Текст книги "Взрыв у моря"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Глава 28. ОСТАЛСЯ НАВСЕГДА

Калугин шел по тихой зеленой улочке, пристально и напряженно всматривался в лица людей – может, встретит знакомых? Не встретил.

Переночевать Калугина пустил случайно встреченный у причала моряк с деревянной ногой. Утром Калугин снова сходил к обелиску. И снова его окружили живые голоса тех, кто лежал под ним.

Калугин искупался, повалялся на гальке, поел в местной столовой и… остался здесь навсегда. Он без труда устроился шофером самосвала, получил койку в общежитии и ездил на карьер под лязгающий ковш экскаватора – возил камень, лес, арматуру, мешки с цементом. И наверно, целый месяц вздрагивал он, слыша, как на карьерах рвут камень – слишком недавно была война. Потом он постепенно привык к взрывам, к равномерному свежему шелесту морской волны в тихую погоду и к грохоту – в штормы, к праздной суете приезжих.

Так он и жил, оглушенный этим огромным, бесконечным морем, солнцем, запахом кипарисовых шишек, крепким солоноватым ветром, дующим со стороны Дельфиньего мыса.

Через два года вместо деревянного обелиска поставили настоящий – железобетонный, с морским якорем, с порожними минами, с тяжелой цепью и бронзовой доской с суровыми словами… Вот это был памятник – такой простоит много веков!

Как-то Калугин гулял с Ксанкой у берега и увидел возле памятника экскурсию – группу ребят-туристов, и услышал слова экскурсовода: «Здесь похоронены бессмертные герои, наши славные десантники-черноморцы, которые…» Внутри у Калугина тихонько засаднило: вот уже и бессмертными героями стали его товарищи, и экскурсии уже начали водить сюда. Может, и он, живой участник того десанта, является бессмертным героем? Ему стало неловко от одной этой мысли… Конечно, он обо всем рассказал Ксанке. Она была совсем еще девчонка и слушала его, закатывая в ужасе глаза и ахая. Маленькая, красивая и хохотушка. Круглолицая, вся в веснушках. Она работала штукатуром на той же стройке, что и он, – восстанавливали старые и возводили по всему побережью новые корпуса домов отдыха. Она приехала сюда из Курской области и жила у дяди. Любила петь песни, фотографироваться на фоне старых парковых скульптур в доме отдыха полярников «Северное сияние», на фоне Горы Ветров, и еще очень любила мороженое. Они поженились и получили небольшую комнату. Вокруг за тонкими стенками жили соседи, и все, что говорилось или делалось в одной комнате, тут же становилось известным во всех других. Но в двадцать три года не так-то много у человека огорчений, и их с Ксанкой жизнь закрутилась, завертелась в радостной суете, суматохе, и было вдосталь любви, доверия, счастья. После работы бегали купаться на море, ездили на экскурсии по городам побережья, купили патефон с множеством пластинок, а в курортный сезон принимали ее родственников, ни разу не видевших моря и привозивших им отличного крестьянского сала, ароматного деревенского масла и меда. Потом родились дети. Повезло же: два парня… Конечно, своего первенца он назвал Костей, чтоб вечно жил в его памяти отделенный командир и друг, который не захотел, чтоб он, Калугин, умер вместе с ним. И вот это – в честь кого назвал он сына – Калугин никому не сказал. Хотел держать и беречь в себе, чтоб потом, когда сын вырастет и станет понимать такие вещи, открыться ему. Когда родился второй мальчик, Леня, Ксанка ушла с работы, а Калугин пересел с самосвала на большой пассажирский автобус: надоело чувствовать боль в ушах – это когда камень с грохотом валился из ковша экскаватора в металлический кузов машины; надоели пыль и грязь – домой возвращаешься такой чумазый, что полчаса отмываешь под краном руки от масла, а шею от пыли и копоти. И потом эти вечные авралы и работа по две смены подряд. Вернешься, грохнешься на койку – и весь день спишь, хоть из орудий пали под ухом… В пассажирском автобусе можно было работать в приличной куртке с почти чистыми руками, и был у него теперь строго нормированный рабочий день. А когда дети подросли, Ксанка опять пошла на работу: с помощью всезнающего Семена Викентьевича ей удалось устроиться в местную гостиницу «Глициния» вначале горничной, а потом и дежурным администратором. Он же посоветовал Калугину перейти водителем в таксомоторный парк – жизнь таксиста куда интересней и самостоятельней: ты не прикован к одному автобусному маршруту с точным графиком. И график работы очень удобный – есть когда поиграть с детьми, порыбачить, покупаться и гостей пригласить. И он зажил в новом, стремительно бодром ритме: утром – в Кипарисы, в диспетчерскую за путевым листом, в машину и весь день – в разъездах. Скучать не приходилось. Он записался в художественную самодеятельность при клубе таксопарка и нередко выступал на вечерах: пел с Ксанкой в два голоса на сцене, подыгрывая на гитаре или баяне. Он считался одним из лучших таксистов парка, прекрасно знал машину, лихо водил по рискованным горным дорогам и всегда перевыполнял план. Был водителем первого класса и первым по безаварийности, по экономии бензина, смазочных масел и резины. Директор таксопарка, бывший фронтовик, подполковник в отставке, во всем шел навстречу бывшему бойцу морпехоты, и в числе одного из первых пересадил Калугина на новенькую «Волгу», только что полученную с завода – на ней было приятней и, чего греха таить, выгодней работать, – и дал ему исполнительного, аккуратного сменщика…

