Текст книги "День рождения цивилизации (СИ)"
Автор книги: Анатолий Рогаль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
День рождения цивилизации или второе пришествие.
Эпиграф: И будет день, и будет гнев господний, но смертельно
уставших от земной безысходности людей не
прельстят и не испугают уже ни рай, ни ад.
Анитя Бесто
1 глава
Планета Земля, территория нынешнего Израиля,
9месяцев до начала новой эры.[1]
Возникнув едва заметным облачком на вечернем небосклоне и быстро скользнув вниз, космический челнок марсианского вахтового звездолета виртуозно вошел в самый центр охранной зоны невидимости и защиты станции маяка-пульсара и словно припечатался к каменистой поверхности взлетной площадки.
Главный координатор марсианских космопилотов, получивший от своих подопечных уважительно-шутливое прозвище Бозэ (на марсианском языке «отец» или разговорное «батя») устало откинулся в кресле пилота. Рука привычно скользнула к пульту ручного управления и тело словно бы невесомое зависло над креслом. «Закрой один глаз», – так на сленге космопилотов назывался такой отдых. Конечно, можно было бы не дергаться, и как все, мысленно отдать телепатическую команду ЦБКа (центральному бортовому компьютеру), но Бозэ, по укоренившейся за почти пятисотлетний период полетов привычке, вручную дублировал все свои команды.
Дублировать и проверять, анализировать и модулировать и никогда слепо не доверять всезнающим компьютерам – было железным правилом Бозэ, позволившим ему стать патриархом марсианского космофлота, а не лежать одиноким командором в анабиозной ванне на каком-нибудь космическом «летучем голландце» .
Вот и сегодня, вместо того, чтобы принять участие в дружеской пирушке, ритуально сопутствующей каждую пересменку, Бозэ, подменив робота-космопилота, сам лично доставил с орбиты на Землю последнего вахтовика смены.
Но не успел патриарх и прикрыть глаза, как воспользовавшись новомодным способом перемещения в отсеке, как джин из бутылки, возник с еще более позеленевшим[2] лицом Виничо-младшиЙ. Виничо-младший самый зеленый, как в прямом так и в переносном смысле слова, пилот марсианского космофлота был наделен божьей искрой, но с увесистым довеском в виде нехарактерного для марсиан необузданного характера, который, как молот Тора, громил все правила и инструкции, что и привело этого юного супермена в компанию земных вахтовиков, которая формировалась исключительно из числа проштрафившихся космопилотов.
– Она еще не родила! Она еще даже не беременна! – пискляво взвизгнул Виничо-младший в нарушении субординации исветских правил, перейдя на звуковой язык . [3]
– Как выгрузка? – не открывая глаз телепатически-мысленно и невозмутимо-спокойно спросил Бозэ вошедшего, начисто проигнорировав то писклявое бульканье, которое когда-то было живой марсианской речью.
– Все в порядке. Роботы перегрузку закончили. Весь груз проверен на соответствие сертификации и принят ЦБКа станции, но ...
– Я приму меры и по мехов больше не будет, – все также, не открывая глаз, прервал Бозэ подчиненного, не любя повторов и пережевывания информации до консистенции манной каши, Иди.
– Когда? – спокойно, но ни на дюйм не сдвинувшись с места, задал новый вопрос Виничо-младший с несоответствующей его светскому[4] шарму наглинкой.
Бозэ не издал ни звука, ни одна мысль его не достигла уровня общения, но он повернулся в кресле и открыл глаза.
Бунтарь взглянул в глаза бунтаря.
С минуту царило безмолвие. А затем молодой космопилот, сделав предписанный уставом кивок головой, неловко повернувшись, вышел.
