Текст книги "Взрыв у моря"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 21. БУШЛАТ И БЕСКОЗЫРКА

Весь этот день и первую половину следующего дня не покидало Калугина смутно-тревожное чувство. Будто вернулось к нему прошлое. То, что когда-то было с ним и уже казалось неправдой и сном, опять надвинулось на него. Он и раньше понимал: все то, что произошло тогда, еще отметят, и так отметят, что узнает вся страна, но Калугин и представить не мог, что за это труднейшее дело возьмется такой человек, как Турчанский. Даже если он и моложе его, Калугина, на три-четыре года и его должны были призвать уже после войны, никак нельзя было представить его в шинели, с карабином, с подсумком на ремне и противогазом, в гулкой казарме на двухъярусной койке, на марше или учебном плацу… Как же он мог писать о том времени? Однако он первый рискнул взяться за это труднейшее дело, и Калугин почувствовал к нему некоторую симпатию.

Точно рассчитав время, Калугин выехал к Турчанскому из Кипарисов.

Турчанский встретил Калугина как старый знакомый, легко втиснулся в машину, похвалил гостиничный номер и попросил поехать к памятнику. По дороге он сказал, что в местном музее мало нашел нового, что сведения о действиях той оперативно-диверсионной группы скупы, отрывочны и противоречивы, что от нее почти ничего не сохранилось – в музее было три медальона-пенальчика, найденные при перезахоронении – уже после войны – останков погибших моряков, и несколько сильно окислившихся патронных гильз, разные осколки и неразорвавшаяся граната РГД, однако неясно, осталось ли все это в земле от той операции или от дней, когда наши войска выбивали из Скалистого немецко-румынских захватчиков. Правда, сказал Турчанский, в музее еще хранятся старая матросская бескозырка с лентой эсминца «Мужественный» и полуистлевшие бушлат с ботинками, которые в прошлом году местные ребята нашли в труднодоступном гроте на Дельфиньем мысу, и они, возможно, принадлежат кому-либо из участников того десанта.

Пальцы Калугина на баранке чуть занемели. Значит, нашли… Нашли-таки бушлат и бескозырку! Сохранились, уцелели за эти почти тридцать лет, и даже надпись на ленте различима…

Почему же он, Калугин, не видел их в музее?

В музее он бывал не раз. Внизу была археология – изделия из кости, камня и бронзы, там стояли глиняные, более двух тысяч лет назад изготовленные амфоры, а на втором этаже – более поздние времена… Что верно, то верно – о действиях десанта было негусто: карта удара со стрелками, упершимися в нефтебазу, и громадная, во всю стену, наспех намалеванная картина какого-то заезжего художника: с натянутыми, героически-гневными лицами и сверкающими глазами, с автоматами и занесенными для броска гранатами в руках, во весь рост, очень картинно, охотно подставляя себя под пули, бегут моряки в атаку… Сбоку красовался большой щит с кратким описанием той «беспримерной по дерзости операции», в результате которой была уничтожена нефтебаза, имевшая для врага большое стратегическое значение.

– Где вы видели бушлат и бескозырку? – спросил Калугин.

– Они лежат в шкафу, в подсобном помещении.

Ну, тогда все ясно… (Только через год с небольшим узнал Калугин от Сашки, как нашли его морскую одежду и обувь.)

Калугин включил приемник, поймал музыку; она гремела, казалось, специально для того, чтоб заглушить все его мысли и переживания.

– А в школе вы были? – спросил через несколько минут Калугин. – С Сашей не говорили?

– Ну, это в последнюю очередь…

– Ваше дело.

Наконец они подъехали к памятнику.

Он стоял возле пляжа – высокий бетонный обелиск с отбитым краем; из этого края торчала арматура – куски ржавой проволоки. Вверху была звездочка, внизу в бетонную плиту, окаймленную толстой корабельной цепью, в которой не хватало нескольких звеньев, были вцементированы массивный адмиралтейский якорь со сторожевика и три большие, без взрывчатки, гладкие мины. И были здесь цветы: аккуратный квадрат суровых темно-багровых канн, строгие шеренги роз и пестрели анютины глазки. Кто-то положил на плиту простенький венок из ромашек и колокольчиков, принесенных с Горы Ветров.

