Текст книги "Искатель. 2001. Выпуск №11"

Автор книги: Анатолий Ковалев

Соавторы: Эллери Куин (Квин),Станислав Родионов,Тэлмидж Пауэлл,Валерий Черкасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

За недосып и недоед нас наградили сутками отдыха. Как оттянуться? Я предложил сходить в театр, Тюнин – в филармонию, Оладько – в консерваторию. Найдя консенсус, мы оказались в кафе «Эммануэль».

Небольшой многоуровневый зал: мы сидели на нижнем уровне и над нами как бы нависали нежно-кремовые дамские колени. Верхнего света не было – на каждом столике горели настольные торшеры. Разные и затейливые: нас высвечивала матовая виноградная кисть, прикрытая зеленым стеклянным листом. Меня привлекла салфетка, на углу которой авторучкой был написан телефон. На салфетке ребят тоже чернели номера, и все разные. Я удивился:

– Домашние телефоны директора, шеф-повара и бухгалтера?

– Телефоны девочек по вызову, – сказал Оладько.

– Кафе «Эммануэль», – объяснил Тюнин.

Мы обсудили заказ. Учли интересы каждого, которые сложились в волю общую. Я предложил:

– Хочется картошки с селедочкой.

– Нас неправильно поймут, если не возьмем чего-нибудь культурного, например, кролика в лимонном соусе, – сказал Оладько, наш старший товарищ.

– Нас совсем не поймут, если не возьмем водки, – добавил Мишка Тюнин.

– Надо по-людски: только звери едят и не выпивают, – согласился я.

Мы заказали оговоренную еду и бутылку водки «Адреналин». Звери едят и не только не выпивают, но и не разговаривают. Пропустив по рюмке, мы повели беседу. Об обидах. А обижает нас не преступник и не начальство – обижает нас собственный народ. Я вспомнил:

– Журавлева увольняют. «Телега» на него поступила от гражданки, что якобы ударил ребенка…

– Ага, ребенку шестнадцать лет и финка в кармане, – сказал Тюнин.

– У Журавлева трое детей, – вспомнил Оладько.

– И все не его: когда работал милиционером на вокзале, по жалости усыновил трех подкидышей, – добавил я.

– Нас и ругают ни за что, и хвалят по дури, – длинно заговорил Тюнин. – В газете статья… Собрались мафиози со всего региона хоронить авторитета. И корреспондент отвешивает нам комплимент: мол, милиция сработала грамотно и не допустила разборок. Ни хрена себе подход! Хвалят за то, что бандиты мирно разъехались убивать и грабить. По-моему, если бы они перестреляли друг друга – вот была бы хорошая работа милиции…

– Ребята, – остановил его Оладько, – еще в царской России офицеры, дворяне, интеллигенция не любили полицейских и сыскарей. Смотрели на агентов сверху вниз. А эти агенты отдавали за них жизнь.

Мы выпили по второй рюмке. В кафе стало уютнее и на душе теплее. Кролик в лимонном соусе был хорош, а селедка с картошкой и того лучше. Но я знал, что душа поет не от водки и не от кролика – оттого, что рядом мои ребята, надежные, как бронежилеты.

– Работаем, мы, братцы, вхолостую, – сказал Тюнин. – Ловишь, бегаешь, супа не ешь… Приземлил. Глядь, и года не прошло, как бандюга уже на свободе.

– Потому что условно-досрочное освобождение, адвокаты, залоги и амнистии, – поддержал я.

– Потому что права человека, – не согласился Оладько. – И заметьте: права человека у преступника. У потерпевшего никаких прав.

Мы выпили. Кролик в лимонном соусе был какой-то особенный, очень мелкой породы. Поэтому мы взяли еще по свиному шашлыку, исходя из того, что поросенок крупнее кролика. Кто-то из нас счел, что шашлык слишком жирен; кто-то из нас нашел, что в нем мало луку; кто-то из нас решил, что шашлыки мелковаты. Тюнин продолжил наболевшую тему:

– Поэтому из милиции кадры бегут. Майор Цыплаков ушел в науку. Пишет диссертацию на тему «Тяжелый рок, как выражение сексуальности подростков».

