Текст книги "Летучий голландец"

Автор книги: Анатолий Кудрявицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Дирк еще раз взглянул на капитана и не увидел его глаз – настолько они были глубоко посажены. В первый раз за всю жизнь боцману стало не по себе.

«Капитан – явно человек отчаянный, – подумал он. – Вернусь ли я из этого плавания к жене и детям?»

Впрочем, Дирк Слоттам умел владеть собой и потому не показал виду, что поддался сомнениям. К тому же его тотчас отвлек следующий необычный эпизод: на мостике появился второй человек в черном. Этот, в отличие от капитана, был одет просто, но в его бесстрастном пергаментно-бледном горбоносом лице было нечто зловещее. Вглядевшись, Дирк понял: самое худшее в этом человеке – это его улыбка.

– А вот и лекарь. Заботливый, на шаг от капитана не отходит, – сказал кто-то за спиной боцмана.

Дирк оглянулся. На пороге камбуза стоял кок-малаец, человек без возраста, и ласково улыбался. Точно так же, как и лекарь.

13

Сперва Илья-пророк обращается к небесному воинству. Голос его – раскаты бессчетных жестяных листов. Но вот время выдвигать звездоносную кавалерию. Кони огненные и кони ночного мрака бьют тысячами копыт в небесную твердь, рождая бледные искры, вздымая клубы серой пыли. Силы тьмы сплачивают ряды, вступают в бой. И почти сразу они разбиты, бегут, унося на своих плащах небесную пыль, и поле битвы снова тихо голубеет.

Все, что нам видно снизу, – гроза.

А утром – за молоком, по берегу реки, между коряг, по гладкому песку, а ведь хочется и по молочному водному зеркалу, но тропинка уводит вверх, на поляну, в обход поля – и вот уже первые крыши, и куры под ноги попадаются. Деревня Протори.

Бидон парного молока да яйца, а еще – пучок укропа и лопоухих салатных листьев. Дед слепой, бабка сама с коровой управляется, ну и дочка помогает, хотя ей скоро родить. Н. покупает – дешево, копейки! – еще и букет белых флоксов. Все-таки с цветами веселее.

Тропинка ведет обратно, в обход поля, на поляну, к высокому берегу, вниз, к дому… И тут он остановился. Как дом похож на корабль – эти мансарды, мезонины – так ли они называются? – все прилеплено, надстроено, и боковой фасад – как корма каравеллы. Только линии бортов прямые, как у речного теплохода, не как у морского парусника. И дерево торчит, насквозь проросшее веранду. Мачта. Мечта…

Одномачтовое мое суденышко, куда же мы плывем? Бесполезно задавать классический вопрос девятнадцатого века: «Куда ж нам плыть?» – потому что ведь уже плывем, и не по своей воле. И не знаем куда. Узнаем?

14

«Хрустальный ключ» был уже в тропических водах и салютовал солнцу оранжевым вымпелом, послушно следуя за раскаленным светилом по солнечной тропинке, а оно ускользало от него, пряталось за волной, потом за облачком, и за следующим, и подмигивало, ослепляло, и вообще делало все, что оно делало, с энтузиазмом, так что матросам приходилось обматывать головы тканью. Питьевую воду экономили.

Между вахтами матросы укрывались в кубрике и травили байки.

– …он был женат шесть раз подряд, и все неудачно. Так вышло, что всех его жен звали Дортхен Петере… Да нет, это разные жены были, только вот имена у всех оказались одинаковые. На каждой из них он был женат по три месяца. Теперь, завидев издали девушку, которая ему нравится, он кричит ей: «Эй, Дортхен Петерc!» Если она откликается, он убегает.

Матросы загоготали.

– Эй, Япп, а ты правду говоришь? – поинтересовался кто-то.

– А зачем тебе правда, когда смешно? – ухмыльнулся другой.

– Магия имени, – глубокомысленно изрек старый матрос.

На палубе Дирк Слоттам проверял такелаж. Увидев молодого помощника капитана, как раз проходившего мимо, боцман спросил его:

– Что за человек этот лекарь?

Ван дер Вейде пожал плечами:

– Кто его знает… Итальянец, родом из Флоренции, но говорит почему-то с испанским акцентом.