– Выйдем из машины, – попросил Турчанский.

Много раз, чуть не каждый день, проезжал Калугин мимо этого обелиска и все-таки не привык к нему за эти двадцать пять лет. Он не знал в точности, кто под ним лежал, но был уверен, что видел всех их живыми, и, конечно же, кое-кто из них поддерживал своими руками его, Калугина, тогда очень молодого и не очень обстрелянного, с толом в огромном вещмешке, и кое-кто из них прикрывал его огнем из автомата, когда он помогал Косте Озеркову, старшине 1-й статьи, которому было поручено главное в этой операции дело… Все они, его друзья, бойцы морской пехоты, вставали сейчас перед его глазами – их лица, вихры волос, мокрых от пота, их лихие и настороженные глаза. Он слышал их голоса, хриплые от стужи и звонкие, их стоны, когда они под пулями падали на гальку и, раненые, ползли к морю и умирали…

Калугин поднял голову и увидел Турчанского.

Грузный, с сияющей на солнце лысиной, в кремовой тенниске с накладными карманами, он подошел к обелиску и стал читать уже не очень четкую надпись, вырезанную на бронзовой доске.

Калугин знал ее наизусть: «В этом месте двадцатого ноября 1941 года был высажен десант морской пехоты Черноморского флота для выполнения ответственного боевого задания и успешно выполнил его. Здесь похоронены участники десанта, погибшие смертью храбрых за свободу и независимость нашей Родины. Вечная память и слава доблестным сынам нашего народа!»

Турчанский обошел памятник со всех сторон, что-то записал в блокнот, с интересом покосился на красивую желтоволосую девушку в синем купальнике, сидевшую на угловой мине и усердно лизавшую мороженое. Жестом руки он подозвал Калугина и сказал:

– Избытком фантазии создатели не отличились! Калугин, с трудом скрыв раздражение, промолчал,

потому что всегда считал памятник очень удачным: сразу видно, что поставлен военным морякам, и все в нем подлинное, настоящее: мины, цепи, якорь… Видно, придумавший этот памятник очень любил флот и тех, кто погиб здесь. Только надо бы написать имена всех погибших. И еще за ним надо больше следить и вовремя ремонтировать.

– Вот здесь, значит, был плацдарм?.. – Турчанский обвел рукой берег, густо усеянный телами загорающих, с торчащими из гальки пестрыми зонтиками, с кабинками для раздевания.

– Никакого плацдарма не было, – глухо сказал Калугин, понимая, что в общем-то придирается к словам, что ему просто хочется, чтоб Турчанский был не прав. – В том году немец нагло пер вперед, а мы, как вы знаете, отступали…

– Ну и что с того? – Турчанский почесал мизинцем рыжую бровь.

– А то, что плацдармы бывают при наступлении, когда надо зацепиться за берег, за клочок земли и удержаться на нем до подхода основных сил, чтоб ударить по врагу, сломить его и наступать…

– Я не вижу большой разницы.

– Разница есть. – Калугин неожиданно для себя стал говорить тем давним, уже полузабытым, сухим и четким военным языком. – Эта группа должна была неожиданно высадиться здесь, прорваться к объекту, уничтожить его и уйти назад…

– Но это место защищалось, – Турчанский ткнул пальцем в свои щегольские желтые сандалеты с затейливым рисунком. – Оно охранялось для отхода группы… Это был, так сказать, временный плацдарм…

– Считайте, как хотите, – Калугин махнул рукой.

– Значит, здесь моряки сошли на берег и…

– Они не сошли, – оборвал его Калугин. – Был шторм, и СК из-за мелководья не мог подойти близко к берегу и нельзя было сойти, надо было прыгать в воду – а в конце ноября, знаете, море не такое тепленькое, как сейчас, – и по грудь, по шею в воде, с оружием, боеприпасами и толом бежать к берегу, и волна накрывала их с головой…

Турчанский вдруг задумался, глядя на море, блещущее синевой, сверкающее пеной прибоя.

