Текст книги "Тридцать один день"

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

18 июля

От города Новороссийска мы часа три ехали в больших открытых автобусах. Новороссийск очень сильно разрушен. Но здесь, как и в Сталинграде, со всех сторон слышен стук, всюду строительные леса, кирпичи, цемент.

В Новороссийске я первый раз в жизни увидел море. Правда, я увидел не все море, а только кусочек, потому что автобус ехал быстро, а на берегу было очень много домов. Когда город остался позади, началась узкая шоссейная дорога. Она была прижата к высокой горе и обвивалась вокруг нее, как змея вокруг великана.

Дорога то поднималась вверх, то спускалась вниз. С другой стороны дороги был обрыв. Когда я посмотрел вниз, у меня даже чуть-чуть закружилась голова. Но я, конечно, и виду не показал. Ведь рядом со мной сидел Андрей. А Капитану – тому стало совсем плохо. Он сидел бледный-бледный – его тошнило. Я думал, что Андрей будет смеяться над ним. Но Андрей взял платок, намочил его холодной водой из фляги, которая болталась у него на боку, и обвязал этим платком голову Капитану. Потом он посоветовал:

– Вниз не смотри. И дыши глубже.

Капитан начал бормотать, что ему уже совсем хорошо, но Андрей перебил его:

– Да не ври ты! Подумаешь, большая беда. Со мной тоже случалось…

Иногда мне казалось, что, если сейчас из-за поворота нам навстречу вылетит другая машина, мы обязательно столкнемся и разобьемся вдребезги. Но машины выскакивали и проносились мимо. Я не мог понять, как на такой узкой дороге разъезжаются два автомобиля. Но Катя сказала, что здесь шоферы совсем особенные, горные, мастера своего дела.

Потом мы проезжали большие деревни. Они называются станицами. Из-за оград выскакивали охрипшие собаки и с яростным лаем неслись за автобусами. Потом они отставали, останавливались и, мирно виляя хвостом, возвращались на свои дворы. Станичные ребята махали нам и что-то кричали, только мы не слышали, что именно…

Наконец мы увидели городок. Издали он был очень красивый. А когда подъехали ближе, то увидели, что он почти весь разрушен. Кое-где на стенах разбитых зданий сохранились надписи: «Хлеб», «Ресторан», «Промтоварный магазин»… Я читал о том, как фашисты разрушали города. Но, когда увидел все это своими собственными глазами, мне даже страшно стало.

Мы проехали весь город, завернули за угол – и вдруг увидели море. Тут уж оно все было перед нами, как будто кто-то распахнул огромную дверь. Море все сверкало… Мне казалось, что голубая вода налита в огромную чашу без краев.

Всю дорогу было очень жарко. А сейчас стало так свежо, так хорошо, что все ребята начали улыбаться и глубоко дышать. Воздух был какой-то особенный… В городе совсем не такой воздух.

Проехали мимо высокого дома с красивыми башнями. Дом стоял над самым морем. После городских развалин он показался мне настоящим дворцом.

– Интересно, кто живет в этом доме? – толкнул меня в бок Андрей.

– Раньше какой-нибудь помещик жил, – уверенно ответил я. А кто живет сейчас, я, конечно, знать не мог.

За поворотом показались два белых дома: одноэтажный и двухэтажный. Автобусы остановились около этих домов. Тут же была волейбольная площадка. Из дверей одного дома выбежали две девчонки и закричали:

– Приехали! Прие-е-ехали!

Вышел повар в белом колпаке. Он вытер лицо фартуком, но оно все равно было такое блестящее, как будто его маслом обмазали. Повар смотрел на нас сердито, словно хотел сказать: «Только вас тут и не хватало!..» А потом вышла женщина с круглым зеркалом на лбу, от которого по нашему автобусу сразу запрыгали зайчики. Из уха ее, по шее и по белому халату тянулась тонкая резиновая кишка.

– Ага! Сейчас первым делом к врачу потащат! – шепнул Андрей.

