихонько трогается.

Одной рукой я держусь за поручень. Вежливо бегу рядом.

Мне кричат:

– Брось, шальной!

Машинистка ловит меня за полу пальто – одной ногой я стою уже на её территории.

– Ну вот, – улыбается она. – Входи, входи, бледненький. Это из-за тебя пришлось второй раз открывать двери?

– Из-за лычки.

Она внимательно посмотрела на платформу и впустила меня из своей кабины в головной вагон.

В Бусинове мело.

Было холодно. Я бежал. Ветер подхалимно поталкивал меня в спину.

На заледенелой горке я поплыл. И тут же боком поплыл на меня грузовик. Колёса не крутятся, а махина надвигается на меня. Я прыгнул в канаву. Еле уцелел.

На мостике я нагнал пьяную дебелую старуху. Пальто полурасстёгнуто, волосы выбились из-под платка.

Ударит ветер в спину – пробежит чуток. Ветер стих – на месте замерла старуха. Стоит ждёт толчка ветра. Самой ей и шагу не сделать.

Но в пенье ей помощи от ветра не надо.

– Г-улял по Уралу к-казак молодой…

– Да не казак молодой, – поправляю её, – а Чапаев – герой!

Старуха обрадовалась подсказке и схватила меня за рукав:

– Из школы, сынок! Ой и дура же я?.. Ну скаж-жи…

– Вам видней.

– Сестра дала одну стопку, другую… Я и зареви на неё тигрюхой: «Что ты напёрстком дражнишь?» – И хлоп водяру[48]48
  Водяра – водка.


[Закрыть] в гранёный. Надралась… А ведь никогда не пила…

Она крепко держится за мой локоть и просит довести её до церкви.

– Ты чейный будешь?

– Я ничейный.

– Ой же ж и хор-рошо! Поплыли ко мне… Что я буровлю? Ты и вправдешке ничей?

– Инкубаторский я.

– Ну айдаюшки ко мнешке в инкубатор! У меня ой же и тепло-о…

Мы вместе дошли до анохинского сераля. Дальше старуха, пошатываясь, побрела одна.

Я вхожу в наш чум. Щёлкнул выключателем – света нет. Наверно, ветер оборвал провода.

– Тут живой кто-нибудь есть? – спрашиваю я темноту коридора. – Отвечайте! Боитесь? Ну не бойтесь. Я сам боюсь!

Хочется есть.

С выступа над хлипкой коридорной дверкой – там мой холодильник – ощупью натыкаюсь на две варёные картофелины со вчера, хлеб в целлофановом мешочке и кусок селёдки. Есть чем отужинать.

Пошарил вправо от своего холодильника – наткнулся на военную фуражку на гвоздке. Летом один солдат стоял у Анохина. За неуплату отдал с головы фуражку.

Я быстренько умял картошку с селёдкой и завалился спать. Под одеялом всё же теплей.

Не успел я заснуть, дали свет.

Я вскочил, намешал в железной миске с ушками блинов, напёк на электроплитке.

Блины со сметаной согрели меня, и я вспомнил, что мне бы не мешало заняться стиркой.

Я притащил бидон воды из колонки.

Влил кастрюльки три в чистое ведро, нагрел на электроплитке и уже в горячую воду плеснул «друга» (моющее средство). Простирнул белье в горячей воде, потом пополоскал в холодной и развесил всё своё приданое сушиться где придётся. Трико накрутил на трубу, пододеяльник повесил на спинки двух стульев. Примерещилось мне почему-то, что на стульях стоит гроб и его прикрыли белым. Простыню я раскинул по этажерке, а наволочку для подушки определил на зелёный металлический абажур настольной лампы на приёмнике. Лампа включена. Наволочка быстро сохнет.

Дело сделано. Можно и передохнуть.

Я включил приёмник. Шла опера Моцарта «Свадьба Фигаро». Включаю на всю. Чтобы праздничного Моцарта слышали все. Даже мыши под полом. Слушайте и плачьте от радости приобщения к великой музыке!

Я не заметил, как меня понесло подирижировать. Не знаю, откуда у меня взялся в одной руке бледно-розовый пакет с блинной мукой, а в другой – чашка, из которой я пью чай.

Музыка нарастала, надвигалась лавиной, сминающей всё…

Руки затрепетали над головой. Утверждение торжества могущества, красоты!

На последнем высоком аккорде пакет выпорхнул у меня из руки и полетел вверх, ударился о потолок, лопнул и рассыпался мучной пылью по всей комнате.

Опера кончилась.

Слышу, кто-то вошёл.

Оглядываюсь – загазованный Николай Григорьевич, покачиваясь, трудно поднимает два пальца и делает широкий шест с поклоном:

– Здоровэньки булы! Ч-что здесь д-дают? Аустерлиц? Сталинград? Курскую дугу?