– Не так. «Иномарка, как показатель интеллекта нового русского», – поправил его Оладько.

– А что? – согласился я. – Один боксер получил звание кандидата педагогических наук за диссертацию «Удар в печень».

Тут Оладько на правах старшего товарища обнаружил, что бутылка пуста, как карман бомжа. И он, как старший товарищ, заказал вторую, правда, спутал названия и вместо водки «Адреналин» потребовал водку «Анальгин». Тюнин установил, что свиные шашлыки мы съели, и заказал по куску мяса еще более крупного, чем поросенок, животного. Я тоже не сидел без дела и, осмотрев зал, углядел в углу стойку бара с барменшей.

Надо сказать, что вторая бутылка время убыстрила. Где-то на предпоследней рюмке, я заметил, что барменша поглядывает в нашу сторону с загадочным интересом. Я поделился с ребятами. Оладько хмыкнул:

– Это Кома.

– Кто? – переспросил я.

– По паспорту Камилла Петрова.

– Все Петровы – пьяницы, – изрек Тюнин.

– Вот Ивановы выпивают умеренно, – поделился и я жизненным наблюдением.

– А Сидоровы вообще люди хорошие, – заключил Оладько.

Мы прикончили вторую бутылку и впали в тяжелую задумчивость по поводу третьей. Барменша смотрела на нас. Это естественно. Оладько высок, сух, и его кости сочленены, как металлические опоры. Мишка Тюнин белоголов, остролиц, светлоглаз, тонок и похож на гигантский гвоздь без шляпки. А я рыжеволос и потому прекрасен. Пришлось обратить внимание ребят на барменшу.

– Мы знакомы, – признался Оладько и поманил ее.

Барменша подошла. Распахнутый жакет с оперением, брючки на ремне с полосками из крокодиловой кожи… Красные губы большого рта раздвинулись в широкой улыбке… Весомая грудь, казалось, колышется, будто от ветерка…

– Кома, скучаешь? – спросил Оладько.

– У меня там маленький телевизор. Смотрю сериалы, – ответила она низким с легкой сипловатостью голосом и добавила: – В Россию едут американские специалисты ставить «мыльные оперы».

– А мыло чье? – заинтересовался Мишка Тюнин.

Ответить она не успела. Подошедший сзади мужчина ласково обнял ее и встал перед нами, видимо, желая познакомиться. Камилла представила его:

– Мой бойфренд Яша.

Бойфренд Яша гипнотически уставился на меня, а я в свою очередь не мог отвести взгляда от его круглой лысой головы, размеченной пятнами и кляксами. Так и не отводя взгляда, я поздоровался:

– Привет, Поскокцев!

В какой-то песне поется: «Мои мысли, мои скакуны». Вот и мои заскакали, как зайцы от охотника. В деле о полтергейсте присутствовали доллары. Допустим. Но теперь в деле появилась широколицая Кома. Ищи женщину… Да я и не искал – сама возникла. Доллары и женщина. Ничтожно мало информации для беспокойства и тем более для того, чтобы мысли запрыгали скакунами.

Но Рябинин утверждает, что для размышлений количество фактов не так уж и важно. Как он говорит: много знающий, но не размышляющий, уступает мало знающему, но думающему. Итак, у меня появился новый факт, из которого вытекает…

Из него вытекает только одно – проверку материала надо продолжить.

Я попытался размышлять. Какая информация прибавилась? У Поскокцева есть любовница. Ну и что? Разве это имеет отношение к полтергейсту? Много знающий, но не размышляющий, уступает мало знающему, но думающему. Следователю прокуратуры удобно размышлять, он в кабинете сидит; место работы оперативника – многомиллионный город. Мы размышляем на ходу.