– Не нравится он мне, – сказал Дирк.

– М-да, философия симпатии, – улыбнулся молодой офицер, человек образованный, в свое время учившийся в университете. – Я вот вам расскажу одну историю о человеке, который был очень популярен в народе. О нем даже песни слагали.

Дело было в одной заморской испанской колонии, которая называлась Санта-Анна, – не буду говорить, где она расположена. Губернатор дон Альваро де Фуэнтес любил покой, однако ему приходилось колонией той управлять, то есть заниматься беспокойным делом. Более же всего дон Альваро любил играть на клавесине. Его офицеры тем временем гонялись за пиратами. Губернатор не отдавал им приказов, но офицеры были весьма деятельны. Пиратские корабли разлетались как осы из гнезда, когда по нему бьют палкой. Порою палка доставала одну-две из этих ос, но самого упорного и кровожадного из пиратов поймать никак не удавалось. Звали его Гассан, он потопил уже десяток купеческих кораблей и поубивал множество народу. Пленных он не брал.

Офицеры ловили его восемь лет и так и не поймали. Гассан попался сам – забрел ночью в город к какой-то девке, а наутро случайно встретил на улице сержанта, что знал его в лицо. Когда пирата вязали, он без всякого оружия лишил жизни того самого сержанта, задушив его голыми руками.

Пленника привели к губернатору, восседавшему за чаем на террасе дворца. Перед доном Альваро стоял чернобородый зверь – коварный, бесстрашный и безжалостный. Офицеры предложили так же безжалостно его вздернуть.

Губернатор посвятил то утро менуэту Куперена. Младшая дочь уже умела играть эту пиесу, теперь предстояло продемонстрировать ей тонкости трактовки. Эта сложная задача набросила тень заботы на златокудрое губернаторское чело.

«Казнить? – удивленно проговорил дон Альваро, и капельки пота выступили на его лбу. – Вы хотите так вот легко устранить все трудности – и его, и ваши? Нет, пусть он ощутит всю неотвратимость кары, всю насущную необходимость гармоничной жизни». – «Дон Альваро, он же убийца! – выступил вперед молодой лейтенант де Кастро, юный герой со шрамом через всю щеку. – Он убил девяносто шесть человек!» – «Но ведь не сто же, дорогой мой, – улыбнулся губернатор. – Казнить – это бездарно. Бросьте его в каменный мешок».

Гассан смотрел на него исподлобья взглядом хищного животного, которому дали шанс уцелеть. Ухмылка появилась на его блудливых губах.

Пирата увели. Офицеры еще долго не отступались, но губернатор страдальчески наморщил лоб: «Настаивать – это неэстетично».

Шли дни. Гассан сидел в каменном мешке и слушал через вентиляцию звуки клавесина. Через неделю он от этих звуков настолько осатанел, что ночью пробил стену спинкой от кровати, взобрался по печной трубе в покои губернатора, удушил двух его дочерей и жену, а самого губернатора, сломав пополам, засунул в клавесин.

Выбираясь из дворца, Гассан тяжелым подсвечником размозжил головы четверым охранникам, а затем, в виде компенсации за труд, прихватил мешок с монетами. Убедившись по дороге, что это не золото, разбойник швырнул мешок окрестным нищим.

Утром горожан разбудили булькающие звуки валторны с пиратского брига, несколько напоминавшие извержение больного кишечника. Лейтенант де Кастро дал в сторону брига запоздалый залп из гаубиц.

Так пират пополнил список своих жертв и даже перекрыл круглую цифру на столько же, сколько ранее не хватало. Поговаривали, что, если бы следующего губернатора выбирали, а не назначали, им бы точно стал Гассан.

Ну вот, а теперь скажите, что вы думаете о симпатиях и антипатиях, а также о популярных в народе личностях, – завершил свое повествование молодой помощник капитана.

Боцман не нашелся что ответить.

15

Плавание – это перемещение тел в сопротивляющейся среде. Среда эта колышется в самой себе и собою довольна. «Кому только в голову придет во мне перемещаться, – думает она, – и вообще, там, где я существую, всякое движение возможно лишь с моего позволения и при моем участии. Кого я не допускаю в себя, тот не поплывет».