Все, как говорится, было в норме. А когда Калугин получил отдельную двухкомнатную квартирку, на которую было столько охотников, счастливей его не было в Скалистом человека…

Одно осложняло их жизнь: с ними жил дядя жены – Ксана настояла, чтоб взять его к себе из комнатушки в полуразвалившемся доме, и Калугин неохотно, но согласился: старик был упрям, резок, несговорчив и имел странную привычку – это уже позже, когда они зажили получше – пристально смотреть в глаза Калугина, точно подозревал его во всех смертных грехах, и Калугин редко выдерживал его взгляд. Старик не хотел переселяться, но Ксана чуть не силой перевезла к ним его вещи… Ксана считала себя очень обязанной ему, да и к детям он имел подход: когда-то были свои, будет в помощь. В общем все было хорошо, редко бывает лучше. А вот с Костей… Соседи поговаривали, со шпаной связался. Покуривать стал, грубить, огрызаться. А собственно, почему? Чем уютней становилось дома, тем реже бывал в нем Костя. Калугин долго не понимал, в чем дело. Да и, признаться, не было времени, чтоб понять. А надо было найти время.

А сколько он, Калугин, тратил понапрасну времени на пустяки, на мелочи и не вдумывался, не придавал значения тому важному, что видел вокруг. Ведь не скажешь, что не замечал он ничего такого в Семене Викентьевиче… Недобрый ведь старик, если разобраться! Внешне любезный, рассудительный, заботливый, он очень любил опутывать людей своими услугами, обещаниями, делами – и все их он, к сожалению, твердо выполнял, – и это для того, чтобы в душе насладиться своей властью, зависимостью других от него, да и прямой выгодой. Калугин частенько звал его в гости, и не было случая, чтобы тот не явился, не пил вместе с другими гостями, не уписывал за обе щеки вкуснейшие Ксанины пироги, не поучал всех, как надо жить и трудиться во славу общества… Зачем звал в гости? Да затем, что проще и спокойней – не портить с ним отношений. И временами думалось – мог он еще пригодиться в будущем… А почему Костя исчезал из дому? Да потому, что неуютно, одиноко было ему дома – Ленька не в счет, Ленька слеплен из совсем другого, чем он, теста! – и ничего не давал Косте он, отец, такого, что должен был дать мальчишке в его годы! И если говорить начистоту, по-мужски, не щадя себя, поддался он, Калугин, в чем-то некоторым обстоятельствам курортной жизни и соблазнам своей профессии, чего-то лишился, что-то потерял; захлестнули его непростительная суета, беспечность и, если разобраться, мелкие заботы. Одно тянет за собой другое, не хочешь, а тянет – и начал он немного хитрить, лукавить, выгадывать. И первым это заметил Костя… И вдруг Калугин подумал – и эта мысль ошеломила его своей беспощадностью и болью, – война для него еще не кончилась; он там, на плацдарме, прикрывает огнем своих; он лежит, распластавшись, на холодной и скользкой, обдаваемой брызгами гальке, и ведет из-за валунка прицельный огонь по цепям противника, и должен, и обязан, вжавшись, вцепившись в этот клочок земли, держаться до последнего патрона и вздоха, потому что иначе его товарищи – а они почти все ранены – не успеют сесть на катер и погибнут, и с ними погибнут его честь, совесть, счастье, право называться человеком. Он еще не ушел с того плацдарма – не ушел, не покинул его! – еще свистят вокруг него пули и осколки, еще стелется, оседая на его лице, черный едкий дым. Еще он должен вести огонь по врагу, чтоб спасти своих товарищей, своих детей, себя…

Глава 29. ТРЕБУЕТСЯ ШТОРМ

Внезапно Костя увидел отцовскую машину неподалеку от съемочной площадки на берегу моря. Он спрятался за полную курортницу с зонтиком и выглядывал из-за ее спины. Вначале отец внимательно смотрел на съемки через полуопущенное боковое стекло, потом закурил сигарету, вышел из такси. Костя испугался: у отца были очень зоркие глаза, и он мог заметить его даже в толпе.