Поскольку я был на ходу – ехал в РУВД, – то мои мысли приняли другое направление. Кому нужно, чтобы я разобрался с этим полтергейстом? Государству? Оно с Чечней разобраться не может. Начальнику уголовного розыска? Ему надо, чтобы я поскорее скинул этот материал и освободился. Надзирающему прокурору? Ему лишь составь мотивированное постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.

Но есть человек, которого касаются и доллары, и любовница. Жена Поскокцева. Так пусть она мне поможет…

Я вновь подождал Антонину Михайловну. Она вышла и, узнав мою машину, приблизилась с заметной неохотой. Ага, значит, и ей мой розыск не нужен. Сев рядом, она опередила мои вопросы:

– Яша квартиру купил.

– И какую?

– Ту, которую наметил. Трехкомнатную, в центре.

– Уже переехали?

– Нет, но деньги отданы и сделка оформлена.

Опять сомнения. Чего после драки махать кулаками? Но ведь розыск и расследование – это и есть махание руками после драки. Я уже приучил себя доделывать все до конца; вернее, приучил себя делать то, что кажется бессмысленным. Сколько раз бессмыслица оборачивалась веским доказательством!

– Антонина Михайловна, вы должны мне помочь.

– В чем?

– В доведении дела до конца.

– Мы же скоро переедем…

– Ученый энергоэколог предупредил, что полтергейст может переехать вместе с вами.

– Каким же образом?

– Видимо, в мебели или в посуде.

– Господи, хуже тараканов.

Я опять ехал с ней на Вербную, потихоньку незаметно изучая ее профиль. Казалось бы, женщина избавляется от дурацкого наваждения, переезжает, а в лице ни радости, ни облегчения. Щека – та, которая ко мне, – стянута сухой заботой. По-моему, она похудела еще больше и еще сильнее заострились ее скулы. Поскокцева спросила, глуховато и неуверенно:

– Чем же я могу помочь?

– Антонина Михайловна, мне надо узнать, что происходит в квартире, когда вас нет дома.

– Меня… одной?

– Обоих, – соврал я, хотя меня интересовало, что происходит в квартире, когда дома один Поскокцев.

– Что я должна сделать?

– Полка на кухне, откуда летела посуда… Спрятать там вот эту штуку.

Я показал ей портативный диктофон с флеш-памятью и приставкой, способный записывать звук в течение пятнадцати часов.

Она глянула на нее с сомнением:

– Надо посоветоваться с Яшей.

– Ни в коем случае!

– Почему?

Как ей объяснить, не упоминая Камиллы? Как объяснить, что официальную прослушку мне никто не разрешит? Как объяснить, что все это делается в ее же интересах?

– Антонина Михайловна, полтергейст не любит коллективных мероприятий. Он предпочитает тайны. Может возненавидеть человека и вредить ему…

– Меня-то он и ненавидит.

– Верно. Поэтому подслушивание с вашей стороны он найдет естественным. А если муж, то полтергейст обидится и швырнет магнитофон на пол. Потом мы Якову все расскажем.

Как говорят блатные, лепил я горбатого напропалую. Лишь бы уговорить. Посомневавшись, она согласилась. Я показал, что и где нажимать:

– Поставьте на край полки и замаскируйте посудой.

Поразмышляв, я решил обратиться к женской интуиции: уж если оперативник чует неладное с ее мужем, то неужели ей сердце ничего не подсказывает? А если подсказывает, то женщина должна быть моим союзником.

– Антонина Михайловна, дайте мне слово, что ничего не скажете мужу.

– Хорошо, – пообещала она – не словом, а, скорее, твердой улыбкой.

У следователя прокуратуры Рябинина я не был с месяц. Он по этому поводу выразил нечленораздельное удивление: мол, разве не о чем поговорить? Волосы лохматы, очки большие, вид усталый… В кабинетике накурено, на столе две чашки с остатками кофе.

– Сергей Георгиевич, были гости?

– Журналистка.