Однако каждое исключение из сего правила однажды возьмет да и бултыхнется в воду откуда-то сверху, рождая возмущенные брызги. «Не ждали, – водянисто поет среда, – да и, в сущности, надо ли это?» Но ветер – а ему только дай возможность покуролесить – уже толкает плавучее тело куда-то к подразумевающимся берегам. И все это называется плаванием. Или может быть, судьбою.

Как-то вечером вахтенный заметил шлюпку – она дрейфовала без паруса и без весел. Подошли поближе, подцепили шлюпку багром. На дне лежал человек, лицом вниз. Убедившись, что он дышит, его перенесли на корабль. Это был пожилой мужчина, и одежда на нем выдавала его высокое происхождение. Сейчас его бархатный камзол превратился в лохмотья, на затылке была рана, вокруг запеклась кровь. Скорее всего, он стал жертвой пиратов, каким-то образом заплывших в эти южные воды, хотя обычно южнее Канарских островов они не забирались.

Пришел лекарь, разогнал матросов и склонился над лежащим.

– Не жилец, – наконец сказал он.

Дирк, только подошедший, уловил на лице лекаря еле заметную усмешку – как будто он радовался чужому несчастью.

Подошел и капитан, как раз в тот момент, когда лекарь расстегнул пояс лежащего и из него высыпались монеты. Капитан наклонился, подобрал пару монет и стал их рассматривать,

– Дублоны, – сказал он. – Это испанец. Бросьте его в море.

– Может, он выживет? – неуверенно возразил боцман.

– Это испанец, – повторил капитан. – Враг. Исполняйте приказание.

«Боится, что этот испанец его узнает», – подумал боцман.

Уже почти стемнело. Лекарь взял испанца за плечи, Дирк – за ноги, тело раскачали и бросили в воду. Послышался слабый стон – и испанец пошел ко дну.

– Нехорошо мы поступили, – покачал головой боцман. – Он мог бы выжить.

– Мы сами скоро будем умирать – от жажды, – тихо проговорил капитан. – Его жизнь стоила бы наших двух.

– Что будем делать с деньгами? – спросил практичный Дирк.

– Они твои, о мой честный фрисландец, – насмешливо сказал капитан.

Боцман покраснел и покосился на лекаря.

– Ну, этот человек – бессребреник, – улыбнулся капитан. – Как и я.

Дирк собрал дублоны и сунул их в карман штанов. Наличие маленьких детей у человека как-то избавляет его от излишней щепетильности.

16

Вечером был ветер. Он раскачивал деревья и звезды, говорил: я все перетряхну в этом мире. Ветер всегда много обещает, но каждый раз настает тихое безветренное утро, молчаливое утро. И все остается таким, как прежде.

Ночью сквозь вату сонных облаков пробрался человек в матросской робе и спросил: «Что ты сделал с нашим кораблем?» И еще он спросил: «Хорошо ли сидеть на мели?» Н. подумал, что это о деньгах, но оказалось, что о доме. Фигура в робе почему-то упорно называла дом кораблем.

Ответов не требовалось. Последовал и еще один вопрос: «Сколько у тебя осталось времени?» И когда Н. отчетливо подумал, что этого никому не дано знать, фигура конкретизировала: «До отплытия». Здесь тоже не требовалось ответа. «Ты ничего не знаешь о будущем, – констатировала фигура, прежде чем исчезнуть. – Это плохо. Надо знать».

После такого сна ничего не остается, как проснуться. Н. встал и вышел на веранду – на другую, где еще не был: как-то так получилось, что он обычно сидел на веранде, пронзенной деревом, на веранде «с мачтой», как он ее называл. Другая веранда выходила на воду. Н. поставил стул, сел. Дальний берег был низким и зарос кустарником, где-то далеко мерцали золотые огоньки – наверное, там была какая-то деревня. С реки пахнуло сыростью, илом, тайной. Почему река сделала такой извив к этому дому? Или почему дом стоит так близко к воде? Или почему он, Н., в этом доме?