– Калугин! – услышал Костя, сердце его дернулось, и от страха он пригнулся. Однако кричали не ему. Грузный и совершенно лысый человек в клетчатом костюме, стоявший за веревочным ограждением возле режиссера, быстро пошел к толпе, за которой находилось отцовское такси.

«Ах, да ведь это же сценарист», – сразу вспомнил Костя. Услыхав голос Турчанского, отец влез в машину, захлопнул дверцу и хотел, видимо, уехать, но Турчанский проявил невероятную для него расторопность, Расталкивая любопытных и зевак, возмущенных его бесцеремонностью, кинулся к машине.

Костя бросился за ним, соблюдая некоторую дистанцию, чтоб не попасться на глаза отцу. Сашка с Людой протискивались вслед за Костей. Они-то вообще ничего не понимали, но Турчанский разжег в них интерес. Да и Костя понимал не все. Ясно было, что толстяку нужно не такси, а отец, но зачем?

Вот Турчанский схватился за ручку машины:

– Здравствуйте, Василий… Миленький, здравствуйте! – выдохнул он. – Я очень рад, что встретил вас! Очень! Домой идти не решился…

– Что вам от меня нужно? – Руки отца уже твердо лежали на баранке.

– Мне нужно… Нужно… Короче говоря, Васенька, я хочу познакомить вас с режиссером… Хорошо? Ну не гневайся… – И, не дождавшись отцовского согласия, Турчанский отвернулся от него, однако руки с дверной ручки не снял, точно боялся, что отец уедет, и закричал: – Борис Ильич, подойдите сюда!

В голосе Турчанского было столько волнения, что невольно казалось: сейчас произойдет что-то важное. Костя напряженно ждал. С походного алюминиевого стулика, на спинке которого было написано масляной краской «режиссер», встал длиннорукий, с черными усиками и сердитыми глазами человек, недовольный тем, что его оторвали от дела, и пошел к машине.

– Что они хотят от твоего отца? – шепотом спросил у Кости Сашка.

Костя пожал плечами, а Люда, стоявшая возле брата, ткнула его локтем в бок: «Потерпи!» Когда этот самый Борис Ильич подошел к машине, Турчанский открыл дверцу такси и, задыхаясь, сказал:

– Познакомьтесь, пожалуйста… Это – Калугин, человек из того десанта, я нечаянно встретил его во время командировки в прошлом году. Он внес такие важные коррективы в сценарий… Помните, я рассказывал…

Отец снял с баранки руки и вылез из машины. Ни улыбки, ни искорки в глазах.

– Познакомьтесь, пожалуйста, – повторил Турчанский, и отец, словно через силу, не спеша протянул руку.

– Калугин.

– Каблуков. – Тот любезно пошевелил черными усиками. – Вы очень помогли тогда Аркадию Аркадьевичу, – режиссер кивнул на Турчанского… – Мы бы хотели, чтобы вы…

– Я на работе, – холодно сказал отец. – Мне надо ехать…

– Василий, голубчик!.. – прямо-таки взмолился Турчанский. – Нельзя же так… От сценария, который вы когда-то читали, почти ничего не осталось, я все перелопатил, переправил, усилил, уточнил…

Отец по-прежнему молчал. Потом сказал:

– Сомневаюсь, чтобы он стал лучше.

– Почему же? – с обидой в голосе спросил Турчанский и посмотрел на режиссера, явно ища у него поддержку. – Почему вы сомневаетесь? Какое у вас есть на это основание?

– Я вам уже тогда сказал, – проговорил отец.

– Но мы снимаем совсем другую картину! Если бы я тогда не приехал сюда и не встретил вас…

– Ну и снимайте на здоровье. При чем тут я?

И здесь Турчанский, кажется, очень обиделся на отца. Губы его перестали дергаться и плясать.