– Простите, а что такое СК?

– Сторожевой катер, – с досадой сказал Калугин.

– Потом группа двигалась… – продолжал Турчанский, по-видимому, на основании своих данных, почерпнутых из тех брошюр, книг и архивных документов, к которым он получил доступ. – По пляжу… вот так…

– Здесь она не могла двигаться, – стал выходить из себя Калугин. – На этом участке пляж был заминирован, – вон там – видите, где сейчас временное кафе, – там был дзот… Слышали такое слово или объяснить?

Турчанский улыбнулся:

– Не зазнавайся, Василий…

– Группа прошла через коридор в минном поле вглубь – карту минного поля доставила наша агентура, – обошла огневые точки противника…

Глава 22. ПО ДОРОГЕ В АЭРОПОРТ

– Откуда вы все это знаете?! – закричал Турчанский. – Можно подумать, что вы были в этом десанте… – Он пристально посмотрел ему в лицо, и Калугин принял его взгляд. Нет, точнее говоря, он не принял его, а оттолкнул, отбил, как фехтовальщик во время боя отбивает рапиру противника.

– Все может быть, – сказал Калугин.

– Были? Нет, это правда?! – не поверив ему, воскликнул Турчанский. – Вы так хорошо, так подробно все знаете… Вы просто находка для меня! Вы – мое счастье, Василий! – Эти слова покоробили Калугина.

– Воевал, – сдержанно сказал он, – почти вся Россия тогда воевала. Не было у нас тогда другого пути и выбора…

Турчанский восхищенно посмотрел на него.

– Молодец! Какие простые и хорошие слова!

Калугина резанула снисходительность, прозвучавшая в голосе сценариста. Он ничего не ответил, лишь неприязненно пожал плечами. Он стоял среди веселого гула пляжа, смеха и воплей, музыки транзисторных приемников, среди всей этой пестроты купальников и плавок, молодости и загара сильных крепких тел, стоял и вспоминал о другом. И все, что было вокруг, мгновенно смылось, исчезло из его глаз, и он увидел холодную ночь, услышал надсадный рев моря, тяжелые удары в тонкую обшивку катера и хриплый голос их командира, старшего лейтенанта Рыжухина; и еще он увидел встающий перед ними смертельно опасный берег…

– А почему высадили именно здесь, а не у самой нефтебазы?

– Там были дзоты, прожектора, артиллерия, проволочные заграждения, и весь берег пристрелян. Этот участок берега меньше охранялся, отсюда легче было зайти в тыл к немцу.

– А я про это нигде не читал, – слегка растерянно сказал Турчанский, и Калугин подумал: «Не про все, брат, можно прочитать…»

Потом, как и ожидал Калугин, он попросил его проехать вдоль моря и рассказать, где и как шли десантники (они проходили окраинами, а не здесь, где находились дзоты и были установлены прожекторы) и где морякам пришлось трудней всего. Это было так странно, так нелепо – медленно ехать по дороге вдоль набережной и подробно рассказывать, что тогда было… Как будто он платный экскурсовод, гид для туристов!

Все-таки Калугин ехал. Сам вызвался помочь, и отступать было некуда. Скоро у него разболелась голова, и Калугин уже всерьез сожалел, что связался с этим шумным, добродушно-хитрым, суетливым человеком, который ничего по-настоящему не знает о войне. Ему просто нужны были некоторые сведения для завершения сценария.

Пришлось еще несколько раз по просьбе Турчанского вылезать из машины, пояснять и показывать, и сценарист быстро строчил шариковой ручкой в блокноте. Особенно долго задерживал его сценарист возле громадной территории нефтебазы – ее после войны расширили раз в пять, и она почти ничем не напоминала ту, которую они тогда подняли на воздух…

Одно пошло Калугину на пользу от всех хождений вокруг нефтебазы: заправился на АЗС – автозаправочной станции.

– Может, хватит на сегодня? – сказал Калугин, садясь в машину.

Турчанский посмотрел на него умоляющими глазами:

– Последняя моя к вам просьба… Она не простая… Она потребует от вас большой работы, и…

– Что именно? – сухо спросил Калугин.