Небо начало чуть светлеть. Пролетела бабочка-совка. «Сколько осталось времени до отплытия?» А хочется ли отплывать? И куда? Так тихо все вокруг… А куда ведет вот эта лесенка с веранды? Деревянная лесенка уходила прямо в воду.

И тут Н. сделал то, чего раньше не делал: снял с себя всю одежду и спустился прямо в воду. Вода оказалась черной и теплой. Н. решил переплыть реку, благо в этих местах она была не слишком широка, он выбрался из-под террасы и теперь плыл в одном направлении, не имея перед собой никаких ориентиров.

«Когда плывешь, есть какая-то цель, – плескались его мысли в такт движениям рук. – Ну, хотя бы доплыть. Приятное ощущение – что есть цель».

Через какое-то время он коснулся ногами дна. Другой берег. Перед ним был темный частокол камышей, решительно взявшихся имитировать один из окрестных заборов, что были того же цвета. Н. не стал выходить из теплой воды; он отдыхал и смотрел на громаду своего дома, видевшегося отсюда черным пятном на фиолетовом небе.

Потом он решил все-таки выйти на берег. Камыши расступились и пропустили его в объятия мягко ласкавших ноги невысоких кустов. Чуть подальше кусты были уже повыше, за ними что-то неясно светлело, отливало золотистым блеском. Ему послышался чей-то голос, тихий треск. Туристы у костра? Вот уж к кому он не хотел бы подходить, так это к ним. Слово «турист» запускало какой-то потайной механизм его памяти, которая тут же расплескивалась звуками комсомольско-блатных песен и бульканьем водки в рюкзаках…

Он уже собрался было вернуться к воде, когда за кустами вдруг послышался стон. «Что за чертовщина там все-таки происходит?» – спросил он себя и решил подступить поближе. Вот он уже нашел щелку между кустами акации.

Перед ним была заросшая невысокой травой полянка. Костер был почти рядом с ним, он безропотно догорал, между костром и кустами на дальнем конце полянки было расстелено на траве верблюжье одеяло, и на нем медленно сплетались, сливались в поцелуе и снова расплетались два обнаженных тела.

«М-да, вот и на праздник плоти попал незваным гостем, – завертелось в голове у Н., и он тут же заметил, что оба тела были женскими. – Ого, это уже интересно, – усмехнулся он про себя. – Ведь говорят, у нас нет "неуставных отношений" между полами, то бишь внутри этих самых полов!»

Силуэты задвигались активнее, быстрее, и наконец взору Н., до сих пор видевшего лишь передвижения рук, грудей и ягодиц, явилось лицо, молодое, скуластое, симпатичное, с темной бородавкой на щеке, почти прикрытой светлыми растрепанными волосами. В лице было что-то хищное и в то же время беззащитное. Вот это лицо скрылось где-то за локтями – и вынырнуло другое лицо, почти детское, круглое, белокожее, веснушчатое, окаймленное длинными рыжими волосами. «Этой лет шестнадцать, – понял Н., – может, это у нее в первый раз, а та постарше, поопытнее, ей, наверное, лет под тридцать».

Голова старшей девушки скрылась между бледневшими в свете костра ногами рыжеволосой. Та задвигалась, застонала, закусила губу. Н. почувствовал, как у него захолонуло сердце, может быть принимая сигнал или какую-то неясную команду от восставшего против чего-то – уж не против собственного ли неупотребления? – мужского органа. В панике не чуя собственных ног, Н. попятился, добрел до воды – и отдался реке, уютно улегшись на ее холодное лоно.

«Эх ты, испугался зова плоти!» – отчитывал он себя, плывя обратно. Тут же пришла мысль, что все равно эти два тела не для него, что вообще не известно, есть ли тело, которое – для него, особенно после… после того, о чем не нужно вспоминать, потому что нельзя, потому что самим собой самому себе строго запрещено.

«Вообще, нет такого понятия как тело для тела – потому что зачем-то вмешивается душа, и выдвигает свои требования, и заставляет искать идеал, и все эти поиски заканчиваются полным отчуждением от мира телесной жизни».

