Текст книги "Последний парад"

Автор книги: Анатолий Маркуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Лена явилась домой в понедельник, к вечеру. Едва взглянув ей в лицо, Алексей Васильевич спросил:

– Как это понимать? Что случилось?

– Ничего, будем считать, не случилось: теперь уже все в порядке.

– Не понимаю… неужели ты не могла предупредить, по-человечески объяснить, не подключая Наташу… ты же знаешь…

– Не заводись, дед. Прибери обороты. Я – дома. Ну, для чего тебе какие-то подробности? Сам любишь говорить: «Давай без беллетристики!»

– Но я же тебе не чужой, Лена. Могла бы чуточку об отце подумать.

– Правильно, я о тебе и подумала, именно – о тебе.

– И поэтому…

– Но ты же не гинеколог! Есть ситуации, не обсуждаемые с мужиками, если они не врачи. Постарайся понять, дед, и не обижайся ты, ради бога.

– Интересно, а что ты станешь брехать Тимоше?

– Придумаю что-нибудь, не бери в голову.

Ситуации не для обсуждения с мужиками – мысленно повторял Алексей Васильевич и, с тоской оглядываясь на прожитое, вроде бы добавлял от себя: это мы проходили… Бывало стыдно, угрызения совести давали себя знать и в то же время никак не удавалось отделаться от легкого ощущения брезгливости… Он был не однажды женат и прошел школу интимных отношений без ханжеских ограничений. Его одаривали своей благосклонностью и свободные женщины, и чужие жены. С чужими женами он бывал особо разборчив – на жен своих друзей, товарищей по службе не позволял себе заглядываться. Не признавал он и платных любовных услуг. К профессионалкам относился с сочувствием, не осуждал их, скорее – жалел. Никогда не стремился к «первооткрывательству» и плохо представлял себе, почему столь многие мужчины почитают невинность невесты таким уж замечательным достоинством… При всем этом Алексей Васильевич не очень-то почитал «лучшую часть» человечества, искренне полагая – снебрежничал создатель, допустил возмутительно высокий процент брака в бабах.

Лену он жалел, считал ее неудачницей: не нашла она своей ниши в этой бестолковой жизни. Вроде и не дура, а не сумела поставить перед собой четкой цели. Училась только потому, что все учились, без интереса и без удовольствия. Работала тоже, подражая всем, можно сказать, трудилась за корм. И замуж пошла, что и первый, что во второй раз, чтобы не отставать от подруг. Ребенка родила, сказала: «Так уж вышло»…

За невеселыми этими мыслями он прошел большую часть пути к Ходынке. Вроде, на аэродром он не собирался, ноги сами принесли его сюда. Усмехнулся: старую лошадь на конюшню тянет, – и вышел на кромку летного поля. Трава, частью пожухшая, местами небрежно выкошенная, едва колебалась под слабыми дуновениями ветра, будто вымаливала сочувствия – ну, что ж это за бесхозяйственность такая, не стыдно ли?! Ведь корм пропадает и никому дела нет… Было тихо кругом, пусто и пронзительно одиноко. «Сбежал, думал Алексей Васильевич, – остановил Лену один на один с Тимошей, отбрехивайся, как хочешь, а мое дело сторона. – Он сердился, виноватил себя и тут же находил оправдания: – Но сколько же можно, я и так и жнец, и швец, и на дуде игрец. Не обязан. Хватит». Прожив жизнь, старый Стельмах так и не научился разграничивать – это вот я обязан, а дальше, извиняюсь, не обязан…». Его всю жизнь вьючили, он вез, порой качаясь от усталости, но все равно – вез.

Ходынка действовала на него успокаивающе. Никакой мистики в этом не было – к нему не являлись тут тени прошлого, не возникали героические картины минувших лет, отошедшие в еще ненаписанную историю авиации; просто на краю летного поля он оставался наедине с собой. Это случалось не каждый раз, но когда случалось – тревоги отступали, волнение стихало, на душе становилось спокойно…

Очередной его заход на Ходынку совпал с летным днем. Летали, как и в прошлый раз две машины – одноместный и двухместный бипланчики. К Алексею Васильевичу приблизился пилот, ожидавший своей очереди и поинтересовался:

– А ты, отец, замечаю, – болельщик авиации! Ведь не первый раз приходишь?