Проведя взглядом Виничо-младшего и понимая причину такого его поведения. Бозэ тихо вздохнул. И дело было здесь ни в извечном соперничестве их двух найизвестнейших на Марсе родов и не в первогрехе основателя его фамилии, которая для многих марсиан была сродни зубной боли. Почти забытая марсианская поговорка гласит, что зубы даны марсианам, как напоминание о грехах. И вот, всего-то, лет триста, как метод клонирования органов стал вседоступен, а марсиане уже успели начисто забыть о всех болезнях, в том числе и о зубах, и о зубной боли.
А о событиях почти сорокатысячной давности помнили, помнят и уж точно скоро не забудут. Эх, Проматей, Проматей!
Занесенное из глубин космоса миллиарды лет назад бренными останками, отжившей свой век планеты, жизненное семя, пролившись метеоритным дождем, прижилось сразу на двух планетах-соседках нашей солнечной системы. На планете Земля-голубой жемчужине вселенной, оно забуйствовало такой немыслимой красотой и дикой необузданностью, таким невероятным разнообразием форм и неиссякаемым изобилием, что при всей благоприятности, возникновение разумных форм жизни было отодвинуто на более поздний срок и даже, вообще, казалось проблематичным. По крайней мере, такое общественное мнение сложилось у марсиан (с подачи ученных мужей), когда их цивилизация достигла уровня освоения ближнего космоса. Посеянное же на Марсе жизненное семя, по сравнению с Землей, попало в скудную пашню. Ограниченность атмосферно-водных ресурсов Марса и, как следствие, быстрое старение планеты, стали как бы катализатором, потхлеснувшим ускоренное развитие разумных форм жизни. Для марсианских «гомосапиенс», чтобы выжить был лишь один путь: максимальное, на грани невозможного, объединение всего умственного и физического потенциала марсианской цивилизации для достижения таких научно-технических высот, которые бы позволили всем вместе убраться восвояси на более благоприятную планету, когда Марс лишившись своей атмосферы издаст последний вздох.
Справедливости ради сказать, марсиане блестяще справились с этой задачей и когда жить на поверхности родной планеты стало почти невозможно, они уже имели целых два варианта дальнейшего развития марсистской цивилизации. Вариант номер один: начать немедленное строительство подземных городов с одновременным усовершенствованием космической техники для всеобщего переселения на перспективную и необитаемую планету в созвездии Сириус, что уже тогда сорок тысяч лет назад не имело научно-технических проблем, а было лишь делом времени. Или, более предпочтительный, вариант номер два: начать немедленное переселение на соседнюю планету Земля, что практически было очень легко выполнимо, но имело одну нравственную проблему, а именно: своя доморощенная разумная жизнь на планете Земля. По принятым на Марсе законам космической этики, «гомосапиенсом» считалось лишь то живое существо, которое уже «приручило» огонь. Многочисленные полеты роботов-исследователей, обследовавших все уголки планеты Земля, дали отрицательный ответ на этот вопрос. «Даже самые смышленые человекообразные существа на планете Земля, из-за благоприятности климата и изобилия растительной пищи, были глупы, ленивы и враждебны и им никогда не стать существом думающим»,– вот был их вывод. Как железное доказательство таких доводов по всем каналам видеоголографии, был прокручен видеосюжет, отснятый одним из роботов. Крупным планом с хорошо выбранным ракурсом была показана громадная жирная человекообразная обезьяна, восседавшая на суку огромного дерева, ветви которого гнулись от тяжести многочисленных плодов. Заметив, что ее соседка, восседавшая на таком же дереве, протянула лапу, чтобы тайком сорвать плод с ее дерева, первая обезьяна пришла в такую неописуемую ярость, что понадгрызал все плоды со стороны соседки. Прародитель рода Проматеев, старшина первого марсианского отряда космопилотов, член Верховенного Совета, счел такие аргументы мало убедительными и был командирован с личной миссией на планету Земля. Возвратившись после длительного отсутствия, он привез видеоматериалы, где четко и ясно было видно, как человекообразные существа с победным рыком растаскивают горящие сучья, загоревшегося от удара молнии дерева, по своим пещерам. Недоброжелатели предполагали, что Проматей сам, методом гипнотического внушения помог человекообразным обезьянам преодолеть их извечный страх перед огнем, но доказать ничего не смогли. Разумная жизнь на планете Земля началась, а марсианской цивилизации