Но нас к врачу не потащили, а сперва распределили по комнатам. Комнаты чистые-чистые – даже на пол ступать страшно: боишься испачкать. В каждой комнате стоят пять кроватей и тумбочки. Белье, салфетки на тумбочках – и все, все белое, прямо сверкает. И стены тоже белые и пахнут мелом и морем.

Раньше в этих домах было общежитие какого-то техникума. А теперь техникума нет: он во время войны эвакуировался и не вернулся назад.

В одноэтажном доме живут девочки, а в двухэтажном – мальчишки. Наш, старший, отряд – на втором этаже. Андрей попросил, чтобы его, Профессора, Капитана и меня поселили в одной комнате. Катя разрешила. Просто удивительно!

Пятым к нам в комнату поместили Левку Козлова. Он привез с собой рубанок, напильник и еще какие-то инструменты. Левка всю дорогу что-то строгал, пилил. Еще в вагоне его прозвали «Мастером».

Из окон нашей комнаты была видна извилистая дорога. С обеих сторон ее окружали те самые тополя, которые в книжках называют «стройными». Дальше, за дорогой, было широкое кукурузное поле. А еще дальше поднимались горы. Я всегда думал, что горы наполовину темные и наполовину белые от снега. А тут они были почти все зеленые, как поле, и только макушка была белая, как будто на самом краю поля росло много-много одуванчиков.

Оказалось, что отряд девочек был на пляже. А нас встретили дежурные.

Нам дали полотенца, по куску мыла, и мы тоже пошли на пляж мыться. Мыло было какое-то странное, похожее на черную лепешку. Оказывается, то мыло, которое в магазинах продают, не мылится в морской воде.

Мы купались в море!

Я лег на песок, и теплые волны обдавали меня с ног до головы. Я нахлебался соленой воды и долго отплевывался.

– Тебе что, море не нравится? – спросил Профессор.

– Еще как нравится!

– А чего же ты плюешься?

– Это я от радости плююсь!

– Оригинально!.. – ответил Профессор и скрылся под водой.

И я тоже нырнул.

А потом все хохотали и брызгались.

Но не прошло и десяти минут, как раздались звуки горна. Катя приказала нам вылезать. Вот тебе и на́!

Катя подавала свои команды с берега, а мы делали вид, что не слышим и не понимаем, о чем она там кричит. И я тоже приставлял ладонь к уху, а потом разводил руками: дескать, ничего не слышу!

Тогда Катя в своем полосатом купальном костюме и голубой резиновой шапочке сама бросилась в воду и в один миг доплыла до нас.

– Живо на берег! Не то на три дня лишу купанья! – сердито крикнула она.

Мы тут же перестали строить из себя дурачков и полезли на берег.

– Ага, сразу услышали! – усмехнулась Катя.

А Витька Панков дождался момента, когда огромная волна, всё заглушая, обрушилась на песок, и гордо произнес:

– А мы вас вовсе и не боимся! Не запугивайте, пожалуйста!

Но слышал его слова только я один, потому что стоял рядом, а Катя, конечно, ничего не слышала. И Витька это очень хорошо знал.

– В другое время можете барахтаться, а ведь сейчас устали с дороги, – сказала Катя.

Как будто она лучше нас знает, устали мы или нет!..

Мы попросили, чтобы после обеда нам разрешили погулять и осмотреть город, но нас заставили идти на «мертвый час». Его теперь называют «тихим часом». Но, мне кажется, название «мертвый час» больше подходит: умереть можно со скуки! Ложась в кровать, Андрей заявил, что с такими порядками нужно бороться. И мы будем бороться!

Я достал бумагу и решил написать письмо папе.

Мой папа не герой, как у Капитана, он даже вовсе не был на войне. У него всего одна медаль – «За доблестный труд». Такая медаль есть почти у всех взрослых. Мой папа – мастер в цехе. Конечно, мне бы хотелось, чтобы папа тоже был Героем Советского Союза. Но все равно он очень хороший. Я его сильно люблю и всегда с ним советуюсь. И вот сейчас я решил написать ему письмо.