Он достал из шкафа чистую чашку для меня. Пожалуй, Рябинин единственный в прокуратуре, кто позволял себе распивать кофе в кабинете, что прокурором района считалось признаком безделья.

Я предположил:

– Поругались?

– А как же? Журналистка специализируется на криминальной тематике и пишет: «Цель наказания – помочь преступнику». Значит, мы тут вроде воспитателей.

– А в чем цель наказания, Сергей Георгиевич?

– Цель наказания, прежде всего, в защите общества от преступников.

Мы долго костили журналистов за поверхностность, за кровавые репортажи, за трогательное отношение к преступникам и за пренебрежение к потерпевшим, за жажду сенсаций. Потом перешли на своих коллег – оперативников-следователей, которым досталось не меньше, чем журналистам. Злословили? Нет, встретились единомышленники, хотя одному было пятьдесят, а второму меньше тридцати. Рябинин рассказал про следователя, который убийство не сумел отличить от инсценировки; я поделился впечатлением от выступления по телевидению начальника РУВД. Сергей Георгиевич оживился:

– Боря, а знаешь, почему рассказы следователя кажутся сухими и неинтересными? Потому что следователи умалчивают о своих поисках и заблуждениях. Мол, бандита вычислили и приземлили.

– Я не умалчиваю.

Разговор сам давался в руки. Впрочем, ради него и пришел. Я изложил в подробностях дело, которым занимался: про синяк у женщины, про полет кастрюли, про покупку другой квартиры, про Кому-Камиллу. Но Рябинина детали почему-то не заинтересовали. Налив по второй чашке кофе, он усмехнулся довольно-таки ядовито:

– Ты сам-то веришь в эти полтергейсты?

– Верю фактам.

– Нет, Боря, ты веришь не фактам, а моде. Почему, чем выше образование, тем больше дури? Зональный прокурор, весивший девяносто пять килограммов, искренне верил, что габариты не от еды, а оттого, что он голодал в одной из своих прежних жизней. Кстати, один насильник вкупе с адвокатом тоже сослался на свою предыдущую жизнь на востоке, когда у него был гарем, – дескать, привык иметь много женщин. И ведь оба с высшим образованием. А знакомый доктор наук, профессор, отправился путешествовать. Думаешь, почему?

– Отдохнуть.

– Нет. Подпитать свое биополе другими, чужими биополями.

– Полтергейст, Сергей Георгиевич, я видел воочию.

– Боря, знаешь, почему полтергейст бушует?

– Почему? – попался я.

– Из-за жадности хозяев – не кормят.

Откровенной насмешки мне не вытерпеть даже от Рябинина. Тем более что я видел воочию… При помощи эрудиции следователя не одолеть: мы, оперативники, работаем на «земле» и живем фактами. Утром я встретился с Антониной Михайловной и забрал свой диктофон. Видел воочию и прослушал воочию, вернее, в оба уха.

Я открыл сумку, достал диктофон и, сделав информационную вводку – как его поставил в квартиру – включил.

Шумы, двигают стулья… Пьют чай, разговор слышен плохо… Долгая тишина… Опять разговор… Тишина… И вдруг почти оглушительно… Стук-стук– стук-стук! Четыре раза.

– Сергей Георгиевич, что это?

– А кто был в квартире?

– Жена говорит, что никого.

– По-твоему, полтергейст бродит?

Я прокрутил пленку обратно. Стук-стук-стук– стук!

– Да, или работает громадная мышеловка.

– Только ловит не мышей, а дураков.

– Сергей Георгиевич…

– Боря, это срабатывает та самая пружина, которая сбросила с полки кастрюлю.

Слова Рябинина сперва меня обескуражили, но потом легли точненько, как патроны в обойму. Доллары, барменша, выдуманный полтергейст… В квартире Поскокцевых надо делать обыск. Легко сказать: кто мне даст санкцию без возбуждения уголовного дела? А кто решится возбудить дело, если все факты – полтергейст, звук пружины, любовница – не криминального свойства? Надо еще раз идти к Рябинину – он решится. Но сперва к Камилле.