пришлось пережить почти сорокатысячелетнее вынужденное заточение под поверхностью своей умирающей планеты. И ни искусственное солнце на искусственном небосклоне с искусственными облаками, которые гонял искусственный ветер, ни полеты искусственных птиц и их искусное, но искусственное пение, не помогли позабыть о увядавшей мечте: голубой планете. Прощай прекраснейшая Зари! (Зари – так марсиане с тех пор стали называть планету Земля. Зари – по марсиански, «увядшая мечта».) Ох, Зари, божественная Зари! И голубой шарик чарующим миражом перекатывался из одного сознания в другое, неустанно блуждая по искусственным марсианским подземельям, маня и зовя на верх к звездам. И вот долгожданный день настал. Звезды сошли с небес и стали ближе. Началось великое Переселение. И хотя, около ста лет, сначала преимущественно перевозили лишь средства воспроизводства материальных благ, марсиане терпеливо ждали своего часа. Проживающему до тысячи лет, марсианину негоже торопиться, гласила одна, затяганная политиками, до журналистского штампа пословица. Предваряя начало переселения населения, Верховенный Совет принял беспрецедентные меры безопасности. К двенадцати, уже имевшихся на Марсе, маякам – пульсарам было спешно прибавлено· и установлено еще двенадцать и на планете Земля. Из-за спешности и важности такого решения, была проведена внеочередная переаттестация всех звездолетов марсианского космофлота и, как и требовалось, двенадцать из них оказались несоответствующими летным инструкциям и были списаны и поставлены на планете Земля на вечный прикол в качестве стационарных маяков-пульсаров. Шесть из них оказались наземными, а шесть подводными. Работали станции в автоматическом режиме и все обслуживание и эксплуатация осуществлялась роботами наиновейшей модификации. Но членом Верховенного Совета и этого показалось мало. Поэтому к каждому маяку прикомандировали по одному космопилоту из числа провинившихся и их, О удача, бедолаг-штрафников оказались тоже ровно двенадцать. Космопилоты свое шестилетнее наказание отбывали поочередно: год под водой, год на суше, – ежедневно заступая на вахту аж на целых два часа. То есть, сидя с отрешенным видом в бывшей рубке пилота звездолета, а теперь, Центральном пульте управления маяка-пульсара, и наблюдая на огромных мерцающих дисплеях, как стартуют другие. Изощренней наказания для космопилотов и придумать невозможно. Члены воспитательно– попечительной комиссии при Верховенном Совете своего шанса не упустили ибо возможность наказать «проштрафившихся» космопилотов была для них сродни манне небесной, потому что преступления на планете происходили не чаще марсианского дождя (последнее подобие такового выпало, кажется, лет сто двадцать назад), а случаи применения общественного попечительства еще реже.
Случаи преждевременной смерти, да еще, если и трагической, были редчайшими явлениями в марсианской практике, а, объединенные великой идеей выживания, марсиане, несмотря на кажущуюся сухость семейных отношений, жили дружно, как и должно быть в основополагающей ячейке великого общества. Из двух, разрешенных законом, детей, в каждой семье один ребенок был зачат искусственно от какого-то «великого». Искусственно зачатых детей рождались миллионы, но «великих» из них оказывалось несколько тысяч, а истинных гениев все также не полная дюжина на поколение, как и среди детей рожденных от законных родителей. Простолюдины поговаривали, что зачатие от «великих» не всегда происходит искусственным путем и что вся эта компания по выращиванию гениев «в пробирке» – это всего лишь ширма прикрывающая бесеспутство и разврат[5] царящий в верхах марсианской олигархической элиты. Но двести пятидесяти миллионное население Марса свои потаенные мысли не спешило «выдавать на гора» на уровень обмена информацией, а откладывало их на потом. Марсианское долголетие, постоянное «промывание мозгов» о приоритете великой цели сделали свое дело. И вот парадокс, вырвавшись вперед и опережая в научно-техническом развитии земных «гомосапиенс» на десятки тысяч лет, в духовном же опережали лишь «на ноздрю». А о сексуальных отношениях и говорить не приходиться – секс на Марсе, как и в нашем недалеком прошлом «отсутствовал» полностью. Чего не скажешь о зарождающейся земной цивилизации. Чувственный вулкан любви и ненависти, верности и измен уже начинал потихоньку дымиться, а национализм да религия (эти «утробные» методы воспитания масс, эти вожжи любой власти) лишь усиливали накал страстей.