– Болельщик, – несколько растерявшись, ответил Алексей Васильевич. – Нашему поколению смолоду внушали: мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор», для чего мы, якобы, снабжены вместо сердца пламенным мотором!..

Пилота позвали куда-то, и общение, едва начавшись, оборвалось. Но позже, стоило Алексею Васильевичу появиться на старте, с ним непременно здоровались? «Привет, отец!» В особые откровения летчики не пускались, они были заняты своими делами, но благорасположение к старику-болельщику демонстрировали охотно. Алексей Васильевич в собеседники не набивался, предпочитая помалкивать и наблюдать аэродромную суету. В этом было что-то радостно-праздничное для него. Аэродромная обстановка возвращала его в годы ученичества, в эпоху аэроклубной романтики. Постепенно, из мельком услышанных реплик, из наблюдения за разбегом бипланчиков, их посадок, руления, заглядывая мельком в кабину, Алексей Васильевич, ни у кого ничего не спрашивая, оценил отвагу конструкторов, сумевших предельно упростить летательный аппарат, наградив его весьма высокими для своего класса возможностями.

Никак не думал, не гадал старик, что здесь на милой его душе Ходынке, придется пережить жестокую и глупую обиду. Как-то на летном поле появился относительно молодой человек, весьма упитанный, с шикарными кудрями, с усталым и ленивым взглядом. К великому удивлению Алексея Васильевича, едва ли не все присутствовавшие в этот час на старте притихли и насторожились. «Неужели начальник? – удивился Алексей Васильевич. – Из молодых, видать, да ранних…» И тот, словно спеша подтвердить предположение Стельмаха, принялся выдавать указания. Возражений он не слышал, вернее – не слушал: никого, кроме собственной персоны, всерьез не воспринимал.

Ему доложили: двухместная машина готова к полетам, полностью заправлена и осмотрена, а с другой – надо еще малость повозиться.

– Сколько!

– Минут, пожалуй, тридцать…

Он выматерил механиков, волком огляделся по сторонам и, кажется, только тут заметил Алексея Васильевича, спросил, ни к кому персонально не обращаясь:

– А это еще что за чудо природы?

– Преданный болельщик авиации, – начал было объяснять пилот-доброжелатель Алексея Васильевича, – наш общий и преданный друг… – Слова эти он выговаривал каким-то удивительно противным, липким, совершенно не свойственным ему голосом.

– Эй, старый! – окликнул Алексея Васильевича, надевая защитный шлем, начальник: – не хочешь перед смертью слетать пропердеться? – и начальник показал на правое сиденье. – Нет желания?

Последовала секундная пауза. Слетать Алексею Васильевичу хотелось давно, хотелось, как говорится, до писка, но стерпеть подобное обращение он не мог.

– Благодарю покорно, летать с тобой у меня желания нет. Воняющих на высоте не жалую, и хамов на земле – тоже! – И он зашагал прочь со старта, ни разу не обернувшись. И, наверное, зря: немая сцена за его спиной была достойна созерцания.

К вечеру припожаловала Ленина подруга. Не застав Лену дома, – та ушла с Тимошей в гости, на чьи-то именины или день рождения, Наташа готова была, поохав для приличия, застрекотать, сообщая свежайшие «новости». Это было ее любимое занятие. «А знаете, какой вчера грандиозный скандал на кинофестивале произошел – с ума можно сойти и оглохнуть… это почище того развода, что будет слушаться в четверг аж в областном суде, еще бы – такая фигура – он… А про убийство в Сокольниках вы читали? Всю семью, пять человек, зарезали, как баранов, и вообразите, ничегошеньки не взяли – ни вещей, ни денег… Кошмар.

Отдавая должное внешности Наташи, старательно «работавшей» под девочку, Алексей Васильевич с трудом переносил ее неуемную болтовню. Но терпел. Чего темнить – разглядывать Наташину великолепную фигурку, ее красивые, тщательно ухоженные светлые волосы и всегда наманикюренные ногти было для него больше, чем удовольствием.