– Мы, бывший боец морской пехоты Калугин, снимаем картину о ваших товарищах, – отчеканил он, – и даже о вас, а вы…

– Не надо касаться моих товарищей… – Отец хотел еще что-то сказать, но Турчанский прервал его: – Ошибаетесь, надо! Откуда у вас такой норов, такая амбиция? – И неожиданно мягко улыбнулся: – Обещаю: мы снимем картину как следует. Увидите. Нам пока что не хватает лишь одной пустяковой вещички: штормика… Да, да, нам требуется небольшой шторм, чтоб снять высадку десанта, а на море полный штиль…

– Я не могу дать вам шторма, – уронил отец, и уже не так официально и сухо, и что-то похожее на близкую ответную улыбку пробилось в его голосе.

– А жаль! – заметил Борис Ильич. – Нам хочется максимально приблизить обстановку высадки к той, какая была тогда…

Этот разговор ребята слышали слово в слово, и Костя никак не мог понять, почему отец вначале так непочтительно разговаривал с Турчанским. Что-то у них, видно, случилось раньше. Отцовская машина уехала, а Турчанский с режиссером уже были на своих местах и что-то говорили актерам – «морякам» в бушлатах и бескозырках. Было жарко, и Костя видел, как кое-кто расстегнул, а то и просто снял бушлаты; кое-кто из «моряков» был в щегольских солнцезащитных очках – во время съемок они, конечно, снимут их и спрячут в карманы бушлатов; кое-кто, содрав серебряную бумагу, с наслаждением ел эскимо, напоминавшее маленькую гранату; и во всем этом было что-то до обиды ненастоящее, деланное, подстроенное, совершенно непохожее на то, что было тогда, в войну. Но что поделаешь: Костя знал, что так снимаются все художественные фильмы… Потом, на киностудии, этот самый режиссер отберет из так называемого «материала» – сотен метров отснятой пленки – самое нужное и удачное, соответствующее его замыслу, вырежет плохое, склеит, переставит, перемонтирует, и получится – это просто нельзя вообразить! – все как взаправду, и зритель, не видевший всех этих съемок, этих дублей, актеров в бушлатах, уничтожающих сладкое эскимо, поверит в кинотеатре в каждый кадр. Костя не раз бывал на киностудии в Кипарисах, снимался в массовках и многое знает. И часто он думал, что лучше и не видеть этих съемок. Этой суетной кинокухни, а сразу ходить в кинотеатр, смотреть в потемках на экран и верить всему, что показывают…

– Ты слышал, Лохматый? – Костя почувствовал, как Сашка крепко взял его за руку. – Дает им жару твой отец… В чем там дело?

– А я откуда знаю? – буркнул Костя.

– Спроси у отца, интересно ведь… Спросишь?

– Если когда-нибудь вернусь домой, – угрюмо сказал Костя, хотя, как никогда, был уверен теперь, что вернется. Недалеко от дома Сапожковых он простился с ними до вечера. Когда у них все улягутся, он проскользнет в их сарайчик. В тот день, когда он случайно встретил на улице Люду и помог ей дотащить до дому картошку, Сапожковы всеми хитростями и неправдами задержали его у себя, накормили, уговаривали одуматься, убеждали, что ничего такого, чтобы рвать с родителями, не случилось, и брались уладить все. Но Костя ни в какую, хотя и согласился переночевать у них в сарайчике. Они обещали, что ничего не скажут своим родителям. Когда стемнело, Костя пробрался в их сарайчик, нашел там накрытую миской тарелку с ужином: три большие холодные картошины, колбасу и кусок пирога с камбалой, да еще лежала на краешке тарелки конфета «Чародейка» – непохоже, чтоб положил ее Сашка… А кто ж тогда?

Костя потрогал руками загоревшиеся щеки. Конфету дали, точно он какая девчонка… Он съел все это с огромным аппетитом; он и забыл, когда у него был такой вкусный ужин! Спал Костя на старой ржавой койке в углу сарайчика – лежал, как всегда, бочком, поджав ноги; ему снились тревожные сны, и он то и дело вздрагивал и вздыхал.