Я терпеть не могу писать письма. На бумаге все не так получается, как на самом деле. Ведь часто бывает так: о чем много думаешь, о том не можешь написать. Вот как, например, я напишу, что уже немного соскучился по маме и папе? Галка прочтет – и начнет издеваться: «Ага, уже нюни распустил!» Вот и приходится писать всякую чепуху. А чем писать всякую чепуху, так уж лучше совсем ничего не писать. Вот я ничего и не пишу… Но сегодня я должен был посоветоваться с папой. Я рассказал ему, какие у нас порядки, что нас заставляют спать днем, рано ложиться вечером, что от поезда ни на шаг не отпускали, и еще многое другое. Я спросил у папы, прав ли Сергей Сергеич, когда говорит: «Ваша задача – хорошо отдохнуть!»

Я знаю, как папа ответит. Он всегда говорит, чтобы из меня не делали барчука. Я уверен, что папа будет на моей стороне. В конце письма я просил поцеловать маму, передать привет Галке и сказать ей, что у меня есть воля и что она это очень скоро узнает.

19 июля

Через три дня, 22 июля, будет торжественное открытие лагеря. Открытие хотели назначить на воскресенье, но в городе на этот день объявлен воскресник, а к нам должны приехать гости из города. Вот и пришлось перенести наш праздник. Ну, и очень хорошо: лучше подготовимся!

Дел сегодня всем хватает. Сергей Сергеич даже объявил соревнование между отрядами и звеньями на лучшую подготовку к открытию лагеря.

– Мы должны всех перешибить! – предупредил Андрей.

Меня выбрали редактором отрядной стенгазеты. Я должен выпустить ее за два дня. Но я решил выполнить задание досрочно и выпустить газету сегодня вечером. Пусть это будет самая первая стенгазета в нашем лагере! Представляю, как удивится Андрей…

Андрей весь день тренируется на спортивной площадке под руководством физкультурника Петра Николаевича. Этот Петр Николаевич уже из Москвы приехал таким загоревшим, что черней его, наверное, и в Крыму никого нет. Как это он смог так здорово загореть в Москве? Андрей тренируется вместе с Зинкой. На открытии лагеря оба они будут выступать со спортивными номерами.

Сегодня я сам торопился поскорей уйти с пляжа: времени мало, а работы пропасть! Я ведь должен не только выпустить стенгазету – я еще участвую в постановке пьесы. Роль у меня не самая главная, но очень ответственная. Я не должен говорить ни одного слева, а просто выйти на сцену в форме советского солдата и передать донесение генералу. Сначала мне предложили другую роль, со словами на целые две страницы, но я должен был изображать пленного гитлеровского офицера. На это я, конечно, не согласился. Уж лучше молчать в форме советского бойца, чем разговаривать в форме фашиста.

С утра мы сидим над большим листом белой бумаги: делаем стенгазету. Мы – это я, Левка-Мастер и Капитан.

Сергей Сергеич подошел к нам и посоветовал:

– А вы опишите свой поход в Сталинград, путешественники! Всем ребятам будет интересно почитать о Сталинграде.

«Ага! Значит, он уже совсем не сердится на нас, – подумал я. – Небось даже жалеет, что не удрал вместе с нами». Хотя ему удирать незачем. Он ведь может просто пойти всюду, куда захочет. Да, хорошо быть взрослым! Интересно, когда я тоже смогу ходить куда захочу? Года через три, наверное. Хотя нашей Галке уже шестнадцать лет, а она по всякому пустяку спрашивает у мамы разрешения. Уж я-то не стану спрашивать! Впрочем, все это не имеет никакого отношения к стенгазете.

Нам нужно было написать о Сталинграде. Я поручил это дело Капитану.

– Только ты с чувством напиши, – предупредил я. – Всё опиши: и как мы волновались и как свои фамилии на доске написали…

– Будь спокоен! – ответил Капитан.

Эх, жалко, что я прямо там, в Сталинграде, ничего не записал! А разве сейчас передашь, какое у нас было тогда настроение!