Вода отвечала на его размышления тихим черным плеском. Вода всегда со всем согласна, вода принимает тела и мысли, а иногда и ищущие идеала души. Иногда даже оставляет пришедшие погостить тела на вечный постой.

Он плыл обратно, плыл, и плыл, и наконец доплыл. Вот он уже вблизи веранды, надо найти деревянную лестницу. Но в темноте он проплыл мимо и оказался под верандой. Рука его задела что-то металлическое, это была цепь.

Н. улыбнулся: «Вот было бы смешно, если бы оказалось, что дом стоит на якоре. Человек без якоря живет в доме на якоре!»

17

Зеркало Венеры – не просто зеркало, это зеркало с крестом. Зеркало – чтобы отражать тело, крест – чтобы легитимизировать отражение. Меха остаются в воображении описателя, а тело высвечивается из пустоты. Кто-то видит подстилающие облака тщеславия, но ведь зеркало просто отражает то, что проступает в солнечном свете. Кому-то видятся витающие вокруг демоны, кому-то ангелочки, кто-то думает о Тициане, Тинторетто, Веласкесе, Веронезе, а кто-то о любви. Кто-то клянет себя за свои видения… Все это – торжество субъективного над объективным, победа взгляда над глазом. Конечно, временная победа, но длящаяся достаточно долго, чтобы те, что хотят ею насладиться, успели это сделать.

Красота – лицевая сторона монеты, фертильность – оборотная. Многажды воспетая родопродолжателями обоего пола – как противоположность «неуставному» типу взаимопроникновения. «Фертильность – это хорошо, конечно, – думал Н., – я весь за, растим потенцию, естественно и искусственно, общегосударственно, но что потом делать с фаллосом, восстающим в высоту человеческого роста? Охватывающим тебя, как змея – Лаокоона? Таблетка синяя, таблетка желтая – и вот уже мясистая змея хлопает тебя собою по плечу, тычется в уши, три грации сменяются тремя фаллосами с ангельскими крылышками, пальмы стыдятся своих кокосов, и наконец строится фаллический храм. А главное, какое женское вместилище способно сей соборный фаллос приютить?»

18

Жара, вода гниет, перед глазами красный туман, воздух вокруг сгустился в тепловатый студень и держит корабль, мешает плыть, так что тот едва скользит по желто-зеленому ковру водорослей. Питьевой воды не хватает, два матроса уже умерли, их похоронили по морскому обычаю – бросили за борт.

– Пристанем к берегу! Почему мы не пристаем?! – ворчали недовольные матросы.

Но приставать нельзя: виднеющийся вдали берег – это экваториальная Африка. Там если кто-то и приветствует посетителей, то это каннибалы, а джунглями суверенно управляют обезьяны, что открывают сеанс кокосометания, чуть только приблизишься. Где-то на берегу есть поселения, но они португальские, а значит, голландскому кораблю туда лучше не подходить. Португалия и нидерландские Северные провинции – соперники в южных морях, а если называть вещи своими именами, то враги. Капитан объявил всем:

– Пристанем в устье Оранжевой реки. До тех пор терпим.

На юге Африки – поселения голландских беженцев, тех, что, пресытившись жизнью под испанской короной, а при ближайшем рассмотрении – под испанским сапогом или даже внутри него, решили изъять себя из реальности европейской и заново изобрести себя на новом месте. В южноафриканских поселениях можно надеяться на помощь. Там дружеский берег, если вообще хоть какой-то берег может быть для судна дружеским. Судно в море – это одинокий охотник, который в то же время и дичь, и охота эта – всех за всеми, а укрытия никакого нет и никогда не будет.

Как же долго еще плыть, как трудно переставлять ноги на палубе этого корабля, как трудно сохранить в себе свою собственную жизнь, которой уже давно хочется в какие-то иные просторы…

– Эй, малаец, отчего умерли те двое? Не помог ли ты им отправиться на тот свет? – весело спросил кока сухощавый матрос, лучше всех переносивший жару.

Стоявший поблизости Дирк увидел: кок не улыбнулся, в глазах его блеснул темный огонь.

На следующий день хоронили весельчака.

Последний бочонок с питьевой водой стоял в капитанской каюте. На нем лежали два заряженных пистолета, а капитан, никто не сомневался, выстрелить не затруднится.