Глава 30. АКТЕРЫ И МОРЯКИ

Утром Костя вскочил с койки: вот-вот могли прийти Сашкины родители. Выскользнул из сарайчика и побрел к морю, к памятнику. Там уже собралось довольно много народу – актеров и любопытных из домов отдыха, «дикарей» и местных жителей. Море словно почувствовало, наконец, что от него требуется: было свежо, и небольшая волна с грохотом обрушивалась на берег. Маленький сторожевой катер военных лет – где только раздобыли его? – мотался у берега, и на нем были видны «моряки» в бушлатах без погон, в бескозырках, с устаревшими, давно снятыми с вооружения автоматами – а может, они были ненастоящие? Кое у кого за спиной были громадные военные вещмешки. У кинокамеры на гальке наготове стояли оператор с ассистентом, а около них суетился Турчанский и расхаживал усатый режиссер с серебристым электромегафоном в руках.

– Начнем! – закричал он в мегафон, и с борта катера один за другим, прижимая к груди автоматы, не очень охотно стали прыгать «десантники». Вода им была почти по пояс. Прыгая, они морщились от попадавших в лицо брызг, а может, и оттого, что мокрые брюки неприятно касались тела. Те, у кого за спиной были громадные вещмешки, прыгали так легко и беспечно, будто в мешках был пух. – Энергичней! Быстрей! – подбадривал режиссер «десантников». – Где Андрей? Почему он не прыгает?

С катера что-то ответили, однако шум волн заглушил ответ. Через несколько секунд Костя выведал у одного из всезнающих зевак, что Андрея – так звали главного героя фильма «Черные кипарисы» – укачало на волне, он пластом лежит в кубрике.

Скоро это узнали все, и по праздной толпе наблюдающих пошел непочтительный смешок: бедный командир диверсионно-оперативной группы, он не сможет принять участие в высадке из-за этой небольшой веселой волны!.. Костя оглянулся, внезапно увидел дедушку и сразу же инстинктивно пригнулся, хотя и напрасно: дедушка стоял поодаль, у другого края толпы, и вряд ли заметил бы его. Дедушка, как и все, смотрел на съемку. Не утерпел, пришел!

Народу все прибывало: не так-то часто снимали в Скалистом картины. Слух о съемках с быстротой лесного пожара в сухое лето облетел городок.

Режиссер прокричал в мегафон:

– Начнем снова! Просьба погрузиться на катер!

Актеры, тщательно одетые под военных моряков, стали неуклюже карабкаться по спущенному трапику на борт танцующего на волне суденышка. Команда катера даже кинула кое-кому концы и общими усилиями втаскивала наверх. Актеры, случалось, поскальзывались, обрывались, с тех, кто взобрался на борт, сильно текло, и лица у них были унылые, недовольные, несчастные.

– Моряков с флота не могли позвать! – услышал Костя и отпрянул за какого-то плечистого квадратного дядьку.

Отец стоял у веревочного ограждения недалеко от режиссера и Турчанского. У него был нерабочий день. Он был в летней рубашке – сухощавый, мускулистый; тугие, с синей вспухшей жилой бицепсы знакомо распирали короткие рукавички, и Костя с пристальным интересом рассматривал его, словно и не был он его отцом. В нем появилось что-то незнакомое, даже чужое. Глаза – без прежнего суетливого, лихорадочного блеска.

Вот к отцу подошел Турчанский, и они о чем-то заговорили. Костя напряг слух и услышал:

– Выше надо поднимать оружие: зальет ведь – отказать может.

Турчанский что-то ответил.

– А разве так прыгают? Промедлишь секунду – противник обнаружит. И море было им не по пояс, а кое-кому и по горлышко… Трудно было консультанта пригласить? Из моряков.

– Пригласили.

– Значит, он не участвовал в десантах… А почему не взяли для съемок кадровых моряков? Договорились бы с какой-нибудь частью – дали бы.

– Зачем? У нас почти все актеры, статистов нет. Группа-то десантников была небольшая.

– Тем более надо было взять.

И здесь Костя увидел, как толпа возле отца чуть дрогнула и расступилась; люди, стоявшие возле него, смотрели куда-то вниз… В чем дело?

– Зачем брать? – упрямо не сдавался Турчанский.

– Чтоб прыгали с палубы как моряки, а не пляжники! – раздался громкий, хрипловатый голос, и звучал он откуда-то снизу и поэтому был не совсем четкий. Отец быстро обернулся и тоже, как и все, посмотрел вниз и заулыбался, немножко нагнулся и отступил, что-то делая, кому-то помогая, и перед ним выкатился на своей тележке Коля Маленький.

– Можно помягче? – обиженно спросил Турчанский. – Кто это такой?

– Морская пехота, – внятно, так, что все слышали, ответил отец, – прибыло подкрепление! Очевидцы и участники… Коля, видел, как они ссаживаются? Ты-то сколько раз прыгал под огнем с корабля в воду?