«Но это их внутренние чисто земные проблемы: сумеет ли их разумная форма жизни родить цивилизацию или погибнет замеревшим плодом в утробе матери-природы, – подытожил свои воспоминания – размышления Бозэ, – но то, что они начинают выплескивать бури своих страстей и эмоций на экраны радаров маяка, это уж наша марсианская проблема, которую надо устранить и немедленно. В этом Виничо-младший прав», – и Бозэ рывком развернулся к пункту управления.
Всевидящий глаз внешнего наблюдения скользнул в, знакомый уже Бозэ, дворик ближайшего селения земных аборигенов и, прекрасный в своей неповторимой, девственной красе образ обнаженной молодой девушки заполонил большой экран внешнего обзора. Стоя на коленях возле небольшого чана для вечернего омовения, девушка молилась и ее неистовая мольба о даровании чуда материнства, неслась к небесам к ее богам, накладываясь при этом на сигнал маяка.
Непонятно, от чего Бозэ грустно и тихо вздохнул и все также, пристально всматриваясь в экран, перевел внешний прием в режим цветного голографического изображения. В миг красочное трепещущее действо заполнило казенную серость отсека пилота. Девушка оказалась на расстоянии вытянутой руки и за ее спиной, немного вдалеке, виднелась сгорбленная фигура ее мужа, который мерно и монотонно помахивал топором над сучковатым бревном. Но Бозэ всего этого не замечал, так как его цепкий взгляд пристально всматривался в лицо девушки, замечая мельчайшие подробности: вот капелька пота сорвалась с ее брови и упала в чан подняв на воде легкую зыбь. Вдруг, словно почувствовала взгляд Бозэ, девушка неожиданно вздрогнула, руки ее инстинктивно закрыли обнаженную грудь с неизвестно от чего вдруг восставшими сосками. Бозэ ослабил свой взгляд и девушка, тревожно оглянувшись по сторонам, успокоилась и продолжила свою молитву.
– В чем там дело? – мысленно спросил Бозэ у Главмеда (главного компьютера медицинского центра станции) все также не отрывая глаз от изображения.
– Слабое семя мужа, – молниеносно последовал телепатический ответ продублированный мерцанием замысловатых символов на дисплее.
К слову сказать, медицинский контроль за здоровьем космопилотов на челноках и на звездолетах ЗПП (звездолет прошивающий пространство), двенадцать из которых и стали наземными станциями мачков-пульсаров, был великолепен, а репродуктивные возможности восстановления организма почти не ограниченны.
При посадке на поверхность любой планеты, включая Марс, да что там говорить, даже при каждой стыковке челнока со звездолетом-маткой в открытом космосе и то всегда предшествовал обеззараживающий импульс. При этом, если дело происходило на Земле, микробы и другая мелкая живность на месте посадки уничтожались, а более крупные, в том числе и человек, который зачастую, выпучив глаза, прет куда попадя, гонимые волной страха, разбегались сами прочь.
А еще во все ступеньки выдвижного трапа были вмонтированы работающие на вечных микрореакторных аккумуляторах блоки обеззараживания и первичной подстройки всех систем организма. К тому же, нижняя ступенька была съемная и при посадке на чужой планете укладывалась на землю при входе в зону невидимости и защиты.