На этот раз Наташа была в ярко-красных одеждах. В вырезе на груди светилась золотая цепочка хорошей работы, на ней висел, выставленный на всеобщее обозрение, крестик. Прежде, чем Наташа начала вещать, Алексей Васильевич успел спросить:

– Скажи мне, подруга, ты в бога веришь?

– В каком смысле, Алевас?

– В самом прямом – веришь или не веришь?

– А почему вы спрашиваете?

– Тот, кто верит, должен крест – он же нательный – на груди держать. Это же неприлично выставлять крест напоказ.

– Ну-у, а если человек не очень верит?

– Тогда он оскорбляет своим беспардонством верующих, превращая святой крест в финтифлюшку-украшен не…

– Но теперь все так носят, – сказала Наташа и двинулась к Алексею Васильевичу. Она подошла к нему совсем близко и, блудливо поигрывая по-детски чистыми орехового оттенка глазами, смиренно попросила:

– Алевасик, миленький, пожалуйста, заправьте крестик, чтобы было прилично… своею собственной рукой заправьте.

Алексей Васильевич повиновался не столько смутившись, сколько удивившись реакции Наташи – у нее участилось дыхание, она напряглась и порозовела, пока он погружал крестик в проем между грудей, не стесненными лишней галантереей. «Нежели так лихо притворяется, – подумал Алексей Васильевич, – но для чего?»

Крестик исчез из поля зрения посторонних, и Наташа, поблагодарив Алексея Васильевича «за услугу», будто продолжая случайно прерванный разговор, сообщила:

– А у нас дома такое безобразие – опять горячую воду отключили. Жалко, я не сообразила у Лены спросить – можно мне в вашей ванне искупаться…

– Мойся. Для этого, подруга, Ленина санкция, я полагаю, не обязательна.

Прислушиваясь к шуму воды, наполнявшей ванну, Алексей Васильевич живо представил себе Наташу освобождающуюся от нарядных красных одежд и смутился: словно бы наплывом, как бывает в кино, перед ним прошло видение Джунджулы из Харькова, еще кое-что вспомнилось… «Я не я буду – позовет! Придумает какой-нибудь дурацкий повод и кликнет», – решил Алексей Васильевич и встревожился: он был вдвое старше этой смурной Наташи и, пожалуй, раз в пять менее искушен в тонкостях… В этот момент приоткрылась дверь ванной – сразу шум воды сделался гуще – и раздался жалостливый голосок Наташи:

– Алевасик, миленький, у меня почему-то душ на включается, сил не хватает кран своротить…

Вроде бы совершенно некстати ему вспомнилось в этот момент, как его доброму приятелю позвонил старый друг и сказал:

– Котэ, если тоже подыхаешь от жары и угнетен одиночеством, я знаю – жена, дети на даче, давай галопом ко мне. По дороге можешь разориться на бутылку шампанского. У меня славная публика собралась. Хорошо сидим…

Котэ не заставил себя уговаривать. Двери ему открыл стопроцентно голый, как мать родила, хозяин и молвил:

– Раздевайся, а я шампанское в холодильник суну. Один момент!

Озадаченный Котэ неуверенно провел ладонями от плеч к поясу, сделал нервное глотательное движение и спросил у вновь появившегося перед ним хозяина дома:

– Совсем раздеваться? А для чего?

– Мода такая, старик! Интеллигенция всей Европы собирается в своем кругу, понятно, выпивает и беседует в полнейшем дезабийе а ля натюрэль, вот так, мои шер…

Котэ скинул рубашку, вылез из узких брюк, недоверчиво поглядел на хозяина, а тот заметил:

– Хочешь быть белой вороной, ступай так… Порази общество твоими профсоюзными трусами…, – хозяин был профессиональным психологом и умел воздействовать на чужое сознание…

Котэ распахнул дверь, и вся компания – в ней были и дамы – чинно сидевшие за столом, разумеется, вполне одетая, хотя и не во фраках, встретила его аплодисментами. Впрочем дружные рукоплескания предназначались не голому Котэ, а хозяину дома: он выиграл пари, пообещав собравшимся, что сумеет внушить своему другу столь, казалось бы, нелепую идею – ввалиться к столу голым. Человек – внушаем.