19

Жара просочилась в его сон, и Н. увидел себя на залитой солнцем Красной площади. Посреди площади стояла статуя голого вождя, нагота его, очевидно, символизировала, что ему нечего скрывать от народа. Солнце отражалось от свежеотлитых хилых конечностей и кругленького живота: бронзовый вождь был далеко не Аполлон, как и сами горожане, которым должен был польстить неприукрашенный облик статуи. Голуби что-то искали на брусчатке площади, а порой взлетали и садились вождю на самые неожиданные места.

Пришли голые уличные музыканты; голуби уступили им место. Из футляров музыканты извлекли других голых музыкантов, поменьше, и начали на них играть.

– Что ж, почему нет медных инструментов, ясно, – сказал голый нищий, – мы же знаем, куда у нас делась вся бронза, кроме той, что пошла на статую. Но где струнные? Неужели тоже продали?

Подошло подразделение милиции; все были голые, но в фуражках. Милиционеры начали делать ритмические упражнения. Собрались голые зрители.

Тут в статуе вождя открылась дверца, кто-то голый спрыгнул на землю и пошел восвояси.

Один из милиционеров с улыбкой спросил:

– Ну, кто еще хочет поиграть в старину – повластвовать и побыть в одежде?

Желающих не нашлось.

«Не может быть, – сказал Н. своему сну. – Неужели отучили?!»

20

Когда человек желает этого, корабль плывет. Когда ветер желает этого, корабль плывет туда, куда желает человек.

Ост-винд, то есть восточный ветер, относил барк от побережья Африки.

– Отлично! – воскликнул капитан, когда ему сообщили об этом. – Значит, не напоремся на рифы. Паруса на ночь не спускать!

– Но так же не принято! Это опасно… – удивился Дирк.

– А я опасности не боюсь и всегда делаю то, что не принято, – улыбнулся капитан и тряхнул седыми кудрями. – Верно, Никколо?

Горбоносый лекарь, который стоял так далеко, что уж никак не мог слышать этих слов, тем не менее кивнул и улыбнулся своей двусмысленной улыбкой.

Боцману стало не по себе.

– О, Никколо, знаете ли, обладает отличным слухом, как все флорентийцы, – сказал капитан. – Он слышит даже то, что мы не говорим, а только думаем. Так ведь, Никколо?

Флорентиец, стоя все там же, поклонился.

21

Блазнит и чудится в этом доме. Н. зашел в одну из комнат – искал топор, чтобы подправить провалившуюся ступеньку крыльца. Зашел – и остановился: кругом зеркала и он сам – в десятках разных видов. Вот он маленький, в детской вязаной шапочке с вышитыми кошечками, вот – студент, с нотной папкой под мышкой, вот – Кто-то, кем он был до того, как принял прозвание Никто, вот он сегодняшний, а вот вообще какой-то незнакомый и страшный, с хищной гримасой, в руке топор, на лице – готовность убить кого-нибудь… Убить… Почему-то это слово отзывается в нем странной болью… что-то было раньше, ему знакома эта ноющая боль, это странное состояние. Впрочем, это, наверное, было не с ним, а с кем-то еще. С Кем-то. А он ведь Никто. Но отражение с топором ему не понравилось. И он отражению не понравился. Оно замахнулось на него и стало подступать.

Где дверь? Куда спасаться? Кругом зеркала. В какое войти? Он попробовал войти в себя теперешнего, но тот оттолкнул его. Тогда Н. понял: надо искать пустое зеркало. И сразу нашел его, и вошел, и вышел в коридор, и стоял там долго, отерев пот со лба.

«Как много кругом меня!» – вертелись зеркальные блики у него в голове.

Топор он больше искать не стал, подпер ступеньку кирпичом…

И еще в доме, как в море, не звучало эхо. Можно было как угодно громко кричать в пустых комнатах, ронять стулья, бить в старинный барабан, обнаружившийся в одном из шкафов, – все напрасно, эхо молчало. В городе эхо тоже молчит, вспомнил Н. Эхо газетное, разговорное, телевизорное. Такая вот жизнь без эха.