В самом же челноке, в личной медаптечке пилота, всегда, согласно летных правил, хранился необходимый, в случае экстренной замены органов методом клонирования, запас спермы космополита. В случае неожиданной смерти космополита и, когда его организм не перешел точку необратимости (на сленге пилотов КТНП – когда труп не начал пахнуть), роботы быстро погрузят бездыханное тело космопилота в спецотсеке в анабиозную массу и, когда бы космический корабль не достиг родной земли, вероятность возвращения к жизни космопилота всегда оставалась очень высокой. И даже, если во время полета, звездолет или челнок взорвется, аварийный спецотсек, в момент взрыва, будет отстрелен и его компьютер управления скорректирует траекторию полета по отношению к Марсу в элипсическую, выпустит большое газовое облако и новая малая комета начнет свой, порой очень долгий путь, к родной гавани. Бывали, конечно же случаи, когда «летучие голландцы» не попадали в зону видимости дальнобойных марсианских радаров, но такое случалось очень и очень редко.
Бозэ вспомнились друзья так и не вернувшиеся с экспедиций в неведомые миры и, еще сильнее загрустив, он выключил голографическое изображение и перевел внешний обзор в обычный режим.
– Приготовить зонд биоразведки к запуску, – по привычке дублируя вслух телепатическую команду, отдал он приказ компьютеру и перевел взгляд на другой экран.
– Какую форму ему придать? – подстраиваясь под него, с роботическим акцентом спросил компьютер.
– Какой-нибудь птицы, которые обычно кружат над селением.
Выбор пал на голубя.
– Заправить его выпускную камеру спермой из моей аварийной аптечки, – и, не дожидаясь конца операции, ибо в качестве своей спермы Бозэ был уверен на все сто процентов, перевел все дальнейшие действия в автоматический режим управления, снова расслабился в кресле и прикрыл глаза.
Тем временем, молодая девушка покончив с молитвами, уже заканчивала ритуал вечернего омовения. Когда ее ладонь зачерпнув из чана, нагревшейся за день воды, потянулась, чтобы омыть лоно, вдруг неожиданно откуда-то взявшийся голубь, мягко скользнул рядом с ней, едва не задев крылом обнаженный сосок ее груди. Девушка тихонько вскрикнула и ее рука, сделавши свое дело, взметнулась вверх. Раздувавшие от нервного возбуждения ноздри молодой женщины ощутили едва уловимый запах бозэнськой благодати.
2 глава
Планета Земля, территория нынешней Украины, Пригорье,
1621 год, конец лета, подвечер.
В небольшой горной долине блинообразной формы в окружении невысоких, но неприступных отвесных скал, раскинулся живописный луг, изредка усеянный небольшими группами кустарников и деревьев, разместившихся у самого берега небольшого овального озера, на песчаном берегу которого сплелись, в который раз за сегодняшний день, в любовных объятиях, то вздыбясь, то перекатываясь два молодых разгоряченных тела.
Но, увы, всему приходит конец. Даже вулкан засыпает, если молодой, то на время, а если старый, то на долго, а частенько и навсегда.
Вот и молодые люди, хоть и медленно, хоть и с тягостными вздохами, но все же поднялись и нехотя стали одеваться: девушка плача, парень хмурясь.
Одежда одевавшихся имела разительное отличие, но ни по богатству убранства, а по временной принадлежности. Убранство парня и в наш век еще и не снится самым смелым современным авангардным кутюрье, а одежда девушки, при всем богатстве убранства, вполне соответствовала ее социальному положению простолюдинки, то есть месту и времени той эпохи, в чем легко можно было убедиться, стоило лишь взглянуть на образцы пылящиеся в соответствующем разделе экспозиции современного музея этнографии,
Тягостная тишина висела в воздухе, изредка прерываясь негромкими всхлипываниями девушки, которая при более пристальном рассмотрении оказалась дебелой молодицей и с такими пышными формами все еще не одетого тела, что юноша, у которого и без этих причитаний кошки по сердцу скребли, не выдержал и сердито передразнил:
– У мру, умру – попа не влезет в тру ну . Кончай реветь! Ведь пока за мной не прилетели, надо еще подумать, что я смогу дать тебе и детям. Времена для тебя настают не легкие и тебе, с тремя детьми, одной отцовской охотой не прожить.