Кафе открывалось в полдень, но оно для оперативных бесед – место неудобное. Узнав ее адрес, в десять утра я позвонил в дверь, затянутую в крепкую синтетику. Камилла не удивилась, потому что работники злачных мест с милицией имеют дело частенько. Она кокетливо предположила:

– Виктор Оладько оперативник, значит, и вы оперативник.

Меня провели не в какую-нибудь кухню, а в гостиную, показавшейся мне необычной. Ага, кованая мебель в стиле «Кантри». Я расположился на диванчике с металлическими завитушками и мягким сиденьем. Хозяйка спросила:

– Виски «Аппертэн»?

– Нет, спасибо.

– Водка «Юрий Долгорукий»?

– Я на службе.

– Ну уж от кофе не откажетесь!…

Столешница черного дерева, перекрещенная полосками полированного металла; вместо ножек чешуйчатые железные дракончики.

Кофе принесла, разумеется, в кованых джезвах. Фарфоровые чашечки белели, как ромашки на пожарище.

Я похвалил кофе и ее наряд. Она довольно засмеялась:

– Я ношу одежду женщины, имеющей свои взгляды.

– А какие у вас есть взгляды?

– Разные.

– И политические?

– Да, я за безопасный секс.

Свободная джинсовая рубашка приподнялась на груди, словно под ней улеглась кошка. Джинсовые брюки-стрейч, сандалии, прическа женщины с достоинством леди… Вид женщины, имеющей политические взгляды.

– Хотите свинину-карри? – спросила она.

– Нет, спасибо.

– А хотите сделаю горячую хачапури?

– Нет-нет.

Я не понимал ее радушия. Из-за Оладько? Выходило, что Поскокцев ей не сказал, кто я и какой материал проверяю. И хорошо. Камилла вдруг проговорила:

– Ну, я слушаю.

– О чем?

– Вы же хотите просить меня о сотрудничестве?

Я догадался: Камилла заключила, что опер пришел вербовать ее в негласные агенты. То есть в стукачи. Перейти к разговору о Поскокцеве стало трудней. Оглядев обстановку комнаты, я бросил невнятно:

– Хорошая у вас квартирка…

– Продала, – весело сообщила она.

– А сами куда?

– Тут осталась.

– Как же это возможно?

– Очень просто: частный риэлтер, частный нотариус. А Городское Бюро регистрации в суть сделок не вникает. Сменился собственник, а я здесь прописана.

Последние ее слова вроде бы ни с того ни с сего напрягли меня. Спросил я вполголоса, словно нас подслушивали:

– И кому продали?

– Яше Поскокцеву, моему бойфренду.

Я сделал худшее, что может сделать оперативник, – барменше не поверил. Но моя личная проверка все подтвердила: в Бюро регистрации недвижимости Поскокцев уже числился как новый собственник трехкомнатной квартиры. В жилконторе наивно удивились тому, что старая хозяйка не выписалась, но если у нее нет другой площади, то выписать ее нельзя. Как же он в новую квартиру пропишет жену? И продают ли они квартиру на Вербной? Мне требовалась немедленная встреча с Антониной Михайловной…

Занятость оперативника не спрогнозировать даже суперкомпьютеру. И не зависит занятость ни от приказов начальства, ни от расположения звезд и планет, ни от личных поступков – вообще ни от чего разумного. Какая связь между канализационной трубой в пригородной колонии и моим планом встретиться с Антониной Михайловной? Прямая.

Трое девятнадцатилетних заключенных – кстати, убийц – автогеном вырезали дыру в этой трубе и ползли в ней почти полтора километра, пока не оказались за пределами зоны, куда сливались нечистоты. Побег убийц – дело серьезное. Милиция встала на уши. В том числе и наше РУВД. Двое суток мы с Мишкой Тюниным прочесывали выделенный нам сектор. Оперативное счастье? Мы взяли их на кладбище. Преследование, борьба, стрельба? Ничего подобного. Мы с Тюниным даже растерялись.