– Я буду бесконечно благодарен вам и оплачу ваш труд как рецензента, если вы согласитесь прочесть сценарий, это ведь очень важно для дела, а йотом…

Калугин почувствовал холодную ярость, но сумел сдержать себя.

– Прочту. А денег мне ваших не нужно. – Калугин дал газ и по просьбе Турчанского подкинул его до гостиницы, отказался подняться с ним в номер, подождал в машине, и минуты через три тот вынес серую папку. На белой четырехугольной бумажке, наклеенной на папке, было напечатано: «А. Турчанский. «Черные кипарисы». Киносценарий». Калугин сунул папку под сиденье, где был самый необходимый инструмент.

– Здесь не много, – извиняющимся тоном сказал Турчанский, – всего семьдесят страничек… Ровно через пять дней я уезжаю, может, тогда встретимся, поговорим и вы меня опять подбросите в аэропорт.

– Там видно будет, – ответил Калугин.

– Только вы, когда прочтете, не стесняйтесь, говорите все, что думаете…

– Стесняться? А чего мне стесняться? Уж будьте спокойны. – Калугин посадил ожидавшего его грузного узбека в черно-белой тюбетейке и уехал от «Глицинии».

В назначенный срок к ним домой ввалился Турчанский с угощениями в растянувшейся до земли нейлоновой авоське. Калугин всегда любил веселые сборища, гул беседы, хохот за столом, легкий, радостный, будоражащий шумок в голове от вина, разгоряченные лица. Любил. Но сегодня… Сегодня не предвиделось большого веселья, а если и был повод выпить, так только с горя, а Калугин не любил пить с горя хотя бы потому, что у него давно не было горя.

В этом самом сценарии, который он прочел, было столько неточностей, неправды, что Калугин поморщился, увидев Турчанского с виновато-торжественным, сияющим лицом, да еще нагруженного бутылкой и снедью.

– Зачем вы это? – И, чтоб раз и навсегда отрезать себе все пути к отступлению, не поддаться, не смутиться, Калугин сразу отрубил: «Дрянь, вранье… Липа. Все было не так…»

– Хорошо, поговорим… – на лысине Турчанского выступили крупные капли. Для меня это очень ценно…

– Ладно, садитесь… А этого не надо. – Калугин показал на авоську. – Нечего нам с вами праздновать… Ну, во-первых, что у вас за моряки? Я таких не знал, не видел, и они ничего не взорвали бы. Во-вторых, у них были не винтовки, а автоматы: куда в ту операцию с винтовками!.. И тол несли не в ящиках… Ну и так далее. Я там разрисовал ваши страницы – увидите…

Костя, читавший какую-то книгу на тахте, кинул беглый взгляд на сценариста и, видно, сразу поняв, что мешает разговору, ушел из дому, а Леня ничего не понимал или делал вид, что не понимал, и не уходил, что-то рисовал цветными карандашами в альбоме, но глаза его поглядывали на взрослых, поблескивая от любопытства. Калугину пришлось попросить Леню выйти погулять…

А на следующее утро Калугин повез Турчанского по его настоятельной просьбе к аэропорту. Тысячу раз потом ругал себя Калугин за бесхарактерность, за то, что не мог отказать ему.

Калугин крутил баранку, а Турчанский шумел. Они проехали уже около половины пути, а тот все старался оправдаться и что-то объяснить ему: дескать, фильм будет художественный, а не документальный, и допустим домысел. Калугин не соглашался и с утроенной силой продолжал разносить сценарий. Напоследок он даже махнул свободной рукой и отвернулся от Турчанского:

– Не надо было браться за то, чего не знаете… Я не пойду смотреть вашу картину…

Турчанский вдруг вспылил:

– Не ходите! Я пишу не для таких, как вы!

Калугин изменился в лице:

– А для кого же вы пишете тогда? – Он почти машинально убрал газ.

– Для тех, кто способен понимать и чувствовать.