При слове «дать» плач моментально прекратился. Женщина быстро оделась и присела у ног своего повелителя. Глаза ее заинтересованно заблестели.
Парень и девушка явно не были мужем и женой, но как ни странно друг друга понимали без слов.
Глядя на сильно загорелый обнаженный торс, по юношески хрупкий и нескладный, да еще и вдобавок с какой-то едва заметной болезненной зелизной, с тру дом верилось, что этот юнец является отцом уже троих детей, но взглянув в лицо молодой женщины и, увидев залегшие там под глазами темные круги, начинаешь верить чему угодно. И даже в то, что младшенький сын должен будет еще только родиться через девять месяцев.
Женщина же даже бровью не повела, заслышав предсказания своего повелителя, ибо за десять лет их тайных встреч она привыкла (особенно после того, как он вернул к жизни ее отца изорванного в клочья медведем-шатуном) верить каждому его слову. Боги не лгут! А для нее юноша был, если не бог, то сын бога уж точно.
– О, я знаю, что тебе оставлю! – вдруг радостно воскликнул парень каким-то писклявым детским фальцетом, что если бы не семнадцатый век, а день сегодняшний, молодицу явно можно было бы подвести под статью за разврат малолетних.
Юноша развернулся на сто восемьдесят градусов и рванул в сторону ближайшей дубравы, но, пробежав всего несколько шагов, неожиданно вдруг начал быстро исчезать, словно бы растаивая в воздухе. Исчезал он как-то странно: сначала исчезли ноги, потом туловище, а последней исчезла голова. Зрелище было ни для слабонервных, но на лице молодицы не дрогнул ни один мускул и, лишь радостное предвкушение обещанного дара, озаряло ее глаза и, все еще не успевшие поостыть, зардевшиеся щеки.
Через несколько минут юноша, так же неожиданно, стал возникать из воздуха, но только теперь он проявлялся в обратном порядке. Сначала вынырнула голова и, сразу же, вытянула за собой туловище, а уж потом, мелко семеня и подогнувшись от находившегося в сцепке рук груза, выскочили ноги. Едва проявившись парень, тут же разжал руки и прямоугольный кусок, то ли камня, то ли моренного дуба, плюхнулся на песок. На верхней гладко-матовой его поверхности были явно видны два огромных отпечатка человеческой ступни и, явно не подросткового размера, но взглянув на ноги юнца, которые «тянули» на современный сорок пятый, невольно воскликнешь: «Вот тебе и уши, вот тебе и нос!»
Увидев какой подарок притащил ей возлюбленный, лицо молодицы, моментально потускнело от разочарования, но тут же вспыхнуло от негодования.
Но повелитель невозмутимо присел рядом со своей ношей, с минуту быстро подвигал слегка онемевшими от тяжести пальцами рук, и лишь затем повернувшись лицом к лицу и медленно, по несколько раз повторяясь, стал телепатически втолковывать назначение своего дара.
За время этого немого объяснения, рот женщины несколько раз непроизвольно открывался и закрывался, обнажая, при этом, два ряда прекрасных ровных и крепких зубов, привыкших к лакомым кускам свежатины и наведавшим еще зубных паст для всего рота, но, дошедшая из глубины веков от первобытных, привычка всегда после еды пожевать стебелек духмяной травы, делала этот ротик окаймленный розовыми, чуть припухшими губами, с едва уловимым дурманяще– ароматным запахом желаний, всегда привлекательным. А у мужиков, как известно, начиная с первобытных, всегда был, есть и, даст бог и дальше, будет отличный нюх на хорошую выпивку и на хороших (если же после «хорошей» выпивки, то и на всяких) женщин. Вот и юноша, удостоверившись, что все его объяснения, наконец-то, поняты и оценены, ибо теперь его возлюбленная, соперничая с солнцем, все сияла от радостного возбуждения, начал было подниматься и прощаться, но не удержался и снова припал к не иссякающему источнику наслаждений.