И теперь, прежде чем шагнуть в ванну на помощь Наташе, Алексей Васильевич в мгновение ока разоблачился и, смеясь, перешагнул порог. Наташа сидела в воде, прикрыв плечи мохнатым полотенцем и, увидев Алексея Васильевича, так сказать в полной боевой готовности, смогла произнести лишь одно словечко: однако…

Впрочем, большой любовной игры в романтическом стиле не случилось: потешились и разошлись, не без удовольствия вспоминая – надо же, как получилось!..

Как и прежде Наташа время от времени появлялась у Лены, обычно она приходила под прикрытием и объявляла с порога:

– Знакомьтесь, мой новый обожатель по кличке Аркадий…

Иногда, вероятно, чтобы доставить удовольствие Алексею Васильевичу, она несколько видоизменяла вступительный текст: – А я, извините, не одна, прошу любить и жаловать моего ведомого Семена Исаевича, можно короче – Сему…

Наташины ведомые бывали обычно крепкими ребятами в возрасте около тридцати лет, более или менее нагловатыми, не слишком испорченными воспитанием. Разговоры во время этих посещений, на взгляд Алексея Васильевича, велись самые нелепые, но он не покидал «зала заседаний», не прятался в своей комнате: хотел понять – что же это за публика явилась сменять его поколение?

Один из последних Наташиных обожателей весьма упитанный рослый Кирилл, он же Кирибор (от Кирилла Борисовича), скинув темно-красный пиджак с золотыми пуговицами – ему было жарко, – принялся толковать о новейших исследованиях «конкретно доказывающих всем, как бы и не верящим, о существовании жизни после смерти».

– Простите, – деликатно перебил его Алексей Васильевич, – вы сказали? «как бы не верящим», так я не понял, что и кому доказала наука?

– Еще древние знали – вот, человек… да? Фактически он отжил свой срок, ну, как бы сказать, в человеческом образе… и умер. Понятно? А через энное число лет возвращается в новом образе…

– Например, попугаем – ехидно поинтересовался Алексей Васильевич. – Может такое быть?

– Не исключено… – И тут в разговор вступила Наташа. Ее чрезвычайно занимали сведения, связанные с телепатией и летающими неопознанными объектами…

Алексею Васильевичу как-то сразу сделалось вдруг смертельно скучно. Все эти сомнительные открытия он называл обычно шаманством и в компании своих сверстников, вообще – единомышленников, говаривал, примерно, так. Жизнь работой ставится, а не ворожбой и шаманством. Не люблю юродивых и поповствующих не переношу, Вот на старости лет дважды перечитал от корки до корки евангелие – последние волосы и те дыбом встают! Не убий, говорят, а кругом в этом же самом Евангелии не просто убиение, а сплошное мучительство…

– Простите, Кирилл Борисович, а вы лично в чудеса верите? – деликатно поинтересовался Алексей Васильевич, и пока Кирибор нес какую-то ерунду, переставил свой стул к углу стола и попросил:

– Позвольте вашу ручку, молодой человек.

Наташин обожатель с готовностью протянул раскрытую ладонь, очевидно ожидая гаданье по линиям руки, но услыхал:

– Нет-нет, на локоточек, пожалуйста, поставьте ручку… Вот так… Попробуем?

Кирилл Борисович оказался куда сильнее, чем можно было ожидать, Алексей Васильевич это сразу, по захвату почувствовал, и все в нем всколыхнулось боевым задором, не зря он был в свое время азартным и хитрым воздушным бойцом. До сих пор он гордился тем, как переиграл в честном воздушном бою своего последнего противника. Небо в тот день было подернуто противной дымкой – вроде и не густая, а видимость – хуже не придумаешь. Алексей Васильевич поздновато заметил атаковавший его «мессершмитт», тот не спешил открывать огонь, шел и шел на сближение, видимо, намереваясь расстрелять Стельмаха в упор. Мгновенно оцепив обстановку, Алексей Васильевич резко убрал газ, рисковано ощетинился посадочными щитками, сунул ногу до отказа в сторону, еще и шасси выпустил, и противник, никак не ожидавший такого, проскочил атакуемого, подставив ему свой хвост.