Калугин резко затормозил и холодно сказал:

– Так, значит, я… я, по-вашему… – Он осекся и через секунду крикнул: – Я не повезу вас дальше… Прошу вылезти из машины!

Турчанский был ошеломлен.

– Вы не имеете права!

– Прошу вылезти из машины… – повторил Калугин и, видя, что тот застыл в полной растерянности, сам выскочил из кабины и, с трудом скрывая бешенство, рывком распахнул вторую дверцу, схватил и со стуком поставил на асфальт чемодан и сел на свое место. Только тогда Турчанский медленно, мешковато вылез из такси.

– А я считал вас хорошим человеком… – удрученным голосом сказал он.

– И я! – крикнул Калугин. – Я тоже считал! Вы оболгали не одного меня, а всех… Всех тех… Всех… – Голос его надломился.

Турчанский убито молчал.

– Василий… – запинаясь, начал он, однако Калугин отвернулся от него, и сценарист замолк. – А деньги? – неожиданно вспомнил он и суетливо полез в боковой карман пиджака и никак не мог попасть в него рукой. – Я вам должен…

– Оставьте их себе. – Калугин с силой захлопнул дверцу, дал полный газ и против всех правил движения, едва не врезавшись в какую-то шоколадную частную «Волгу», резко взял влево, развернулся и помчался в сторону Кипарисов, а Турчанский с плащом на руке и желтым чемоданом у ног остался на обочине автострады…

Глава 23. ВЫСАДКА

…И вот теперь случилось то, чего Калугин опасался и во что даже втайне не верил. Не хотел верить. Он увидел киноэкспедицию, прибывшую к ним из Ленинграда, и ребят в бушлатах и бескозырках, и сторожевой катер военных лет у берега. Он увидел среди аппаратуры рабочих и разных ассистентов и этого самого типа. Они приехали сюда снимать то, чего здесь не было! Нет, то, что здесь было, но произошло совсем не так, как было описано в этом сценарии. А как это было на самом деле?

– Такси! Свободен? – крикнул парень в сетчатой тенниске – самоуверенный, остроглазый, с черными бачками и руками тяжелоатлета; рядом с ним стояла тоненькая девушка в ослепительно белых узких брючках, расклешенных внизу по моде этого года.

– Куда? – спросил Калугин.

Парень назвал курортный поселок, расположенный между Кипарисами и Скалистым. Калугин кивнул.

– А почему мы едем туда? – капризно спросила у парня девушка. – Нельзя найти что-нибудь подходящее поближе?

– Нельзя! В «Русалке» у меня знакомый метр: кивну ему, и он прикажет, чтобы нам с тобой изготовили такой шашлычок и подали такое винцо – на всем побережье похожего не отыщешь! Не знаю, где он достает и что платит за такую баранину и за таких мастеров-виртуозов… Элитарный ресторанчик! Так что…

– Так что игра стоит свеч! – направила она речь парня в нужное русло и полуобняла за плечи.

Калугин старался не прислушиваться к их разговору: мало ли о чем болтают клиенты? Он держал руки на баранке и упорно думал о своем.

…Как это все было? Во-первых, это было очень-очень давно, будто в другую эпоху. Во-вторых, ему тогда было девятнадцать лет, и он служил матросом на эсминце «Мужественный». Их эсминец конвоировал транспорты с оружием и солдатами в осажденную Одессу, в Севастополь. За эсминцем охотились, но он ловко уклонялся от торпед, сброшенных с немецких самолетов-торпедоносцев, уходил от подводных лодок, подкарауливавших его, громил из орудий главного калибра береговые укрепления врага, отбивался от пикировщиков, вывозил на Большую землю женщин, детей и раненых. И все эти дни и недели, задыхаясь от горящей краски, черный от сажи и копоти, тушил Калугин пожары, уговаривал испуганных детей не плакать, отдавал им свой корабельный обед, зорко смотрел в грозное небо, наполненное ревом вражеской авиации: слишком много было у немцев в том году мощной техники, боеприпасов, умения и наглой уверенности в своей непобедимости… Да, эсминец долго уклонялся от торпед, и все-таки одна торпеда нашла его – врезалась в правый борт. Взрыв потряс корабль, сквозь пробоину хлынула вода, и началась борьба за корабль, за его оружие и за себя. «Мужественный» не потерял плавучести и хода и с сильным креном кое-как дотащился до своего берега. Калугин был представлен к награде медалью «За отвагу»…