Потом пришла Катя. Она посоветовала поместить в стенгазете какое-нибудь стихотворение. Откуда же его взять? Но вдруг я вспомнил, что Профессор в поезде целыми днями читал стихи. «Наверное, он и сам сочиняет», – решил я и тут же побежал искать Профессора. Я нашел его в беседке за домом. Расхаживая взад и вперед, он повторял:

 
Ненавижу
                 всяческую мертвечину!
Обожаю
              всяческую жизнь!..
 

Я не очень-то разбираюсь в стихах, но сразу догадался, что это Маяковский. Сначала Профессор пробовал отказаться от моего предложения. Но я сказал, что стенгазету невозможно вывесить без стихов, что Андрей приказал ему написать стихи. И тогда он согласился.

Я дал ему час сроку. Но Профессор заявил, что этого мало и что Пушкин писал «Евгения Онегина» больше семи лет. Тогда я дал ему еще полчаса и ушел.

Скоро Профессор принес стихотворение.

Сперва я просто запрыгал от восторга: стихотворение было прямо как в настоящей книжке. Профессор написал о звездах, луне и всяких печальных мыслях. Последняя строчка была такая: «И звезды грустно смотрят на меня…»

– Ты – гений! – сказал я Профессору.

Он ничего не возразил мне.

Но, когда мы показали эти стихи Андрею, произошло что-то совершенно неожиданное. Андрей сморщился, как будто у него заболел зуб:

– Это какой-то похоронный марш, а не стихи! Ночь… Звезды… Мы уж спим давно, когда они светят.

Мне стало жалко Профессора, и я посоветовал:

– Ты вот Маяковского читал: «Ненавижу всяческую мертвечину…» Ну и напиши что-нибудь вроде этого!..

Через час Профессор, запыхавшись, прибежал с новым стихотворением. Оно было посвящено нашему приезду в лагерь и кончалось так:

 
Здравствуй, солнце золотое!
Здравствуй, быстрая волна!
Все кипит, кипит прибоем!
И в сердцах у нас – весна!
 

После каждой строчки стоял восклицательный знак. Это было очень здорово!

– Вот это да! – закричал я. – Теперь ты действительно гений!..

Как редактор, я спросил только, почему в третьей строчке два раза повторяется слово «кипит». Но Профессор сказал, что иначе не получается размер. Ну, ему виднее. Да потом – так даже крепче!

Мы поместили стихи на первом месте. Затем переписали рассказ о нашем путешествии по Сталинграду и сочинили еще две заметки. В одной из них мы написали про пионера Вано Гуридзе, который в первый же день проспал линейку.

В другой заметке мы высмеивали Капитана. Дело в том, что Капитан еще в поезде говорил, будто может три раза переплыть Москву-реку. Но в лагере мы в первый же день заметили, что он очень неохотно идет в воду.

Капитан одной ногой ходил по дну, а другой бил по воде: делал вид, что плавает. И руками он тоже поднимал такие брызги, что рядом стоять было невозможно.

«А ты зайди подальше! Ты поглубже зайди! – кричали ему с берега. – Там уж ноги не хватит – другую подпорочку поискать придется! Может, тебе шест принести? Или ходулю?..»

Обо всем этом мы и написали в стенгазете. Целые полстолбца написали!

На го́ре Капитана, внизу осталось немного места, и тогда мы решили сделать иллюстрацию к заметке. Мастер изобразил воду, на ней – топор, а внизу подписал: «Как топор на воде». А заметку назвали так: «Капитан сухопутного плавания». Ничего, пусть отучится врать!

Но Капитан не на шутку обиделся. Он сказал, что выходит из редколлегии.

– Ты не имеешь права, ведь тебя ребята выбрали! – возмутился я.

– А ты не имеешь права меня высмеивать! Не помещай заметку, тогда останусь, – ответил Капитан.

Дудки! Пусть уходит, справимся и без него. Надо будет сегодня же обсудить это дело с Андреем.

Мы так увлеклись стенгазетой, что вскоре забыли про ссору с Капитаном.