Надо разозлиться… как следует разозлиться… в любой схватке это важно… Его нынешний противник, этот краснопиджачный бугай, что сидел набычившись за столом, ненависти у Алексея Васильевича не вызывал… Тут требовалось, очевидно, изменить тактику… да-да-да… И Алексей Васильевич стал дышать притворно прерывисто и часто, он покраснел лицом. Всполошилась Лена:

– Сейчас же прекрати, дед! Хочешь чтобы тебя кондрашка хватила… Хватит!

Алексей Васильевич поглядел в глаза противника и, понося того последними словами, разумеется, про себя, мысленно, обнаружил едва уловимое трепетание его зрачков. «Ну, сука ржавая, ну сейчас я тебя натурально сделаю». И Алексей Васильевич на ничтожное мгновение ослабил давление на руку Кибора. Не оценив коварства старика, тот, выражаясь по-авиационному, включил форсаж и… выдохся. Распластав чужую руку на столе, Алексей Васильевич, обращаясь исключительно к Наташе, прокомментировал:

– Рановато, подруга, твой обожатель кончил, мог бы вполне еще малость продержаться, но… И теперь я позволю себе сказать: он пошлый болтун, твой ведомый, ботало… – С этими словами Алексей Васильевич откланялся и удалился в свою комнату, где обнаружил спящего на дедовом диване не раздетого Тимощу. У самой подушки лежал старинный ветрочет, навигационная линейка и наколенный планшет – его любимые игрушки, бывшие некогда «табельным» имуществом Алексея Васильевича.

Не нарушая ночного полета внука, дед стащил с него башмаки и уселся в кресло. Его донимали мысли, непостижимым образом связывавшие день нынешний со временем давно минувшим. Когда-то ему внушали: пионеры – не плачут; позже это подразумевалось само собой – летчики тем более не плачут… А ведь и тем, и другим случалось ронять слезы…

Уже донашивая свои последние подполковничьи погоны, Алексей Васильевич совершенно случайно попал в Питер – перегнал, как помнилось, старенький Як-11 в капитальный ремонт, машину учебно-тренировочную, старыми летчиками всерьез не воспринимавшуюся. Сдав самолет ремонтникам, с парашютным чехлом в руках, в чехол он запихал еще и личные свои вещи, брел Алексей Васильевич вдоль Невского и соображал, где бы ему поесть, прежде, чем заниматься билетом на Москву.

Приглядев ресторанчик не из шикарных, Стельмах перешагнул порог и увидел: комендантский патруль во главе со старшим лейтенантом-наземником пытается эвакуировать из заведения тяжело хмельного собрата-авиатора, во всяком случае, на выводимом была кожаная летная куртка – нарушение формы одежды в городе! – как немедленно сообразил Алексей Васильевич: он сам был точно в такой же куртке.

– Старшой, оставь этого придурка в покое! – Козырнул, взмахнул парашютной сумкой Алексей Васильевич и представился! – Гвардии подполковник Стельмах. – Я – за ним, а вы – свободны!

Как ни странно, атака удалась, патруль без лишних слов удалился. Алексей Васильевич, сунув швейцару убедительную купюру, получил возможность запихать предполагаемого коллегу в крошечную служебную каморку. Судя по извлеченным из кармана документам, перед ним был капитан Павлюк Илья Владимирович, военный летчик первого класса командир корабля… Швейцар сшустрил – приволок пузырек с нашатырным спиртом и с чисто профессиональной расторопностью помог привести капитана в относительно вменяемое состояние. Едва осознав, что к чему, капитан было ринулся целоваться со Стельмахом, но Алексей Васильевич не позволил никаких нежностей:

– Не придуривайся, капитан! Докладывай толком, что случилось?

– Слушаюсь! Прихожу из Полтавы… вчера… на Ан-10. Понял? В Иркутск движки из ремонта притаранил… Понял? Начштаба велит: чеши срочно в Москву… Что такое? Пакет немедленно… – и тут почти пришедший в себя капитан внезапно заплакал, заплакал, как ребенок навзрыд, взахлеб…

– Ты что, Павлюк? Ты по какому вопросу плачешь? – не слишком удачно вспомнив Чуковского, спросил Стельмах.