Но в городе, впрочем, как и здесь, сами собой рождались звуки. Жизнь в городе шла под сурдинку – подспудная, незаметная; она тихо пузырилась и булькала. И все было молча – внутри и очень говорливо – снаружи. И у каждого было свое мнение. Где-то в собственных средостениях, в районе желчного пузыря. Особенно у дураков. У дурака всегда есть свое мнение. И он готов удавить того, кто с ним не согласен. Потому что он, дурак, не может быть не прав. Иначе наступило бы светопреставление.

А потом в одной из соседних комнат заговорило бесполым туристским голосом невидимое радио. Н. хотел было перейти в ту комнату, но потом понял, что и так слышно.

«Начинаем передачу для наших соотечественников за рубежом, – радостно сказало радио. – Если вы живете на островах, для сообщения с внешним миром можно воспользоваться рыбьей почтой. Почтовых рыб узнать легко: они голубые с белыми полосками – как почтовые ящики. Быстрейшая из них – рыба-самолет. Есть еще заказные рыбы и рыбы с уведомлением. Посылками же ведает кашалот. Пакуйте бережно, помните о предельном весе.

Рыбья почта надежная и бесплатная, рыбы работают из чистого трудового энтузиазма. Сегодня мы празднуем третье тысячелетие рыбьей почты. Поздравим скромных и неутомимых тружеников глубин!»

Радио закряхтело, замолкло, и Н. услышал свой собственный голос, донесшийся до его ушей как будто извне:

– Вопрос, конечно, в том, что посылать и против какого течения.

22

Стук в дверь. Стук в дверь? Не может быть! Один ли это из тех загадочных стуков, что порою гуляют по дому?

Но стук повторился. Настойчивый, требовательный стукостук. Так только гости стучат…

Н. отворил дверь. На пороге стоял мужчина лет пятидесяти, с седоватым ежиком, хорошо выбритый, уверенный в себе, улыбчивый, в английском спортивном пиджаке и с рыжим кожаным портфелем в руках.

– Не мог не зайти в гости к соседу, – заговорил посетитель. Выговор у него был очень правильный, интеллигентский. – Позвольте представиться – Порождественский. Да-да, такая вот у меня странная фамилия. Но друзья зовут меня Кешей.

Н. даже рассмеялся – настолько не вязалось это детское имя со столь взрослым джентльменом. Впрочем, присмотревшись, Н. понял: в госте есть что-то детское – обезоруживающая наивность, что ли?

– Нет, Кеша – не от английского «кэш», если вы поэтому смеетесь, – пояснил посетитель.

Н. извинился и назвался:

– Откин.

– А-а, так вы из дворян, – протянул Порождественский. – Мне до вас далеко: я-то – явный поповский отпрыск.

– Я не из дворян, – удивился Н. и чуть было не добавил: «Я – Никто».

– Ну как же, Откин – это от фамилии Боткин, а Боткины были дворяне. Просто у вас в роду кто-то – незаконный сын, когда-то таким детям давали усеченные фамилии. Да-да, не удивляйтесь. Кстати, у вас в роду знаменитый доктор Боткин. Слышали, конечно, про такого? Я сам по медицинской части…

– Вы проходите в дом, – сказал Н. – Извините, что мне почти нечем вас угостить, – я не думал, что кто-то придет.

– Что вы, что вы, это я должен просить прощения.

И на столе башней воздвигся коньяк «Наполеон», а из рыжего портфеля свиной кожи появился большой плоский вафельный торт.

– Я к вам по-соседски, – еще раз сказал гость. – Я здесь поблизости на даче живу, у моего дяди. Дядя старенький, не мешает. Заходите как-нибудь – у меня много книг, пластинок.

Выпили за книги и за музыку.

– Вам здесь не скучно? – спросил Порождественский.

– А мне никогда не скучно, – ответил Н. – Я умею себя занять.

– И что же вы делаете?

– Думаю, – ответил Н. и тут же вспомнил, что говорит это уже во второй раз за последние два дня.

– А вы записываете свои мысли? – последовал вопрос.

«А вот и не скажу», – подумал Н. и отшутился:

– Разве я похож на человека, который что-то записывает?