Все заметки были переписаны. Теперь дело было только за художником, то есть за Мастером. Левка действительно оказался мастером на все руки. Он здорово разукрасил газету. Заголовок газеты был написан на фоне моря и солнечных лучей. Тут же был изображен пионер со знаменем. Мне показалось, что он похож на Андрея. Мастер нарисовал еще три карикатуры и написал заголовки к заметкам. Я сказал, чтобы в самом низу он нарисовал большой почтовый ящик и на нем написал: «Готовьте заметки!».

Но Мастер не согласился:

– Да ну его – ящик! Во всех стенгазетах этот ящик. Надоел! Как только увидят его, так нарочно не будут писать. Давай лучше изобразим дерево, а в нем – дупло; из дупла высовывается белка и приглашает: «Давайте-ка заметки!»

Так мы и сделали.

К вечеру газета была готова. Я торжествовал. А Мастер помалкивал. Он вообще молчалив и не любит восторгов. Наша газета будет самой первой в лагере. Мы решили вывесить ее завтра утром, а сегодня никому не показывать, даже Андрею…

Но где вывесить газету? Мастер не спеша пошел в комнату, принес оттуда инструмент и сказал, что к вечеру он приготовит доску, на которой мы будем вывешивать свои стенгазеты. Уж не знаю, где он раздобыл фанеру, но только к вечеру доска была готова. Это была настоящая витрина. Точно такие же витрины висят в Москве на каждой улице и на бульваре, около нашего дома. Этот Мастер – просто клад для нашего звена.

Доску мы решили повесить около столовой, где утром проходят все ребята. После ужина мы тайком пробрались к столовой и сделали, как задумали. А потом вернулись в комнату. Мастер не спеша вытер инструмент и положил его в ящик, а ящик задвинул под кровать.

Угол, где стоит кровать Мастера, какой-то особенно уютный. На тумбочке аккуратной стопкой лежат книги; тут же – разные фигурки, вырезанные Мастером из дерева. На стене – портрет изобретателя радио Александра Степановича Попова. Этот портрет Мастер привез из Москвы.

Я лег в постель, но долго не мог заснуть. Я думал, что, когда Мастер вырастет, он, как Попов, изобретет что-нибудь великое.

Правда, все самое необходимое, кажется, уже изобретено. Но кое-что, конечно, осталось и для Мастера. Вот, например, ракета для полетов на Луну. Или такой аппарат, который смог бы за какие-нибудь два – три часа вдолбить в голову знания за всю школу. Сколько бы тогда было сэкономлено времени! В общем, Мастеру будет над чем подумать.

А Капитан сразу повернулся к стене и сделал вид, будто спит. Он сегодня и с Андреем поссорился: Капитан утром не застелил свою постель, а просто накрыл одеялом смятую подушку и простыню. Привык, наверное, дома, чтобы за ним убирали. Андрей сказал, что он позорит всю нашу комнату и что мы этого не потерпим. Капитан обиделся. Сам виноват – и сам же обижается!

20 июля

Сегодня утром все ребята по пути в столовую останавливались возле доски и читали нашу газету. Я стоял за углом дома и наблюдал… Ребята громко смеялись. Ура! Значит, карикатуры похожи! Значит, узнали кое-кого! А потом к доске подошел Андрей. Он осмотрел всю газету и начал оглядываться по сторонам. Я сразу понял, что он ищет меня, не выдержал и вышел из своего укрытия.

Я думал, что Андрей меня похвалит. А он вдруг как набросится на меня:

– Зачем высмеяли Капитана?

– А зачем он врал? Зачем говорил, что плавает, как рыба, три раза Москву-реку переплывает…

– Так вот и научите его плавать. А зубоскалить нечего!

Тут уж я не выдержал и сказал, что это вовсе не зубоскальство, а критика, что Андрей зажимает критику и что это ему, как звеньевому, совсем не к лицу.

Андрей ответил, что сперва надо самокритику разворачивать, то есть самих себя критиковать, а потом уж на других кидаться. А я ответил, что пока не вижу в себе недостатков, достойных внимания печати. Тогда он сказал, чтобы я одолжил у Профессора очки и поглядел на себя повнимательней. А я сказал, что очками и шляпами только в трамвае ругаются. Андрей замолчал: видно, согласился со мной. И тогда уж я набросился на него еще сильней: рассказал про вчерашний поступок Капитана.