– Па-а-акет вези! А в па-а-акете – сапоги… Этой суке первому заму – са-а-апоги в Москве понадобились. Гонят Ан-10, экипаж без отдыха, только из Полтавы пришли…

С превеликим трудом Алексей Васильевич разобрался в ситуации. Когда замордованный экипаж Павлюка прибыл в Москву и приземлился по команде диспетчерской службы не на том аэродрома, куда был заявлен, а – в Домодедове, его, понятно, никто не встретил. Павлюк отправил второго пилота с пакетом в город. Пока тот разыскивал адресата, времечко – тик-так… И бедный пилотяга вместо благодарности за усердие, схлопотал великий втык: «Опоздали! Разгильдяи! Я с вами еще дома разберусь». Оказалась посвящение вчерашнего полковника в генералы по вине экипажа Павлюка прошло без сапог… Без сапог с особенными голенищами, состроенными лучшим сапожных дел мастером Иркутска. Павлюку было приказано убираться восвояси. И тут капитан взбунтовался: порожняком не полечу!

– Загнали, гады, в Питер. Понял? Вроде тут есть груз, а тут на самом деле – хрен, а не груз. Завтра командировка кончается. Груза нет… денег тоже…

– Прожил денежки с горя, ясно, – заявил Алексей Васильевич. – И плачешь… жалеешь себя! Хорош ты гусь, Павлюк.

– Разве я для своего удовольствия пил… старался, чтобы груз нашли… Вот сколько телефонов и фамилий у меня тут записаны… Все: «да-да!», обещают… – С этими словами Павлюк протянул бланк сметного листа, исписанного координатами разных инстанций, от которых зависело дело. Поразмышляв малость, Стельмах пошел к телефону.

– Латкина мне… Я сказал – Латкина! Латкин! Это – Стельмах. Почему борт Павлюка до сих пор не загружен? Подожди, подожди… Кто виноват – оставь на потом. Скажи: когда, слышишь, когда загрузишь? Или Грошеву позвонить?! Ну-ну, меньше слов, Латкин. Назначаю вылет Павлюку на пять тридцать, попробуй не уложиться. Ты майором сколько ходишь? Хочешь еще три года походить? Стельмах слов на ветер не бросает. Все.

В шесть сорок, с опозданием всего на один час и десять минут Ан-10 оторвался от питерской земли с половинной загрузкой, остальную часть предстояло забрать в Чкаловской, под Москвой. Стельмах был доволен: сумел тряхнуть стариной и понаделать шороху, не хуже, чем в молодые годы сработал. Небось теперь диспетчеры на ушах стоят, гадают – а, собственно, кто такой Стельмах? Бараны, Гоголя читать надо!..

На середине маршрута, на траверзе Бологого, Павлюк, полностью прочухавшись, спросил:

– Не понимаю, как вы смогли врачу мозги закрутить, что он штампик пришлепнул?

– Очень просто. Врать никогда не надо! Правда сильнее вранья. Я сказал: доктор, извините, командир корабля в жопу пьян, мы сложили его на чехлах в салоне, я сам пилотировать буду. Доктор видит – подполковник, летные крылышки на груди – первый класс, смерил мне давление… Доктор тоже, между прочим, человек, ему спать охота. Вот и все… Никакого вранья. Люди внушаемы, Павлюк!

Вероятно в знак благодарности Павлюк пригласил Алексея Васильевича к штурвалу. Пропилотировав с полчаса, кстати сказать, вполне сносно (истребитель все-таки!) он поднялся с командирского сиденья, поблагодарил экипаж за оказанное доверие и выразил соболезнование Павлюку: «Ну, ребята, у меня нет слов, правда, нет слов, чтобы выразить вам сочувствие – каждый день пилить на такой гробине…»

Впрочем, на аэродроме в Чкаловской они расстались вполне дружески, Павлюк долго тряс руку Алексею Васильевичу, благодарил за выручку и особенно за урок – «как эту штабную шелупонь прищучивать, за хобот брать: «Кто говорит? Ах, тебе надо знать – кто?! Павлюк говорит! Давай быстренько – одна нога здесь, другая – там…»

В тот год скатывание в зиму началось много раньше обычного. Утрами заметно подмораживало и ветер старательно выметал улицы, гонял опавшие листья. А вот снега все не было и не было. Алексей Васильевич расстраивался: его донимала забота – поставить Тимошу на настоящие лыжи с жесткими креплениями. Лыжи и ботинки он сумел заполучить из Праги: в Москве такими маленькими ботинками с широкими рантами не торговали. Лыжи были подготовлены, ботинки уже не один раз примерены, а снег, как назло, не шел и не шел.