Из полуобрушенного склепа вылезли непросохшие парни и запели гимн России. Оказалось, сработала просветительская роль воров в законе, хорошо помнивших старые времена. Они внушили ребятам, что если петь гимн, то охранники стоят по стойке смирно и не бьют…

С кладбища вернулся я на транспорте общественном и тут же пересел на транспорт персональный – «Волгу» отдела уголовного розыска. Вернее, меня пересадили. Труп в квартире. И ехать мне как оперативнику из убойной группы. Я развалился на заднем сиденье, отдыхая в дорожке. Оперативник должен не только сгруппироваться в минуту опасности, но и уметь расслабиться в минуту отдыха. Мишка Тюнин в машинах засыпает мгновенно, как младенец в качалке. Я спросил водилу:

– Далеко?

– На окраине.

– Какая улица?

– Вербная, Вторая, что ли…

– Что же ты ползешь, как верблюд по пескам! – рявкнул я, пронзенный догадкой…

Труп Антонины Михайловны лежал на диване в каком-то странном, разобранном положении. Одна нога под себя; вторая не то вытянута, не то вывернута. Одна рука вцепилась в подушку, вторая застыла, пробуя распрямиться. Словно женщина от кого-то отбивалась…

Следственная бригада уже работала. Рябинин вертел в руках пузырек и разглядывал мокрый стол со стоящим на нем каким-то прибором. Мне он сообщил:

– Ингалятор. Вьетнамские лекарства «Звездочка», «Ким»…

– Делала ингаляцию и вдруг упала, – забубенно прозвучал голос, видимо, уже повторявший это не раз.

Голос исходил от человека, сидевшего с низко опущенной головой. Его плешь покраснела так, что порфировидные точки, пятна и кляксы почти стушевались.

– У нее был хронический бронхит, – видимо, тоже не первый раз, повторил Поскокцев.

За все время осмотра трупа я так и не увидел лица мужа: он ни разу не поднял головы. Меня влекло другое лицо, лицо бедной женщины…

Щеки у нее и раньше были впалыми – теперь они прямо-таки провалились. Кожа и раньше была серой – теперь совсем потемнела; и губы почернели, как лента пишущей машинки. Разве нос заостренный? Казалось, теперь он готов вонзиться. Волосы в пепельном клубке, словно женщина каталась по дивану. Взгляд, устремленный куда-то далеко, в пространство, которое нам недоступно…

– Телесных повреждений нет, – сказал судмедэксперт.

– А причина смерти? – поинтересовался Рябинин.

– Удушье или сердечная недостаточность.

– Доктор, подробнее…

– Подробнее, знаете, когда?

Мы знали: после вскрытия. Естественная смерть. В таких случаях ни следователю, ни оперативнику делать на месте происшествия нечего, потому что нет признаков криминала.

И мы сели в машину.

Постепенно я приходил в себя, и моему рассудку возвращалась здравость. Почему Рябинин не осмотрел квартиру? Потому что естественная смерть. Почему он не поискал полтергейста, ту самую пружину, которая стучала на пленке диктофона? Я вспомнил, что, рассказывая ему о полтергейсте, ни к чему его не привязал: ни к адресу, ни к фамилии. Рябинин просто не знал, что это та самая квартира.

Мы подъехали к прокуратуре. И я взорвался:

– Сергей Георгиевич, это же убийство!

– Неужели?

– Могу поклясться чем угодно!

– Нужны не клятвы, а доказательства.

– Логика доказывает.

– Как же?

– Поскокцев бил жену…

– Многие жен бьют.

– Придумал полтергейст…

– Скажет, что шутил.

– Полтергейст – часть его плана!

– Какого?

– Выманить у жены доллары…

– На дело, на покупку квартиры.

– Фиктивно! Посмотрите, сколько ему выгод от смерти жены! Шестьдесят тысяч долларов получил, с любовницей соединился, квартира на Вербной тоже досталась ему…

– Боря, ты можешь привести еще сотню доказательств. Но все они не будут иметь значения без главного – без причины смерти.