Андрей сначала даже не поверил:

– Отказался делать газету? Ну, этого мы так не оставим. А я-то еще защищал его!

Потом к нам подошли Катя и Сергей Сергеич. Им наша газета понравилась, но они сказали, что в ней мало остроты.

– То есть критики? – переспросил я и торжествующе взглянул на Андрея.

Мы снова весь день готовились к открытию лагеря. Катя вдруг обнаружила, что у меня хороший голос, и стала загонять меня в хоровой кружок. Сначала я, конечно, отказывался. Мне всегда бывает очень смешно смотреть на певцов: они ртом выделывают такие штуки, как будто кривляются. Об этом я сказал Кате. Она ответила, что я неправ, но если уж так стесняюсь, так она поставит меня во второй или третий ряд, и я смогу прятать свой рот за чужую спину. Тогда я согласился.

А вечером к нам в гости приехал секретарь райкома комсомола товарищ Зимин. Мы уселись на траве за домом, а для гостя принесли с веранды плетеный стул.

Секретарь райкома рассказывал нам, как фашисты жестоко, по плану разрушали город, взрывали дома. Они закладывали мины даже в городском парке.

Было тихо-тихо. Даже море не шумело и кусты акаций не шевелились.

Товарищ Зимин рассказывал еще, как жители города по вечерам, после рабочего дня, помогали восстанавливать те самые дома, в которых сейчас расположился наш лагерь.

А каждое воскресенье они выходят на воскресники. Они разбирают стены разрушенных зданий, а все сохранившиеся балки, доски, кирпичи складывают в одно место, чтобы потом из этого материала построили новые дома. Завтра в городе будет большой воскресник. Все жители выйдут на улицы.

«Вот бы и нам пойти на воскресник!» – подумал я.

В этот момент кто-то толкнул меня в спину. Я оглянулся и увидел Андрея. Из первых рядов он незаметно пробрался назад. Вид у него был такой, как будто он хотел сообщить мне что-то необычайное.

– Через несколько минут приходи в нашу комнату, – шепнул Андрей.

Я не стал ждать несколько минут, а тут же выбрался с площадки и пошел за Андреем. Мы поднялись на второй этаж. В комнате нас уже ждали Профессор и Мастер. Потом пришли Вано Гуридзе, тот самый, который проспал линейку (это произошло с ним совершенно случайно), и Витька Панков. Витька здорово играет в футбол и вообще спортсмен. Вот только рисуется немного.

Андрей таинственно огляделся по сторонам, закрыл дверь и, хоть нас никто не мог услышать, заговорил шепотом:

– Вы только подумайте, ребята: весь город будет работать, а мы должны греться на солнышке? Пионеры мы, в конце концов, или нет? Сергею Сергеичу, наверное, самому не хочется работать – вот он и нам не дает. Я больше терпеть не буду. Сегодня же сагитируем весь лагерь и пойдем на воскресник! Согласны?

– Ну, и выгонят нас из лагеря в Москву, – спокойно возразил Мастер. – Это – не дело. (Он всегда говорил, если ему что-нибудь нравилось: «Это – дело!» – а если не нравилось: «Это – не дело!»)

– У меня предложение… – заволновался Профессор и начал поправлять очки на носу. – У меня есть важное предложение! Агитировать сразу всех не удастся…

– А что же делать? – нетерпеливо перебил Андрей.

– А вот что! Будем помогать восстановлению города тайно, своим звеном… Да и то не все звено допустим к этой работе, а только самых сильных и смелых ребят, самых надежных!..

Мы решили провести строгий отбор. Каждый из нас должен принести клятву и пройти тяжелое испытание. Клятву мы сочинили тут же. Я вырвал лист из Галкиной общей тетрадки и написал: «Я (дальше – имя, фамилия или прозвище), желая помочь восстановлению города, разрушенного врагом, клянусь беспрекословно выполнять все поручения пионерского звена и звеньевого…»

Насчет следующей фразы возникли разногласия. Я предлагал написать так: «Клянусь, не щадя сил и самой жизни, помогать населению города…» Но Профессор сказал, что сейчас не война, никто в городе убивать нас не собирается и поэтому слова «не щадя самой жизни» нужно зачеркнуть.