Но в этот миг в его мозгу вспыхнул сигнал тревоги: ЦБКа начал операцию по утилизации наземной части станции маяка-пульсара. Спешно припав в последний раз к губам любимой, парень во всю прыть молодых ног рванул ко входу в зону невидимости. Так как ему еще предстояло спрятать концы в воду, то есть не допустить, чтобы пропажа нижней ступеньки трапа звездолета-станции, этого мини– медцентра обеззараживания и подстройки всех систем и всех органов человеческого организма, работающая в автономном режиме на вечных микрореакторных аккумуляторах, была дотошным роботом-контроллером занесена, как пропажа, на дискету ЦБКа.
Молодой марсианин убежал быстро так ни разу и не обернувшись. И хотя старинная марсианская поговорка и гласит, что марсиане никогда не плачут, но на песке, рядом с огромными отпечатками ног, остались маленькие воронки от упавших слезинок.
Женщина тоже еще пару раз шмыгнула носом, вздохнула и, окончательно смирившись со своей бабьей долей, словно перышко подхватила оставленный ей дар и быстро покарабкалась в гору по узкой, но хорошо утоптанной тропинке.
А в это время, Тойо, славный правнук Виничо-младшего, которому по иронии судьбы суждено было стать последним штрафником– космопилотом, отбывавшем наказание на планете Земля, не дождавшись конца инвентаризации, дал команду о немедленной утилизации станции. Земля закрывалась для полетов, наземные части всех шести материковых станций маяков-пульсаров ликвидировались, оборудование было перемещено в глубокие затопленные водой шахты и теперь работало строго в автоматическом автономном режиме.
Прощай голубая планета! Теперь прощай навсегда. Больше не будут топтать твою поверхность штрафники-космопилоты, пьянствуя и волочась, меняя при этом на выпивку и женщин, марсианские научно-технические секреты. И это не потому, что на новом Марсе[6] новое поколение космопилотов неожиданно обрело святость и трезвость[7], нет, этого пока что не произошло, а еще даже чуть добавилось правонарушений, особенно после начала духовного раскрепощения. Сексуальная же «революция» посеяла смуту даже в головы всегда послушных простых сограждан Великого Марса.
«Великие» же, пряча подальше от всевидящих глаз народа, проводили теперь частенько свои «симпозиумы» на Мapce-l в прежней столице старой планеты, которая вместе с окрестностями была сохранена в первозданном виде и превращена в огромный подземный постоянно действующий музей великих марсианских деяний. И даже члены Верховенного Совета начало и окончание своих сессий отмечали своим посещением Мapca-l. Вот и пришлось убрать лишние марсианские глаза и уши с соседней планеты Земля.
Тюрьма, хотя и временно падших, да музеи вечно «великих» понятия несовместимые. Дурное соседство порождает дурные мысли.
«Прощай Зари! Прощай Дари[8]! Навеки прощай! Прощай и прости за любовь мою»
3 глава
планета Земля, Украина, Пригорье, село Богуславка, 2001 год,
7 июля, 15 часов 35 минут (время киевское)
Загнавши свой новенький, еще «нулевой», джип «Хамер», поблескивающий неповторимым глянцем девственности, в гараж, Злата Стороженко радостно-возбужденно направилась было к дому, но увидев, что дверь заперта, а значит тетки Роксаны нет дома, раздосадовано поморщила свой маленький носик и, крутнувшись на своих длиннющих «журавлиных» ногах, направилась, минуя дом, подворье, огород и сад, к одинокой старой-престарой дуплистой дикой груше, под сенью которой она с детства любила посидеть, подумать, помечтать.