Умом я понимал, что следователь прав. Что было в моей работе самым тяжелым и противным? Нет, не физическая усталость, не голод и недосыпы, не бандитские ножи и пули… Бессилие. Все знают, что такой-то преступник, а ничего не сделать – не доказано. Впрочем, к чему я выворачиваюсь наизнанку, если существуют бандитские группировки, о которых всем известно и никто их не трогает?

Рябинин положил мне руку на плечо.

– Боря, сперва узнаем результат вскрытия…

– Когда узнаем?

– Судмедэксперт обещал позвонить завтра.

На следующий день я поймал себя на том, что ничего не делаю, а жду рябининского звонка. Слишком он осторожен, следователь прокуратуры Рябинин. Нужно возбудить уголовное дело, сделать на Вербной обыск, а потом колонуть Поскокцева по всем правилам допроса. Задержать на трое суток и запихнуть в камеру. Потрясти Камиллу, которая наверняка была соучастницей.

Но я бессильно опускал руки: ну да, не было оснований, поскольку Антонина Михайловна умерла своей смертью.

В полдень я решил больше не ждать и встал, чтобы отправиться на встречу с одним наркоманом. Это в полдень. А в двенадцать часов пять минут зазвонил телефон. Я схватил трубку, и она вежливо поздоровалась со мной голосом Рябинина. Я не вытерпел:

– Сергей Георгиевич, ну?

– Поскокцеву вскрыли.

– И?

– У нее в легких найден нашатырный спирт.

– Самоубийство?

– Почему самоубийство?

– Выпила нашатырь…

– Не выпила, а вдохнула.

– Она же вьетнамские лекарства…

– В ингалятор, в горячую воду, кто-то плеснул нашатырь. Она вдохнула, паралич дыхательного центра и мгновенная смерть.

– Плеснул… кто-то?

– Да, кто-то.

– Сергей Георгиевич, я поехал.

– Давай, Боря…

Не поехал, а полетел. И носился до полуночи. На Вербной Поскокцева не оказалось. Никто не видел его в мастерской холодильников, где он работал. Не появлялся он и в кафе «Эммануэль». Я осмотрел квартиру Камиллы: она лишь пожимала плечами и плакала. Поскокцев сбежал.

Зачем? Куда? Бросил любовницу и обе квартиры?… Впрочем, на шестьдесят тысяч прихваченных долларов можно погулять в ширину.

Через два дня я сидел в кабинете, собираясь оформить Поскокцева во всероссийский розыск. Оладько вошел, сел, перегородил кабинетик длинными вытянутыми ногами и вздохнул:

– Леденцов, против натуры не попрешь.

– Верно, – выжидающе согласился я.

– С тебя бутылка коньяка.

– За что?

– Поедем в кафе «Эммануэль».

Похоже, он поменял начало с концом: сперва хотел получить с меня за то, чего еще не сделал. Виктор мужик серьезный, неулыбчивый, да на его сухом лице улыбке и не закрепиться. Я поехал.

В кафе Оладько подвел меня к бару. Увидев нас, Камилла заплакала и произнесла двусмысленную фразу:

– Органы я всегда любила.

– Против натуры не попрешь, – повторился Оладько.

Широким жестом Камилла пригласила следовать за ней. Мы пошли. За бар, по коридорчику, в подсобку, где ящики, коробки и бутылки.

Между холодильником и какими-то мешками сидел Поскокцев. Сидел, как и у трупа жены, не поднимая головы, упершись в пространство порфировидной плешью. В подсобке стало тихо, да тут всегда тихо. Мне с Поскокцевым не о чем было говорить и не о чем было его спрашивать. Впрочем, один вопрос имелся, потому что я не забыл о больной сестре покойной Антонины Михайловны:

– Где деньги?

Он молча кивнул на сумку. Но у меня было и предложение:

– Поскокцев, едем в прокуратуру!