– Но ты забыл, что фашисты оставили в городе много мин! – возразил я Профессору.

– Все уже давно разминировано!

– А может быть, хоть несколько мин осталось, откуда ты знаешь? Значит, риск все-таки есть! – сказал Вано с такой радостью, словно он только и мечтал наткнуться на мину. – И потом, вообще Сашкина фраза торжественнее.

Большинство поддержало меня, и моя фраза тут же была вписана в текст клятвы.

Мы долго думали над тем, какое испытание должен пройти каждый из нас. Наконец придумали: нужно из нашей комнаты, со второго этажа, по выступам и водосточной трубе слезть вниз и тем доказать свою ловкость, смелость и силу. Но это испытание можно было провести только завтра, в «мертвый час». А сейчас на площадке были все вожатые, все ребята, и лезть через окно было нельзя.

Мы решили, что сегодня, ввиду срочности дела, обойдемся без испытания, но с условием, что каждый пройдет испытание завтра или в понедельник. Нам не терпелось поскорее стать участниками восстановления города. Мы решили, что первым произнесет клятву наш звеньевой Андрей, а за ним – все остальные. После произнесения клятвы мы торжественно пожали друг другу руки.

Потом я выдрал из Галкиной тетрадки еще один лист, и мы написали план действий: «1) участие в воскресниках, 2) поиски мин и полная их ликвидация, 3) помощь жителям города – главным образом престарелым (старше сорока лет)».

Мы очень увлеклись и не заметили, что дверь давно открыта и на пороге стоит Капитан.

– Ты все слышал? – грозно спросил Андрей.

Вместо ответа Капитан начал просить, чтобы мы разрешили и ему тоже произнести клятву.

– Ни за что! – ответил Андрей.

– Почему?

– Потому что нам нужны только самые сильные и смелые. А ты… ты дезертировал, отказался делать газету.

– Но ведь это было совсем неважное дело! Чепуха! А тут… Я клянусь, что все буду выполнять… все, что прикажете!

– Нет уж! Если ты не мог выполнить маленького дела, то большого и подавно не выполнишь. И вообще ты считаешь, что тебе все можно… Почему? – Андрей говорил все громче. – Потому, что у тебя папа Герой! Поэтому, да? Так папу твоего мы все уважаем, а сам ты – такой же, как мы, и даже еще хуже!

– И что ты из кожанки вон лезешь, не пойму? – сострил Профессор, но сам даже не улыбнулся. – Помнишь, у Крылова есть такая басня – «Гуси»? Там тоже гуси хвалились, что их предки «Рим спасли»…

Капитан чуть не заплакал. Он обещал исправиться, больше не хвастаться и не врать. Я понимал, что сейчас он может обещать все на свете.

– Ну ладно, – сказал Андрей, – сейчас мы все равно не примем твою клятву, а потом, может быть, и примем. Но для этого ты должен выполнять все задания. Мы будем проверять тебя.

Капитан обрадовался и обещал все выполнять.

Тогда Андрей дал ему первое задание: Капитан должен был стоять в коридоре и следить, а при первой же опасности сообщить нам. Потом Андрей сказал, чтобы мы его подождали, и куда-то ушел. Скоро он вернулся, но не один. С ним была Зинка. Андрей сказал, что ручается за нее, и мы тут же посвятили Зинку в свои планы.

Мы условились, что завтра утром, когда все пойдут на пляж, мы убежим в город и весь день будем работать на воскреснике.

Заиграл горн. Андрей приказал всем разойтись по комнатам и лечь спать, чтобы не вызывать подозрений. Капитан был снят с поста.

Мы легли, но долго не могли заснуть. Наверное, все думали: «Скорей бы пришло завтра!» А я думал еще о том, что теперь некогда будет вести свой дневник. Придется поменьше записывать.