Он посмотрел в зеркало на своих клиентов, на парня с бачками и девушку в вызывающе тесных белых брючках с огромной золотистой пряжкой – под морскую сработана, только без якоря. И вдруг ему стало жаль их, что не испытали они того, что испытал в их годы он, и рано понял – нельзя было не понять! – некоторые обычные, но великие истины… Например, что такое взаимовыручка и матросское братство, когда за жизнь друга кладешь свою, что такое отвага, мужество, честь… Что они знают, эти вот ребята, о тех днях? Сжимала ль когда-нибудь их сердца ледяная, сводящая скулы ненависть к врагу? Колотились их сердца, захлебываясь от настоящей боли, горечи, беспомощности и любви к людям, которые тысячами гибли на суше, тонули с кораблями – море, случалось, чернело от бескозырок, – но не сдавались: берегли каждый патрон и ходили в штыковые атаки?..

…Калугин удрал через неделю из госпиталя; туда его положили из-за пустяковых ранений, полученных им во время воздушных налетов и торпедирования: его наскоро перебинтовали в море, и он воевал, не смыкая глаз, красных от бессонницы и жара.

Эсминец «Мужественный» встал на ремонт, и Калугина как одного из лучших матросов без его ведома включили в ремонтную группу. А он не хотел оставаться здесь. Он рвался на другой – любой, только действующий боевой корабль и, наверно, добился бы своего, если бы случайно не узнал, что через несколько недель предстоит выброска небольшой оперативно-диверсионной группы на территорию, захваченную врагом. Куда, когда и для чего – военная тайна, но нужна была только молодежь и добровольцы. И Калугин, подбив с собой нескольких ребят с эсминца, списался на берег, в морскую пехоту, и попал под командование морского офицера, старшего лейтенанта Рыжухина. Он был невообразимо худ, невысок, молчалив, с острым, сдержанным блеском в узких серых глазах. Калугин, тонкий и щуплый, был самым молодым из добровольцев, но выглядел еще моложе своих лет из-за этой щуплости, из-за того, что густо пробивающиеся усики его были почти бесцветными, и, казалось, у него и намека на них нет. Калугин с первого взгляда пришелся не по душе Рыжухину; тот сразу спросил у него: «Сколько месяцев служишь?» Калугин ответил. «Тридцать килограммов взрывчатки на горбе донесешь?» Калугин и здесь ответил четко и кратко. И то, что он, если надо, донесет и все пятьдесят килограммов, подтвердил старшина 1-й статьи Константин Озерков и поощрительно подмигнул оробевшему Калугину. «Проверим», – бросил Рыжухин, стал знакомиться с другими добровольцами. Как собирается командир проверить его, Калугин понял через три дня, когда начались тренировки. Всю их группу (в группе было, как по секрету рассказал Калугину Костя, на десять моряков больше, чем нужно) погружали на небольшой сторожевой катер и отвозили к дикому, безлюдному берегу в двух милях от базы, и там они в полном снаряжении вместе с Рыжухиным, его заместителем лейтенантом Гороховым и командирами отделений отрабатывали высадку десанта: кидались в холодную воду и, подняв над головой оружие и вещмешки, мокрые по пояс, а кто и по шею, выходили на берег, ползли по гальке и проделывали все то, что предстояло им проделать через несколько недель…

Калугин с Костей и еще двумя моряками – теперь уже морскими пехотинцами – тащили на себе, кроме оружия, тяжелый груз в мешках.