– Моцарта! – выкрикиваю я.

– Хорошо! Сегодня Фигаро здесь, – показал он рукой на диван и подался к нему всем корпусом, а завтра – там, – ткнул пальцем в пол. – А ты тут валяешь дурака?

– Предпочитаю валять дурочку.

– Я хотел сейчас свалить свою, а она меня под ручки и айнс, цвай, драй – за дверь. Цоб-цобе! Не дозволила сбросить давление. Говорит, иди пробздись! Ох же с солькой у меня масштабиха![49]49
  Масштаб – учитель географии.


[Закрыть] А ка-ак я хотел вертухнуться. Не вышло! Ну да ладно. Всё это пустота, схоластика. Во-от же скотобаза… Я фальстаф, обманутый, Толя, муж. По девять месяцев она где-то в Химках каталась на радостных каруселях. С кем? А я перебивался всякой падалью. Потом подлезла… Развелись… Четыре года как я развёлся. А вон какая каруселя. Накануне получки такая добрейка… Накормит. Спать уложит. По-всякски перед тобой вертится. И так, и через эдак. Везде Анохин достанет. Со всех фалангов. А вот сегодня желал. Хотел её вдоль по Питерской. Не дала. Получка нескоро. Я не верю этим крестоносицам. Не будет сегодня малёвки…. Да не в этот методика. Всё это туфта.

– А в чём нетуфта?

– Заниматься трепачевским не хочу. Прожил 53 года. Пытаюсь понять и никак не пойму, что за сила в женщинах. Женщина убивает мужчину влётку одним взглядом!

– А мужчина её одним ударом?

– Я не дерусь. Мужчина не может так сильно на неё влиять. Вот в чём разница между мужчиной и женщиной. Вот в чём вопрос.

– Вы её любите?.. Чего молчите? Так живите!

– Она требует: брось пить. – Анохин покаянно усмехнулся. – А я рака боюсь. Я пью, чтоб не было рака желудка. Это так… Резюме. Вроде комплимента себе. Оттедева – отседева, как говорит один у нас в мастерской. Когда я переходил в сельское министерство, мне устроили экзамен. «Водку пьёшь?» – «Нет». – «Четыреста грамм без отрыва от горлышка можешь?» – «Где же водка? Бесконечно могу пить, глядя за чей счёт».

Он помолчал и продолжал:

– Я дам тебе тему. А ты напиши. Капитал на двоих. Мне платишь по рублю за строчку.

– Давайте тему.

– Завтра Сергей с левого берега приглашает меня на свадьбу. На Любке женится. Девка-плотняжь! Студентка института культуры. Есть на что глянуть. А он до армии в девятнадцать лет чуть не женился на горбунье. Жил с матерью. Одна комната. Комнату перегородили шкафом и взяли на постой двух студентушек. Одна, Аня, горбатая. Поиграли разок в буёк.[50]50
  Поиграть в буёк – совершить половой акт.


[Закрыть] Она – у, какой вертушок под ним! Понравилось. Жениться! И конец! Жил с нею у меня. Оттартали заявку в загс. Вот завтра расписка. Знакомка его матери спрятала его паспорт. Какой ёперный театр открылся! Лезвием Аня порезала себе вену. Спускала кровь в тёплую воду. В таз. Позвали мильта. Он только ручки раскинул: «Горбунья! А бесится!» Полежала Аня три дня и уехала к себе в Курск. Писала Серёге, что там её любят. Сергей столяр. Уже отсолдапёрил армию. Всё! Я сливаюсь с палубы!

Николай Григорьевич устало повалился на свой жёлтый потёртый диван.

Раньше этот диван служил в министерстве. Потом Николай Григорьевич перевёз его сюда. Диван прожжён в нескольких местах папиросой. У изголовья с гвоздя свисают по стене выгоревшие анохинские брюки.

Уже через минуту Николай Григорьевич угрозливо захрапел.

– Эту песню прекратить! – шумнул я с напускной сердитостью.

Николай Григорьевич извинительно улыбнулся и затих.

Мы с ним жительствуем в одной тесной келье. Размером она примерно метров пять на четыре. Между анохинским диваном и моей койкой вжат маленький столик. У этажерки, у кровати – книги мои на полу. Стул у меня служит вешалкой. На спинке его собрано всё, что я ношу. Два пиджака, брюки, свитер, три рубашки. За этажеркой на полу два бумажных пакета с картошкой, кулёк с луком, сетка с морковкой. За спинкой койки, на гвозде в стене, – выходной чёрный костюм и нейлоновая рубашка. Мама подарила.

Под койкой стоит электроплитка. На ней я всё себе варю, жарю.

Почти во всю стену шишкинская картина «Рожь». Копировал сам Николай Григорьевич. Засыпая, я всегда последней вижу эту картину.

Вот и весь мой обычный день.

Сколько таких в жизни?

Все!