Рябинин расследовал это хитроумное убийство и передал дело в суд. Приговора я не дождался: меня послали в одну из горячих точек страны оказывать оперативную помощь местным товарищам. Перед отъездом я зашел к Рябинину.

– Сергей Георгиевич, почему они, эти горячие точки?

Следователь вздохнул, поправил очки и пристально взглянул на меня, словно я только что возник в кабинете; словно проверял меня, выдержу ли его ответ.

– Боря, в нашей стране более ста национальностей…

– Ну и что? Жили ведь.

Рябинин достал початую бутылку коньяка, две шоколадные конфетки, кофейные чашки и налил по половинке. Мы выпили прощальные граммы. Я повторил:

– Жили ведь.

– Один из наших президентов – не помню его фамилии – предложил народам брать суверенитета столько, сколько захотят. Что это значит?

– А что?

– По-моему, это призыв к гражданской войне. Ну, и начали брать суверенитеты. Поэтому, Боря, ты и едешь в горячую точку.

Его оригинальный взгляд меня удивил. А Рябинина собственные слова, похоже, расстроили. Поэтому он взял бутылку и налил еще. Мы выпили.

– Сергей Георгиевич, но ведь президента, фамилию которого ни вы, ни я не помним, выбирал народ. Дурака же не мог выбрать?

– А почему? Чехов в записных книжках написал, что на одного умного приходится тысяча глупых, которая способна все заглушить. Так почему же тысячи глупцов не могли выбрать глупца в президенты?

– Хорошо, что мы забыли его фамилию.

– И даже не попытаемся вспомнить.

Мы допили коньяк, обнялись, и я отбыл в горячую точку…

…Уехал летом и вернулся летом. Отсутствовал почти год. С чем вернулся? Главное, не ранен. Получил медаль и чин капитана. И приобрел еще что-то основательное, серьезное и непередаваемое речью. Оладько заметил, что я стал меньше шутить. Ну, это дело поправимое.

На второй день после возвращения я шел по проспекту, впитывая солнце и дух родного города. Не хотелось ни вспоминать о командировке, ни думать о предстоящей работе в уголовном розыске.

Мне показалось, что рядом плывет белая яхта, подгоняемая солнечным ветром. Автомобиль шел вровень с моим шагом. «Мерседес» вроде бы последней модели «S». Элегантнее шестисотого. Он прижался к поребрику и остановился. Открывшаяся дверца едва не уперлась в меня. Из машины вышел человек в белом костюме в тон своего «Мерседеса». Я непроизвольно глянул на его обувь – белые туфли.

Еще ничего не случилось, еще лица его не видел… Но я знал, что сейчас случится. Может быть, потому, что, вылезая, он склонил голову, которая из автомобиля показалась первой: круглая, крупная, плешивая, пропечатанная кляксами, пятнами и родинками. Я спросил, не веря собственным глазам:

– Поскокцев?

– Привет, опер.

– Разве ты не сидишь? – вырвалось у меня.

– За что? – ухмыльнулся он...

– За убийство своей жены.

– Меня оправдали.

– Не ври…

– Лох, а не опер, – рассмеялся Поскокцев.

– Наверняка ты в бегах…

– Мой адвокат доказал, что Антонина покончила жизнь самоубийством.

– Ты же убил ее, скотина!

– Брось, опер, быльем поросло. Лезь-ка в мой «мерс», и двинем в «Эммануэль». Кафе теперь принадлежит Камилле…

Видимо, мое лицо побелело; видимо, веревки желваков вздули мои щеки; видимо, хрустнули сжавшиеся кулаки; видимо, я сделал к нему крутой шаг… Поскокцев исчез, провалившись в машину, которая отплыла, как и приплыла, – сказочной яхтой.

Мне захотелось броситься к Рябинину, но он был в отпуске. Я смотрел вслед «Мерседесу»… Как там сказал Чехов? Тысяча дураков приходится на одного умного. А сколько подлецов приходится на одного честного и порядочного?