С автоматами в тот год было плохо, многие и в глаза их не видели, а вот морякам выдали новенькие автоматы ППШ, потому что от длинных и тяжелых семизарядных винтовок мало было бы пользы в той операции, к которой их так старательно готовил Рыжухин. Голодные, измученные, в мокрых бушлатах, со стертыми от лямок плечами, возвращались они в казарму, чистили и смазывали оружие, и после каждой тренировки на одного-двух человек уменьшалась их группа: один был слишком мал ростом, и когда у берега прыгал в море, вода плескалась около его ушей и рта, и он сильно хлебал; другой оказывался нерасторопным, неловко, с промедлением прыгал, неправильно полз по-пластунски через пляж; третий плохо стрелял с ходу; четвертый слишком долго перезаряжал вслепую диск автомата и плохо ходил и ориентировался на местности с завязанными глазами… Рыжухин был беспощаден: глядя на часы, он определял время, за которое каждый моряк перезаряжал вслепую диск; сорвав голос, кричал он на нерасторопных, личным примером показывал, как нужно прыгать в воду, взбираться на крутой берег, швырять из-за валуна учебную гранату, разбирать и собирать трофейный пулемет или пистолет, снимать часовых… За десятерых, наверно, он напрыгался, наползался, нашвырялся и был самый мокрый, самый измученный, худой и самый неутомимый: на то и командир…

Одно обстоятельство вызывало недоумение моряков: после всех испытаний, проверок и отсевов среди них все еще оставался Петя Кузьмин, крошечного роста и довольно-таки тщедушного сложения морячок, которого во время высадки на берег какому-нибудь дюжему десантнику приходилось брать на плечо. Его почему-то упорно не отчисляли из группы, хотя тщедушное сложение было не единственным его недостатком: он и стрелял плоховато и гранату бросал на такое расстояние, что, если бы она была не учебная, сам был бы непременно поражен ее осколками.

– Начальству видней, – сказал как-то о нем на камбузе Костя, – верно, у Петьки есть другие, неизвестные нам доблести… Вне конкурса идет!

Калугин лез из кожи вон, чтобы остаться в группе, в отделении Кости, который отныне стал его корешом, его первым другом, и, кажется, добился своего: Рыжухин больше не бросил на него ни одного неодобрительного взгляда. Впрочем, и ласкового тоже не бросал. Калугин ни на шаг не отставал от командира своего отделения, даже упросил одного морячка уступить ему койку, стоявшую рядом с Костиной, ловил каждый его взгляд и слово, и приловчился быстро, как и старшина 1-й статьи, продевать руки в лямки и легко двигаться с тяжеленным мешком, пока что наполненным камнями, а не толом, и старательно осваивал взрывное дело.

– Наш старлей лишь с виду свиреп, – шепнул ему однажды с койки Костя. – Считай, что тебе крупно повезло: я с ним с одного утюга, год прослужил вместе, знаю: не всякий родной батя будет так печься о сыне, как он о матросе… Наша операция покажется конфеткой с шоколадной начинкой по сравнению с нынешним черным хлебом…

Конфеткой та операция не показалась.

20 ноября в пятнадцать ноль-ноль, захватив большой запас горючего и всю, теперь уже окончательно просеенную и проверенную группу – Петя Кузьмин оставался в ней, – сторожевой катер отошел от пирса базы, развернулся и двинулся в открытое море. В вещмешках уже были не камни, и ремни оттягивали не учебные гранаты. С автоматами, при длинных, хорошо отточенных с вечера ножах, с четырьмя РПД – ручными пулеметами Дягтярева и маленькой походной рацией, плотно сидели десантники в тесных кубриках и слушали, как глухо ревет за переборками Черное море, словно чужое, не обещая ничего хорошего, как злобно хлещет в совсем не броневые, крашеные дощатые борта, поднимая и круто опуская их СК.

– А кем твой батя работал в Ржеве? – обдавая Калугина горячим дыханием, спросил Костя, сидевший рядом; он был веснушчат, курнос, широколиц, с пронзительно синими глазами, которые и сейчас светились радостью и удивлением, точно и не шла тяжелая, беспощадная, непредвиденно грозная и трудная война, и у них, морских пехотинцев, была райская жизнь…

– На паровозе, – ответил Калугин, – машинистом. А что?

– Да ничего, так я… Ты-то вот куда метишь?

Калугин слабо пожал плечами, слабо потому, что слишком плотно сидели.