Девушка двигалась быстро и какой-то детской танцующей походкой. При этом, в такт этой жизнеутверждающей мелодии юности, красиво подскакивали и пересыпались слегка курчавые густые золотистые волосы, соблазнительно перекатывались под тоненькой полупрозрачной кофточкой упругие, «непомерно» большие на столь хрупком стебельке, девичьи груди и умопомрачительно покачивалась, подпоясанная осиной талией, аккуратная кругленькая попка.
Основательно усевшись в тени под деревом, Злата открыла бежевую, под цвет ее брючного костюма, кожаную сумочку, сунула поглубже, всегда норовящий вывалиться, мобильный телефон и достала, с трепетным чувством и некой долей разочарования, заветную отцовскую тетрадь, подтверждающую ее вступление в таинственную родовую наследственную должность целителя-знахаря, хранителя «Дари».
Не так представляла себе Злата свое посвящение в «Дари». Но вместо таинственного ночного мистического ритуала где-нибудь в глубине лесов или гор, ее отец бывший целитель «Дари» и хранитель дара вспомнил о передаче своих полномочий (то ли специально, то ли понарошку) уже в самый последний момент около трапа самолета и сунул ей в руки эту тетрадь-наставления, а сам с молодой женой радостно укатил в иммиграцию за океан.
Тетрадь была обычной общей, ученической и, вместо каких-то магических знаков, Злата Стороженко увидела с детства знакомый задиристый, с наскакивающими друг на друга буквами, размашистый почерк отца.
Слова были простые и понятные, но смысл их вызвал у девушки сначала заинтересованное удивление, а затем и радостный восторг.
Тайные ее детские подглядки, смутные девичьи догадки, дедушкины недомолвки и богуславские легенды и небылицы, как отдельные фрагменты, замысловатой мозаики, наконец-то, сложились в одно целое.
История их старинного села Богуславка и не менее древнего рода Стороженков открыла Злате часть своих тайн.
А места в Пригорье, где у подножия не высоких, но скалистых гор, извиваясь серпантином и, далеко отстоя друг от друга, расположились дома села Богуславка и вправду удивительны и таинственны, как и сам дар врачевания семьи Стороженко. Край был воистину благодатно-чарующим и волнующе– таинственным, но словно какое-то табу царило над ним. Бывало спросишь у кого-нибудь из местных: «Правду, что Стороженко все лечат?» «Та лечат»,– нехотя ответит тот. «А правда, что у вас здесь над горами иногда НПО летают?» «Та, летают», – все с той же неохотой ответит ваш собеседник и, зевнув, отвернется. Какая-то всеобщая апатия и это при том, что чудес в Пригорье в районе села Богуславка, как говорят у нас на Украине, «хоть грэблю гаты».
Взять, к примеру, хотя бы, таинственные «окна», прозванные так местными, три небольших овальных озерца. В озерцах никогда не водилась и не заводилась никакая живность и, если в них кинуть какой-нибудь предмет, то он обязательно через некоторое время оказывался на берегу. Еще до коллективизации, местные пастухи, связав воедино больше двух десятков привязей для телят, пытались измерить глубину «окон», но привязанный к концу этой необычно длинной веревки камень, так и не достиг дна ни в одном из них. Во время зимнего наступления наших войск, в декабре сорок четвертого, наша тридцать четверка из-за дыма пожарищ вскочила в одно из никогда незамерзающих «окон», но тут же была выброшена оттуда такой гигантской неведомой силой, что у танка, успевшего с башней уйти под воду, даже двигатель не заглох.
Дом Стороженков был расположен на самом краю села, как раз напротив пресловутых «окон», и Злата по вечерам, сидя у дома на скамеечке и поджидая деда Тимоху из его ежедневных странствий, часто, если дед задерживался и успевали зажечься звезды, видела мерцающие отблески таинственных огней, полыхающих в темных глубинах.