– Похожи, похожи, – заверил его гость. – Хотя вы ведь аскет, у вас морщины на лбу. Интеллектуалы так не живут, ни у нас, ни там.

«Ага, значит, он бывал «там», – моментально мелькнула мысль у Н. – Значит, его пускают.Хорошо, что я не сказал ему о моих записях!»

– У вас здесь совсем нет книг. Как вы обходитесь? – спросил Порождественский, наконец встав из-за стола.

– Обхожусь как-то.

– Нет, это нехорошо. Но мы что-нибудь придумаем, – сказал гость на прощание.

Ночью Н. ворочался и не мог уснуть – он пытался вспомнить, где мог слышать эту странную фамилию – Порождественский.

И все-таки он вспомнил, правда, не в эту ночь, а на следующую. Когда-то, в те времена, когда он еще читал газеты, в «Правде» писали о молодом враче-геронтологе, кандидате наук Порождественском, который поехал выступать на конференцию в Англию – и его там якобы похитила английская разведка, чтобы заставить его остаться на Западе. Писали об уколах, которые ему насильно делали, о героизме советского человека, выдержавшего все испытания и вернувшегося на родину несломленным.

«Он действительно такой крупный ученый?» – спросил тогда H. y знакомого врача.

«Да нет, типичный папенькин сынок, бездельник и плейбой. Вот отец у него – по-настоящему хороший хирург, академик. Сыну до него далеко».

«Так вот что за человек ко мне пожаловал», – сказал себе, засыпая, Н.

23

Рано или поздно, поздно или рано наступает день дерьма. Сразу повсюду. И тогда человеческое и собачье дерьмо, коим обильно уснащены поляны, садовые дорожки и тротуары, начинает вонять особо художественно. И запах этот пьянит дерьмовых людей, они всплывают в проруби, и тогда принимаются дерьмовые законы, насаждается дерьмовая идеология, да и в порядочных людях нет-нет да и прошлепнется что-то дерьмовое. И страну тогда зовут Авгиевыми Конюшнями, и все в ней ждут Геркулеса как большого иноземного спасителя. Геркулес приходит и устраивает на определенной части земного шара полувселенский потоп. Но и потом, после потопа, когда все смыто, сломано, унесено водой, люди с глубоко засевшей в глазах дерьмовинкой светло переглядываются: дескать, как мы порезвились!

От дерьмового запаха бежали из Фландрии и из Голландии будущие капские колонисты. Запах исходил не только от испанцев, но и от своих не в меру истовых в вере и ретивых в доносительстве сограждан.

В Африке дерьмо естественное и не столь вселенски воняет. Даже если нагадил носорог, запах не сравнится с тем, что исходит от деяний некоторых европейских людей. Вернее, дерьмовых людей. Не будем употреблять всуе это красивое слово – Европа. Дерьмовые люди – не европейцы, не американцы, не испанцы и не голландцы. Они просто дерьмовые люди.

24

Бухта раскрывает рот и проглатывает корабль. Очертания ее лица меняются в жевательном экстазе, она хмурится, улыбается, затем снова хмурится, а потом оказывается, что она просто пережевывала корабль, а когда с этим закончила, застыла снова, с невинным выражением лица, в ожидании новой добычи.

Там, где великая Оранжевая река, пересекающая почти весь африканский юг, впадает в Атлантику, есть небольшой залив; в нем и бросил якорь «Хрустальный ключ».

Проглоченное судно, в свою очередь, тоже предается пищеварительной активности. Подобно проглоченной рыбе, что продолжает заталкивать в свою утробу заплывшую туда мелкую рыбешку, стоящее в бухте судно ест и пьет. Весь вечер и все утро маленькие шлюпки закладывали в левиафаново нутро корабля провиант и бочки с водой. Погрузкой руководил ван дер Вейде. Даже со стороны было видно: предстоит длительное плавание.

Экипаж тоже загружал свои утробы пищей и залечивал незалеченное. Из всей команды испытания с виду никак не повлияли на троих: на капитана, горбоносого лекаря и кока-малайца. Двух последних матросы боялись и потому обходили стороной.