За неделю до Нового года позвонил исчезнувший из поля зрения Леонтьев. Иван Павлович впервые обратился к Алексею Васильевичу по имени и сказал:

– Не удивляйся, Алексей, что спешу тебя поздравить с наступающим: меня в больнице запечатали…

Алексей Васильевич попытался выяснить, в какой больнице он лежит, с каким диагнозом, чем можно ему помочь, но Леонтьев перебил:

– Алексей, друг милый, не пыли словами. Ничего не надо. Звоню попрощаться. Хорошо я на этом свете попраздновал, чего и тебе желаю… Умру я на днях, на этой неделе обязательно. Хорошо бы без кокетства помереть. Вот и все, Алексей, конец связи…

– Что с тобой, дед? – всполошилась Лена. – Тебе худо?

– Пожалуй, и так можно сказать… – И он передал только что оборвавшийся разговор с Леонтьевым. А самого не покидала странная на первый взгляд мысль Ивана Павловича: хорошо бы без кокетства помереть.

Поздно вечером снег внезапно перешел в решительное наступление – повалил густо, вздыбливаясь в сугробы. За какой-то час город сделался белым. Задыхаясь от волнения, Тимоша приступил к деду:

– Завтра едем, да? Деда, прямо с утра – в Измайлово?  Чего ты молчишь, деда?

– Нет, Тимоша, завтра не получится нам поехать: кровь из носа, а я должен разыскать и повидать Ивана Павловича… Это не дело – нельзя человеку помирать в одиночестве. А кроме того, мне кажется, что завтра с утра будет оттепель, возможно даже с дождем…

Тимоша попытался было пустить слезу, но моментально сообразил – дед не разжалобится, на уступки не пойдет и тогда он обхватил ногу старика; прижался к деду всем своим почти невесомым телом… И случилось, с точки зрения, Тимоши, великое чудо!

– Та-ак! – сказал дед, поглядел на часы. – Время сейчас четверть десятого. Это, конечно, не дело, но… двадцать минут на сборы, полчаса на первую примерку к снегу. Кругом все завалило, нам двора на сегодня хватит. Быстро! Открываем сезон больших лыж, Тимофей Георгиевич…

А снег шел и шел, будто он и не прекращался с той далекой военной поры, когда Лешка Стельмах, летчик Карельского фронта, был подбит зениткой. Он протянул на восток, сколько смог и удачно приткнулся на краю замерзшего болота в самой глухомани. Алексей принял решение пробиваться к своим: с воздуха его вряд ли сумеют обнаружить, надеяться на это нельзя… Он шел уже долго и трудно, моля об одном – хоть бы уж кончился этот проклятый снегопад, заметавший следы, и это было Алексею Васильевичу на руку… Наконец он увидел дорогу, пересекавшую реку. Подумал: надо отдохнуть и понаблюдать за движением. Сплошной линии фронта тут не было – это он знал точно, но все равно нельзя лезть на рожон. Он засел в придорожном густом ельничке, соображая, что может означать эта вселенская тишина и заброшенность. Время едва волочилось. Алексею начало казаться, что его сиденье в ельничке никогда вообще не кончится, как вдруг на дороге, на взгорке замаячила темная точка, она двигалась бесшумно, довольно быстро и очень плавно. Лыжник – сообразил Алексей и подумал: «Он – один, я – один. Стрелять? Ножом? А промахнусь или осечка? Людей резать не умею, не обучен… Тут надо наверняка, чтобы взять лыжи… Упустить шанс невозможно». И Стельмах подполз к самой дороге. Он ждал.

Сперва показалась фуражка с длинным козырьком и вязаными наушниками. Через плечо лыжника была перекинута большая брезентовая сумка. На откидном клапане золотились два окрещенных почтарьских рожка… Алексей шагнул на дорогу и крикнул!