– Там видно будет. Не решил еще. Может, здесь, на море, останусь… Ну это, сам понимаешь, если…

– А вот этого не делай, Васька, ни в коем разе! – Костя, кажется, даже испугался за него. – Здесь нехорошо жить… Я бы лично ни за что… Отдыхать здесь положено трудящимся, а не жить… Батя твой чего возит, товарняк?

Калугин кивнул и опять хотел спросить: «А что?» – но не спросил.

– А ты-то, Васька, международные поезда водить будешь, в Париж или в Берлин… Не возражал бы?

Эта мысль показалась тогда просто дикой, и Калугин не мог сразу понять, к чему клонит друг: подначивает или всерьез.

– В Берлин? Так там же Гитлер! И в Париже теперь не лучше…

– Так это ж временно! На год, на два… А что это? Миг в истории человечества!.. Эх, ребята… – Бушлат у Кости был снизу доверху наглухо застегнут, но все равно у тонкой, с кадыком, загорелой шеи слабо синела, нет, скорей угадывалась, полоска тельняшки. – Кончится скоро вся эта хреновина, скажем себе: «Хватит!» – остановимся и погоним немца в хвост и в гриву аж до самого Рейна. Знаешь, что я после войны сделаю?

Калугин с интересом глядел на него и на товарищей в бушлатах и бескозырках.

– Приеду к своим старичкам в Хвалынск и, может, свадьбу сыграю, если только она дождется, а потом возьму ее и прикачу вот сюда, к кипарисам и магнолиям, на отдых, значит, да будем с ней ходить под ручку и загорать на пляжах…

– Здесь вино дешевое, – заметил кто-то, – а после войны будет еще дешевле.

– И ни одного «мессера» над головой, а только ласточки… – добавил другой.

– И все клецки с рожками выловят из моря, – сказал третий, – плавай себе, где хочешь, ныряй, хватай за хвост дельфинов…

«А ведь будет же так, будет… – подумал Калугин, слушая тревожный гул осеннего моря, – только рано сейчас вспоминать о своей девушке и мечтать о поездке на курорт…» Время от времени Рыжухин уходил от них в рулевую рубку, связывался по радио с базой, с командованием и, очевидно, получал какие-то последние распоряжения и поправки. Потом возвращался, садился рядом с ними, и жесткие серые глаза его становились мягкими, и совсем нельзя было сказать, что он, их командир, резкий и беспощадный. Он молча слушал разговоры, и на его лице прочно закрепилась какая-то странная, тихая и даже виноватая улыбка, будто он лично втравил их в это рискованное дело и теперь просит за это прощения.

Время от времени Рыжухин отгибал край рукава и поглядывал на часы. И снова уходил в рубку. Когда он вернулся в последний раз в кубрик, у него было уже совсем другое лицо – строгое, непроницаемое. Он вынул планшет с картой района действий и впервые подробно рассказал им о предстоящей операции. Выяснилось, что они должны были незаметно подойти к небольшому городу Скалистому, сойти на берег в том месте, где он, по агентурным сведениям, почти не охраняется и где был в сплошном минном поле узкий коридор, углубиться на территорию и, следуя за проводником группы бойцом морпехоты Петром Кузьминым, уроженцем Скалистого – так вот почему его оставили! – обойти город и выйти к нефтебазе, сильно охраняемой противником, стремительно прорваться к ней, взорвать и, использовав растерянность врага, вернуться на свой СК. Если же враг быстро опомнится и закроет наиболее безопасный путь отхода, следует дать две зеленые ракеты и пробиваться к морю через заминированный пляж: СК подойдет туда. Далее Рыжухин пояснил, что эту нефтебазу долго пыталась разбомбить наша авиация, но все неудачно и даже было потеряно два самолета: слишком плотный был заградительный зенитный огонь. Командир говорил о порядке высадки и о группе прикрытия, обеспечивающей отход, о точном маршруте движения и о действиях ударной группы во главе со старшиной 1-й статьи Озерковым…

Катер сбавил обороты, пошел медленней, и еще громче загудело за тонкой переборкой море, и сильней стало подбрасывать суденышко.