– Хватало. – На Коле была на этот раз довольно чистая фланелевка и тельняшка в разрезе ее, и лицо было чисто выбритое, худощавое и почти без обычных сизоватых отеков и припухлостей… – Что ты с ними собачишься? Хреново снимают?

– Похоже на это… Пошли, Коля, отсюда…

– Подождите, Василий, не уходите… Я сейчас! – забеспокоился Турчанский, подошел к режиссеру, и они стали о чем-то вполголоса переговариваться, потом у них начался спор, а «моряки» на катере терпеливо ждали дальнейших указаний. Затем Турчанский со сверхлюбезной улыбкой подозвал к себе отца, и отец, пожав плечами и кинув Коле Маленькому: «Я сейчас, подожди…» – пролез под веревку – милиционер его не остановил, – подошел к спорящим, и Костя услышал его голос:

– Ну и пусть вымокают! Вы думаете, они двигались к нефтебазе сухенькими?

– Ничего я не думаю! – желчно ответил режиссер. – Мы будем снимать с особыми фильтрами, на пленке будет ночь и зритель не поймет, не догадается, мокрые они по пояс или по горло… Какая разница? Зачем напрасно мочить людей?

– Еще как догадается зритель! – сказал отец. – Мокрый человек да еще с грузом тола, с оружием и боезапасом двигался бы не так, как ваши артисты… Попробуйте на себе.

– Вам что, наши артисты не нравятся? – обернулся к отцу режиссер.

– Нет, почему же… – замялся отец.

– А чтоб так говорить, надо хорошо их знать! Не все получается сразу. И мы не первую картину снимаем…

– Простите, я говорю не об этом… Высадка так не могла проходить…

– Вы правильно, очень правильно говорите! – вдруг горячо поддержал отца Турчанский, однако отец почему-то не принял этой поддержки, махнул рукой и пошел со съемочной площадки. Нырнув под веревку ограждения, он взял за руку Колю Маленького, и они исчезли в толпе. Резко жестикулируя, Турчанский стал что-то быстро и возбужденно говорить режиссеру, но тот сердито махнул рукой и поднял мегафон. Он направил его в сторону катера, приказал отойти подальше от берега, энергичней прыгать в море и выше подымать над водой автоматы. Да, режиссер на словах не соглашался с отцом, а сам приказывал делать все то, о чем говорил отец. Ну и ну! Затем в воздухе прогремело:

– Начнем снова! Андрей, на палубу! Вызовите, черт побери, Андрея!

Костя смотрел на катер. Вскинув над головой автоматы, актеры стали решительно прыгать в воду – появился среди них и Андрей, бледный, худой, измученный, – теперь вода достигала некоторым до груди и даже выше. И лица у актеров стали более собранные, отчаянные, суровые.

– Так-так, хорошо! – проревел мегафон. – Сейчас начнем съемку! Всем взобраться на борт.

– За что такую муку принимают, родненькие! – запричитала рядом с Костей какая-то сухонькая, сгорбленная бабка. – Перед кем так провинились?

– Кино здесь снимают, бабуся, – стал просвещать ее кто-то, – шла бы ты по своим делам – сосиски в гастрономе кончаются…

Актеры опять полезли на катер, и лезли они теперь не так вяло и неумело, как раньше. Костя знал, что все это только репетиция, а не съемки, что не один раз еще будут они вот так прыгать в море и будет жужжать кинокамера, снимая их.

– Начнем! – опять загремел мегафон. – Мотор!

У камеры забеспокоились, зашевелились оператор с помощником, и снова стали прыгать в море актеры в бушлатах и бескозырках, с автоматами в руках, с тяжелыми зелеными вещмешками за спиной – им помогали оставшиеся на палубе члены команды катера. Спрыгнув в воду, «десантники» вскинули над собой оружие и стали двигаться к берегу. В спину и в грудь им били волны, охлестывали пеной, брызгали в напряженные, резкие лица, и они, поскальзываясь на камнях, быстро шли к берегу.

Один из них, коротенький и плотный, в бескозырке с надписью «Мужественный» на ленточке, споткнулся и упал с автоматом в воду и на мгновение исчез из глаз, накрытый волной. К нему тотчас бросились его товарищи и, не выпуская из рук оружия – один держал ремень автомата в зубах, – стали поднимать его. И хотя этот случай, наверно, не был запланирован ходом съемки и сценарием, кинокамера все жужжала и жужжала, уставившись своим зорким объективом на море.