– Хальт!

Лыжник остановился. На Стельмаха смотрели голубые, откровенно перепуганные глаза. Финн, понял Алексей. Взмахнув для большей убедительностью пистолетом, показал на лыжи и велел:

– Гиб! Шнель!

Лыжи были первоклассные с полужестким пяточным креплением. На таких, – подумал Алексей, – можно дать духу!» Он взял воткнутые в снег палки и велел почтальону разуваться. Ботинки оказались, к счастью, немного великоваты. Что с самим делать? Война, конечно, все опишет, но вот так застрелить невооруженного… И тут Алексея осенило: он отстегнул с ремня флягу, отвинтил колпачок приказал:

– Тринк! – и сразу! – Нох! Шнель…

Спирт был почти не разведенный, и почтарь осел как-то сразу, а Стельмах двинул в путь. Теперь, когда он ходко передвигался на лыжах, появилась надежда – проскочу! Но к ночи Алексей совершенно обезножил. В детстве он много читал про путешествия и путешественников. Из воспоминаний Амундсена он знал, что человек может пережить любую арктическую бурю в снежном иглу, домике, сложенном из снежных кирпичей. Но ни времени, ни сил строить иглу у него не было. Он разгреб под корнями упавшей ели яму, навалил в нее сколько смог наломать лапника, и повалился в пахучую хвою… Проспал недолго: его поднял холод. Побегал, помахал руками, подумал: «А ведь я вполне мог убиться, когда садился на болото… И перехватить меня могли… а почтальон мог оказаться вовсе не почтальоном, а профессионалом-разведчиком, не стал бы со мной миндальничать, пришил без угрызений совести. Пожалуй, пока не замерз, рискну еще раз…» Он развел костерик. С теплом к нему медленно стали возвращаться силы. В предрассветную пору он снова пошел на восток. Кошмарно медленно тянулось время, а озеро, к которому он рассчитывал выйти, все не показывалось, и последний тягун едва не доконал Алексея. Спазмом свело сухое горло. Он набил в рот снега, но от этого деревенели челюсти, а дыхание не становилось свободнее. Тягун все-таки кончился, и за редкими елочками угадывалась береговая черта озера, кажется, он проскочил. Не успел подумать: «А там – свои», как в спину уткнулось что-то жесткое, и Алексей услыхал тихий, с украинским выговором голос:

– Хенде хох, падла!

– Ах, мать твою, – обалдевая от счастья, выговорил Алексей. – Скорее бери меня в плен, скорее! Гвардия умирает, но не сдается, хватай меня сам… Я рук не подниму!

Пленивший Стельмаха старшина Доленко был откровенно разочарован: он шел за языком, а получилось… Впрочем, и летчика привести в часть совсем не так уж плохо. «Шо сбитые летаки под каждым кустом ховаются?..

Перед тем, как перейти под опеку офицеров смерша, Стельмах успел подарить старшине Доленко свои трофейные лыжи и самодельный, из ленты-расчалки выточенный нож с роскошной наборной ручкой. Это не табельное холодное оружие высоко ценилось в авиации и еще выше – в наземных войсках…

Теперь Алексей Васильевич вышел с Тимошей на первый снег, и старик подумал: пусть все и говорят – жизнь прожить – не поле перейти, но я давненько понял, чтобы жизнь одолеть и поле перейти надо! Каждому свое…»

Снегопад, как внезапно начался, так же и неожиданно утих. Воздух будто заменили, двор пах чистотой, снегом, дышалось непривычно легко. Снег искрился и действовал на Стельмаха умиротворяюще. А Тимоша сопел, старался скользить и тянуть шаг и держать равновесие без палок, как учил его дед.

Алексей Васильевич смотрел, как старательно исполняет его наставления Тимоша и невольно умилялся: «Господи, как же ему хочется быть уже большим, взрослым, сильным… И, дуралей, не понимает – лучшего времени у него ведь не будет! Только Тимофей не должен знать об этом. Правильная жизнь – динамична, если ты не сопротивляешься среде и обстоятельствам, жизни не бывает, в лучшем случае – существование». Алексей Васильевич поглядел на часы. Ого! Скоро одиннадцать.